Некровавых сказок не бывает. Всякая сказка исходит из глубин крови и страха. Франц Кафка

Подкрылки и закрылки

— Как возникло собирательство редких книг — прежде всего, репрессированных ученых и писателей?

— Я рос в библиотеках — дедовской, родительской. Лет семь назад сидел среди своих собраний и думал: «Книжка к книжке подобраны, но никому это не нужно. Дети читают в электронке, в компьютере». Случайно на каком-то из сайтов мне попался автограф кого-то из членов Еврейского антифашистского комитета, разгромленного после войны. Я его купил и вдруг понял, что обрел цель — зачем собирать книги. Эта тонкая книжка с авторской надписью должна сохраниться не только потому, что является артефактом, историческим объектом. Она — звено нескончаемого кошмара: обжигающая руки книга убитого автора.

Год, наверное, занимался Еврейским антифашистским комитетом, искал книги 12 расстрелянных в 1951-м, нашел список пострадавших. Более 300 человек, в основном писатели и поэты, разыскивал их книги.

— Что ты узнал про этих людей? Открывали ли книжки, документы дополнительные сведения о том, что с ними произошло?

— Например, популярный в 40-е детский поэт Лев Квитко. Создавал классические стихи, был тонким переводчиком. Чуковский писал о его легком даровании, безразмерном восхищении миром: «Все, к чему он хоть на миг прикасался, становилось золотом поэзии». У меня есть квитанция — брат принес ему деньги в тюрьму, выдали квитанцию. Дошли ли деньги? Квитко расстреляли за «измену Родине». Поэта-имажиниста Григория Сорокина из когорты Есенина и Мариенгофа арестовали в 1949-м как «безродного космополита». В мае 1954-го в лагерной конторе ему сообщили об освобождении. Он пошел в барак за вещами — сердце остановилось.

Не удалось собрать все автографы, но приобрел книги едва ли не всех жертв этого гигантского дела. Например, книжку с автографом биофизику и физиологу Лине Штерн, первой женщине — академику АН СССР и лауреату Сталинской премии. Ей чудом удалось выжить.

— Они столько для родины сделали, а им объявили беспощадную войну. Многие исчезли. Как ты искал?

— Интернет — наше все. Я на все аукционы подписан. И поскольку пострадавших тысячи и тысячи, я стал выходить на другие дела: биологов, геологов, востоковедов, археологов, математиков.

— Даже театральные критики пострадали.

— Разумеется. И полярники, спортсмены, артисты, военные, художники, астрономы — по делу Пулковской обсерватории.

— Ты составлял списки репрессированных и потом искал их труды и книги?

— Думаю, что каждая книга, попадающая в руки, посылается не случайно. Нужно понять, для чего книга пришла ко мне. Сначала были ученые. Я относился к ним, как к эльфам, потому что их книги были с диковинными поэтическими названиями. К примеру, «Теория подкрылка и закрылка». В обыденной жизни мы таких слов и словосочетаний не встречаем; казалось, я попал в библиотеку эльфийского царя.

— А какой разброс цен примерно?

— Можно брошюрки купить с автографом и за 500 рублей, а есть и за 50 тысяч книги. Чем «попсовее», то есть известнее автор, тем дороже. Самые дорогие книги — прижизненные издания Пушкина, его современников. Пушкин, Лермонтов, Гоголь могут стоить и пять миллионов, и восемь. Затем по дороговизне — прижизненные издания с автографами поэтов Серебряного века: Маяковский, Есенин, Ахматова, Цветаева. Примерно от миллиона до двух. Люди собирают красивые корешки для библиотек богатых домов. Остальное можно найти намного дешевле — пока это не стало модным. Михоэлса сложно найти дешевле чем за 30–40 тысяч.

— У тебя есть книжки Михоэлса?

— Есть замечательная открытка Михоэлса, написанная дочери. Я почему за нее зарубился — там на обложке обезьянки, и он пишет: «Смотри, как на нас похожи!» Самое дорогое во всем этом, когда в тексте, — человеческое: грусть, смех, влюбленность. А когда автор, и отправитель, и адресат арестованы, книжки заряжены болью, запахом времени.

Доводилось покупать уникальные издания, связанные с невероятными историями, — руки не доходят, чтобы запечатлеть их на экране. Когда готовил так и неосуществленный проект про Первую мировую войну, было полшкафа специально подобранных книг.

— В «Ангелах революции» ты рассказал о судьбе расстрелянного театра латышского «Скатувэ», работавшего в Москве. Перед расстрелом труппы на Бутовском полигоне в 1937-м был последний спектакль, когда на сцену вышли только женщины — мужчины уже были арестованы НКВД. А что стало импульсом рождения кинофрески об отношениях России и Кавказа — «Большие змеи Улли-Кале»?

— Случайно набрел на книжку «про доблестного чекиста Ушаева». Выяснилось, что этот начальник областной милиции и член ЦИК — беспробудный мерзавец. Убивал, травил, заживо сжигал людей в 20-е. Его ненавидел весь Дагестан. Когда ему приглянулась дочь шейха Патимат, он заявил: «Кто к ней приблизится — убью», и уехал в Туркестан с басмачами воевать. С разрешения старейшин девушка и ее жених Арсали Латыров ушли в лес. Ушаев хотел их убить, но старейшины пригрозили бунтом в республике. Пришлось отпустить. А Ушаева кровники потом отравили.

Звоню Лиде (Лидия Конашева — соавтор Федорченко. — Ред.), говорю: «Слушай, я нашел настоящий истерн. Напишем какой-нибудь масскульт? Стали собирать материал. Находим могилу Патимат — золотой склеп, к которому идут поклоняться жители Чечни и Дагестана. Оказалось, она дочка одного из последних суфийских шейхов Овды. Начали изучать это учение, в том числе труды учителя Овды — Хаджи Кишиева, проповедовавшего непротивление злу и оказавшего влияние на Толстого и на историю Чечни, хотя сегодня в республике стараются о языческих первоосновах забыть.

Я предложил остановить поиски, начать писать. Это дело такое: увлекаешься — забываешь про сценарий. Мы нанизали разные истории начиная с начала XIX века на одну нитку. Дошли до 1912-го: Толстой умер и последний абрек, объявивший Российской империи газават — Зелимхан, — умер. А история Патимат и Арсали только начиналась. Куда ее? Так что «Большие змеи» — приквел фильма, которого не случилось.

— Здесь у тебя такое драматургическое богатство: помимо книг жертв антифашистского комитета, процессов над командующими армий — менгрельское дело, дела врачей или «социально чуждых». Не было идеи сделать о ком-то из них кино?

— Можно сделать фильм про любого из них. Но я же не могу сделать несколько тысяч фильмов.

— Федорченко не может снять несколько тысяч фильмов?

— Ты иронизируешь, но я действительно воспринимаю работу с книгами на первом месте. Словно через меня током проходят тысячи высоковольтных тем: каждый день проживаю чужую жизнь. Допустим, вчера целый день занимался «Памиром» — объединением группы сибирских литераторов рубежа 20–30-х, которые мечтали о независимой Сибири. Нашел несколько номеров популярного журнала «Сибирские огни», вокруг которого они собирались. Читаешь оглавление — более половины авторов репрессированы. Среди них — Вивиан Итин, сочинитель одного из первых советских фантастических романов «Страна Гонгури». Кристоферу Нолану бы понравилось. Как молодой революционер Гелий попадает в плен к колчаковцам, ждет расстрела. Его сокамерник, старый врач Митч, погружает юношу в гипнотический сон, в котором тот переносится почти на 2000 лет в будущее. Здесь автограф Вивиана Итина — настоящая реликвия.

И вот абсолютный раритет — брошюрка «Секрет фирмы» несохранившегося фильма режиссера Владимира Лебедева-Шмитгофа, поставившего первую советскую кинокомедию «Н+Н+Н», написавшегося текст марша пионеров «Эх, хорошо в стране советской жить!» на музыку Дунаевского. Дружившего с Маяковским и Есениным.

Для фильма «Форпост великой родины» нужна была машина, похожая на машину посла, режиссер обратился в посольство с просьбой ненадолго воспользоваться одной из машин…

— Тысяча и одна фантастическая история реальных людей. Как ты их фиксируешь? Это же большая проблема — рассеивание информации.

— Хотел бы немного притормозить с кино. Это сложно, потому что у меня кинокомпания, которая должна работать. И все же надеюсь остановиться, заняться книгами, каталогом. Утопаю в информации. Необходимо сделать заметки про каждую книгу и ее автора.

Лида Конашова — моя соавторша — любит мою библиотеку больше, чем я. «Ты умрешь, — говорит, — мне останется». Отвечаю: «Нет, не останется».

— А правда, ты умрешь, кому она останется?

— Думаю об этом и пока хозяина не вижу. Главное, найти время на каталогизацию, привести библиотеку в порядок, что непросто.

Я в месяц получаю по 30–50 посылок. Вот стопка на столе — еще не распечатанные. Все деньги уходят на книги. Есть букинистические сайты, там миллионы книг, миллионы секретов, историй, надо знать, как этот «жемчуг» отыскивать. Каждый день аукционы в России и мире, отслеживаю их.

— И как же ты находишь время на съемки, пьесы и все прочее, ты же снимаешь параллельно по три фильма в год?

— Раньше режиссер мог полнометражный документальный фильм спокойно год снимать. Но ведь время растягивается и сжимается. Я недавно «Больших змей» закончил, сейчас занимаемся звуком антиутопии «Новый Берлин», делаем докальманах «Подногами». Истории про то, что если внимательно смотреть под ноги, увидишь увлекательную жизнь. На постпродакшене фильм «Марк Соскин и Бессмертный полк» — про первого пленного Отечественной войны, оказавшегося в плену в Брестской крепости 23 июня. Мой одноклассник Марк Соскин рассказал мне историю про своего деда.

— Кажется, теперь я разгадала секрет раблезианской творческой неуемности Федорченко. Это книги. Их нерастраченная энергия питает, не дает возможности успокоиться. Но к некоторым книжным раритетам, особенно ветхим, страшно прикасаться.

— Надо все цифровать, публиковать. Сейчас Ельцин-центр обратился ко мне с просьбой выставку сделать. Думаю собрать для них репрессированные энциклопедии, словари и справочники. Есть у меня такое отдельное направление.

— А за что репрессировали научную литературу, словари и справочники? Это же академическая сухая информация?

— Информацию собирали «иные», «дискредитирующие», укорененные в культуре, способные думать. И рассказывали порой про «неблагонадежных» с точки зрения конкретного политического момента. Когда это нравилось власти? Первая Советская энциклопедия 1928-го вышла полностью. В первом томе есть список людей, отвечавших за научное направление, моду, искусство. Там 400 фамилий авторов статей примерно. Три четверти из них уничтожены. Начинали выпускать десятки разных энциклопедий, например Сибирскую, Уральскую… Выходили первые тома, потом и энциклопедию, и редакцию — «под нож».

У меня примерно 30 словарей репрессированных авторов — русско-персидский, русско-молдавский… Только украинских, наверное, шесть словников.

А вот, смотри! Две почти одинаковых книжки: «Краткий философский словарь» Тимофея Ищенко. Видишь разницу? Одна — 1930-го, другая — 1931-го. В первой он даже не упоминает Ленина, не считая его философом. Пришлось немедленно переиздавать. Все равно арестовали.

— Да, такой объем информации способна вместить только электронная библиотека.

— Объем — это огромная проблема. Наибольшее воздействие на понимание произошедшей трагедии имеет одно имя, одна книга. Берешь ее в руки, осознавая, какую уникальную личность потеряли. Узнаешь биографию, библиографию, рассматриваешь фото, беспечное, отпускное, с надписью маме, брату, любимой девушке. Видишь почерк. Узнаешь, как погиб… Испытываешь холодящий кровь ужас.

Как только увеличивается количество самой жуткой информации, мозг гасит ее. Если десять книг перед тобой, эмпатия снижается, если шкаф — сочувствия еще меньше… Тысяча книг превращает боль в статистику. В этом беда сегодняшнего отношения к репрессиям. Громадные значения мозг не воспринимает. Коммунисты говорят: «800 тысяч жертв, а не миллионы». Всего.

Я же, когда ищу книги, вижу не только авторов научных монографий, но и конфетных дел мастера, сапожника, сторожа, настройщика, повара, тренера. Несчастных людей, которых вырвали с мясом из их судеб. И сразу — 58-я: расстрел, расстрел, расстрел.

Сказка с несчастливым концом

— Как возникла идея на основе этих судеб сочинять сказки о репрессированных?

— За самыми беспощадными фактами теряются искры живой, пульсирующей эмоциями истории. Даже если не снимаешь кино, хочется как-то художественно осмыслить эту информацию, донести до людей не протокольно. Поэтому возникли сначала рассказы. Но они были столь странные и удивительные, что превратились в сказки. Мы с Лидой Конашовой написали их уже с полсотни.

— Что же тут волшебного? Жил человек: создавал, открывал, снимал, исследовал. Его, невинного, арестовали и убили…

— Мы редко рассказываем о самом факте репрессий, хотя это может стать финалом истории. Чаще находим удивительный сюжет, поворот жизни конкретного человека, начинаем копать, смотрим, что он написал. Если повезет, находим дневники его или его друзей, отыскиваем эпизод, нас изумивший. Например, был ученый-энтомолог.

Эта история с котлетами пригодилась в научной деятельности энтомолога: в исследовании «крысок» — личинок, которые в грязи живут, дышат через такой хвост-жало.

Сталин в этой сказке просто упоминается. А вот послесталинская история инженера-конструктора Александра Болонкина. Он работал в конструкторском бюро ракетных двигателей академика Глушко. За распространение самиздата, кажется из-за Солженицына, был арестован. Почти 15 лет — тюрьма, ссылки, работа на лесоповале в самых страшных лагерях. Сахаров публиковал обращение к ученым мира в его защиту.

Вышел в 1988-м, при Горбачеве. Реабилитирован «за отсутствием состава преступления», уехал в Америку, стал одним из директоров НАСА, председателем секции космических полетов. Масса изобретений мирового значения. Я написал стихотворение «Молитва зэка Болонкина», нашел его адрес, успел ему отправить. Но не знаю, успел ли он прочитать — он недавно умер. Начинается так: «Хьюстон-Хьюстон, Аве Отче, бьют по почкам больно очень. / Бьет по почкам прапор-гнида, мыс Канаверал, Флорида».

Есть волшебная история — из моих любимых. Она была дочкой лютеранского епископа в храме Петра и Павла в Москве. Отца расстреляли. Она стала филологом-германистом, профессором МГУ, руководила изданием самого большого русско-немецкого и немецко-русского словаря. Но и редакцию, и редколлегию репрессировали. Нашли профашистские намеки. Знаешь, как?

Мы сочинили историю про Питера и Пауля, которые дружат с девочкой, играющей на органе в их костеле. Питер высокий, как башня, заводит большие часы — такие точные, что Бог по ним сверяет время. А Пауль — маленький, живет в органе, и когда девочка начинает играть, он оживает. Когда девочка исчезла, орган отправили в Новосибирск, его трубы использовали для декорации в спектаклях, раскрасив как березы. А механизм часов из храма отвезли на Лубянку — на здание КГБ. И бедный Бог сейчас сверяет время по часам на Лубянке.

История посвящена Елизавете Александровне Мейер. По этому делу арестовали 140 человек. Елизавету Мейер отправили в 3-й лагпункт, «Морсплав». Приговорена «тройкой» к расстрелу. Реабилитирована в 1989-м.

— После каждой сказки будут реальные факты о жизни человека, которому она посвящена?

— Конечно. Но для каждой истории ищем свой жанр. Есть считалочка, сценарий, пьеса, микропьеса, стихи. Или приключение. Востоковед Владимир Казакевич, крупнейший эксперт по монгольской истории — собиратель реликвий, привез из экспедиции в Ургу в стеклянном сосуде отрубленную в местных распрях голову Джа-ламы — одного из монгольских властителей. Рассказ называется «Белая голова Джа-ламы».

Времени нет

— Существует множество толковых и абсурдных объяснений, почему репрессировали собственный народ, но ты сам не задавался детским вопросом: «А зачем государству, которое об индустриализации печется, мечтает догнать и перегнать Америку, — в каждом направлении науки, производства, военного дела вырезать «плодородный слой»?

— Страх непременно превращается в неостановимую пандемию…

— …распространяющуюся с самого верха. Страшно увидеть рядом с собой, ничтожным, кого-то умнее, сильнее, остаться не у власти. Надо выкорчевать все, чтобы ни леса, ни щепок.

Только что вы завершили работу над фильмом в редком жанре кинобиблиодетектива «Колбаса Митрофана Аксенова». История малоизвестного философа и ученого, сформулировавшего теорию времени как четвертого измерения. Как ты про него узнал?

— Смотрю, на аукционе выставили книгу, называется «Смерти нет». Митрофан Аксенов, 1906 год. Глаз у меня наметанный — могу среди лотов сразу своих любимцев рассмотреть.

К сожалению, научный мир его не поддержал. Мы стали искать, в первую очередь по книгам. Я собрал практически всю коллекцию: его книги, журналы, где Аксенов упоминается. Первую рецензию на книгу, полемику вокруг его теории в журналах «Русское богатство» и в приложении к «Ниве». Мы обнаружили места, где он жил. Это Харьков, Житомир и маленькие городки вокруг. Нашли переписку со Львом Толстым, речь Аксенова на похоронах его друга философа Николая Николаевича Грота под Харьковом, в селе Кочеток. Там была водолечебница, отдыхал Толстой, они, скорее всего, там встречались. Мы брали интервью у единственного специалиста по Аксенову, оказалось, что он живет в Клязьме. Там же и дача богатого купца Абрикосова, финансировавшего журнал «Вопросы философии». Абрикосову Аксенов посвятил одну из книг, наверняка бывал у него на Клязьме. Я отыскал остатки поместья Абрикосова «Дубы» — кроме дубов там ничего не сохранилось, под дубами мы и снимали. По осколкам складывали биографию, как стеклышки. Где родился, женился, где дети, какова их судьба. И поскольку вообще ничего не было известно, каждый шаг для нас становился открытием. А кино — историей про то, как мы ищем Аксенова.

— Что с ним случилось?

— Исчез в Изяславе в 1922-м, когда через город проходили и махновцы, и дикая дивизия Котовского, потом голод, тиф… От коренного населения города осталось процентов 10–20. В апреле 2022-го я должен был ехать на Украину по тем местам. Но после 24 февраля это стало невозможно. И тогда пришлось придумать неожиданный драматургический поворот.

— А его последняя книжка как называлась?

— «Времени нет».

Дом для книг и его обитатели

Смотрю на эти полки, на бесчисленные стопки книг, документов, фото, наивных раскрашенных открыток. И время замедляет ход, «шевеля кандалами цепочек дверных». Обретает, как предсказывал Митрофанов, неосязаемое трансцендентальное измерение, «адреса, по которым найду мертвецов голоса». Беспочвенная надежда «пугливыми шагами» шелестит пожелтевшими страницами. Почти неразличима в глубине черной тоски, страданий. Прерванного смеха и полетов. Изломанных, смятых судеб. Остались лишь эти книжные корешки, чернильные закорючки автографов, записки на обрывках, клочках великолепных космических идей, рифм и вытравленных земных жизней.

Столько имен.

О каждом можно написать повесть, роман, снять фильм.

Или, как решил Федорченко с его соавторшей Лидой Конашовой, — сказку. Как пел Цой: «Там за окном сказка с несчастливым концом. Странная сказка». Здесь жизнь отдельного человека — странная сказка, написанная пальцами Бога и уничтоженная корявыми пальцами убийц-мракобесов, способных лишь нажимать на курок.

Книга как код памяти, восстановления «линии жизни».

Атлантиды несостоявшегося народа.

Вот лишь несколько из обитателей этого книжного дома, который строит и бережет Федорченко.

Из мартиролога Федорченко

• Бруно Адлер — профессор кафедры географии и этнографии Казанского университета, антрополог. Занимался картами первобытных народов. С Горьким, Ходасевичем и Белым выпускали в Берлине журнал «Беседа». Редактировал тексты первого издания Большой советской энциклопедии. 58-я, расстрелян в 1942-м.
• Альфред Людвигович Бем — достоевист. Автор десятка книг, редактор и один из составителей пяти томов библиографической серии «Обозрение трудов по славяноведению». В мае 1945-го арестован в Праге советскими спецслужбами, бесследно исчез.
• Еллий Богданов — биолог и зоолог, один из основоположников отечественной зоотехники, награжден большой серебряной медалью Общества любителей естествознания, золотой медалью Московского университета. Основатель двух научных школ — по кормлению и разведению молочного скота. После «разоблачения богдановщины» и травли — уволен.
• Матвей Бронштейн — гениальный астрофизик, занимавшийся квантовой теорией гравитации и слабого магнитного поля. Предложил решение задачи о лучистом равновесии звездной атмосферы, известное как «соотношение Хопфа-Бронштейна». Ученый с мировым именем по совету Маршака начал писать книги для детей — «Солнечное вещество», «Лучи Икс». Был мужем Лидии Чуковской. Светило науки — убили в 31 год.
• Алексей Бялыницкий-Бируля — зоогеограф, палеонтолог, энтомолог, член-корреспондент РАН, директор Зоологического музея АН СССР. Участвовал в экспедиции Колчака по северному пути Шмидта. Один из главных специалистов по паукообразным, прежде всего — телифонам. Сказка о нем называется «Телифон».
• Виноградов Николай Николаевич — священник, историк, этнограф, археолог. Участвовал в подготовке Карельской энциклопедии. Составил соловецкий «разговорник». В 1938-м повторно арестован и расстрелян. О нем рассказ — «Лабиринты Большого соловецкого острова».
• Георгий Горбачев — литературный критик, профессор ЛИФЛИ, собиратель, в 1930-м принес в Пушкинский дом рукопись предсмертного стихотворения Есенина «До свиданья, друг мой, до свиданья…». Арестовали в 1934-м, расстрелян в тюрьме. Репрессировали и расстреляли и его жену Евгению Мустангову. Рассказ называется «Морж и мустанг» (близкие называли Горбачева «Моржом»).
• Лев Александрович Зильбер — вирусолог и иммунолог, создатель советской школы медицинской вирусологии. Старший брат Вениамина Каверина. Боролся с эпидемией чумы, после чего был обвинен в диверсии: стремлении заразить чумой население Азербайджана. Очередной арест — за отказ от предложения работать над бактериологическим оружием. В 1937-м совершил открытие мирового значения, обнаружив возбудителя клещевого энцефалита, предложив методику борьбы с ним. В лагерях на Печоре сформулировал прорывную концепцию происхождения раковых опухолей. После освобождения ему вручили Сталинскую премию. Сталин лично извинился перед Зильбером.
• Владимир Ипатьев — химик, генерал-лейтенант Русской армии. Руководитель Главхима, основал несколько институтов и химических исследовательских центров в СССР. Во время Международного энергетического конгресса в Германии узнал об аресте почти 2000 инженеров «по делу Промпартии», в том числе в его отрасли, его учеников и коллег, — и решил не возвращаться. Стал профессором Северо-Западного университета в Чикаго, один из основателей нефтехимии в США и химического оружия Америки. Среди его изобретений — высокооктановый бензин, позволивший самолетам США добиться решающего перевеса в скорости во время Второй мировой войны. Лауреат Золотой медали Гиббса, высшей награды для химиков в Америке. В США получил более 200 патентов. Брат Николая Ипатьева, владельца дома, в котором расстреляли царскую семью.
• Модест Клер — «свердловский швейцарец», знаменитый гидролог, с его помощью решены проблемы водоснабжения уральских заводов. Изучил глины всего региона. Про него рассказ «Глина для идеального кирпича». Был арестован сначала как французский шпион, потом по «делу Промпартии».
• Сергей Клычков — поэт, прозаик, переводчик. Написал несколько романов. Его стихи созвучны поэзии новокрестьянского поколения — Есенина, Клюева, Ганина. Дружил с Мандельштамом и Коненковым. Перевел «Витязя в тигровой шкуре». Расстрелян в 1937-м.
• Сергей Колбасьев — морской офицер, наш первый теоретик джаза. Один из героев фильма «Мы из джаза». По свидетельству очевидцев среди большой группы заключенных замерз на лесоповале в Талнахе.
• Григорий Кривошеин — гидрограф, главный инженер Волховстроя, проектировал мосты: Пантелеймоновский и Чернышев — через Фонтанку, Николаевский — через Неву, Бородинский — через Москва-реку. В 1919-м арестован. В 1921-м удалось тайно покинуть Россию через Финляндию, жил в Чехословакии.
• Мария Лаврова — китаевед. Занималась бронзовыми зеркалами по технологии древних китайских зеркал. Федорченко отыскал ее единственную сохранившуюся работу «Китайские зеркала Ханьской империи» — с автографом. После убийства Кирова была выслана, приняла монашеский постриг в Фергане.
• Евгений Поливанов — востоковед, изучал редкие диалекты, создал теоретическую транскрипцию японского языка, которую японцы называют «поливановской». Основал ОПОЯЗ — Общество по изучению поэтического языка. Отправлен в Синьцзинь — организовывать революцию. Настоящий Джеймс Бонд, авантюрист, ученый. Обвинили в шпионаже, жестоко пытали, на Коммунарке расстреляли.
• Николай Померанцев — блестяще образованный искусствовед, реставратор. Осознав невозможность сохранить Вознесенский и Чудов монастыри на территории Кремля, вместе с коллегами собрал и сохранил сотни томов архивов и бесценных реликвий разрушаемых объектов, проводил архитектурные обмеры, фотографировал «Лейкой». Спрятал в фондах Оружейной палаты древние иконы. Арестован по делу работников Центральных реставрационных мастерских, обвинен в попытках дискредитации советской власти «путем противодействия сносу ненужных памятников старины». После окончания в 1954-м срока выезжал в «Онежские экспедиции» на реставрации Ферапонтова, Соловецкого, Кирилло-Белозерского монастырей.
• Сергей Радлов — знаменитый режиссер и педагог, создавал театры, ставил экспериментальные и классические спектакли. Оказался с частью труппы в оккупации. В конце войны переехал с женой в Париж. По предложению советской миссии вернулись в СССР. Были арестованы, обвинены в измене Родине, отправлены на 10 лет в лагерь, там погибла его жена, поэтесса Анна Радлова. Его освободили в 1953-м, но без реабилитации. Федорченко нашел редкую книгу с автографом Радлова жене.

Каталог задохнувшихся судеб

Сегодня уже сама коллекция начинает диктовать необходимость той или иной книжки. Для Федорченко равноценны и монография известного автора с автографом и работа инженера, успевшего издать одну брошюру.

Здесь книги Макса Левина (философ, биолог, один из редакторов Большой советской энциклопедии), Андрея Лейферта (японовед, лингвист, художник-иллюстратор), Григория Мейстера (ученый, селекционер), Георгия Олсуфьева (музейщик, реставратор, руководил реставрацией «Троицы»), Евгения Бернета (морской офицер, гляциолог, занимался теорией ледовых периодов).

Здесь философские труды Павла Флоренского и исследования миграции рыб, очерки развития танков и земледелия, томики поэзии и брошюра о засечной черте Московского государства в XVII веке.

Прижизненные издания, автографы, письма, в том числе письма Вавилова о злаках, написанные в Западной Украине перед тщательно разработанным и разыгранным как по нотам арестом выдающегося ученого по приказу Берии.

Золотой фонд человечества. «Каталог задохнувшихся судеб».

Кажется, реальность — не за окнами, где идет очередная стройка, а именно здесь, в библиотечной тишине, боящейся спугнуть напряженную жизнь идей, чувств, открытий, спрятанных в конвертах за тонкими стеклами книжных шкафов, в картонных коробках.

Как в той самой подводной библиотеке капитана Немо, где тоже преобладали научные книги, а современники Орфея перемахивали границы времени. На мягких и твердых обложках книг коллекции Федорченко — имена наших современников, близких… с которыми никогда не встречался.

Москва–Екатеринбург