Петр Саруханов
*(18+) НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН, РАСПРОСТРАНЕН И (ИЛИ) НАПРАВЛЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ КОЛЕСНИКОВЫМ АНДРЕЕМ ВЛАДИМИРОВИЧЕМ ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА КОЛЕСНИКОВА АНДРЕЯ ВЛАДИМИРОВИЧА.
Суть политических явлений коротко и энергично обнаруживается в анекдотах, соответствующих своей эпохе, но и оказывающихся в результате вневременными. Что замечательно проявляется в титаническом труде М. Мельниченко «Советский анекдот: указатель сюжетов», вышедшем недавно в издательстве «Новое литературное обозрение» (см. сноску 1). Например, такой анекдот 1931 года, не слишком смешной, но зато вполне научный по своему содержанию: Ягода спросил у Сталина: «Что бы вы предпочитали, товарищ Сталин, — чтобы члены партии были верны вам из-за своих убеждений или из страха?» Сталин ответил: «Из страха. Потому что убеждения могут измениться, а страх останется».
Или из андроповских времен. После единогласного избрания Андропова генсеком: «Проголосовавшие, опустите руки и отойдите от стенки!»
Или вот такой. Советские ученые вывели новый сорт яблок — «андроповку». В отличие от знаменитой «брежневки», он вяжет не только рот, но и руки.
Кстати, последний анекдот иллюстрирует одно из отличий авторитаризма (или мягкой версии тоталитаризма) от тоталитарного режима — при последнем степень репрессивности выше, а молчания недостаточно или оно не спасает. «Авторитарным, в отличие от тоталитарного, является режим, при котором власть организованной политической группировки опирается на молчание большинства», — писал выдающийся политический мыслитель Ральф Дарендорф (см. сноску 2).
Мириться лучше со знакомым злом,
Чем бегством к незнакомому
стремиться!
Так всех нас в трусов превращает мысль,
И вянет, как цветок, решимость наша.
Шекспир, «Гамлет» (в пер. Бориса Пастернака)
Как и всякая тоталитарная система, советская требовала не просто послушания, но и соучастия.
Эллендея Проффер
Карта и территория
Наше место на карте режимов — везде и нигде. Научные классификации политических систем и стандартный для политической науки анализ, вплоть до математизированного, при описании конструкции зрелого путинизма не работают. Проще описывать сложность режимов понятием «гибридный» — тем самым обозначаются заимствования тем или иным режимом из разных систем различных элементов.
Однако нынешнюю версию путинской системы невозможно описать модным когда-то понятием «гибридный авторитаризм» — в нем нет ничего гибридного, он предельно жесткий. Не описывается он и термином Трейсмана–Гуриева «информационная диктатура» (или «диктаторы обмана») (см. сноску 3), потому что, как в анекдоте, режим вяжет не только рот, но и руки.
Фото: Гавриил Григоров/ТАСС
В логике Аджемоглу–Робинсона, если репрессии оказываются для лидера слишком дорогостоящими, он может снизить политический прессинг, а иной раз логичнее ввести элементы демократии, чтобы избежать революций или начать реформы, чтобы сохранить власть (см. сноску 4). Собственно, ничего нового в этой схеме нет, она описана еще в книге Джузеппе Томази ди Лампедузы «Леопард» (1956), где один из героев, Танкреди Фальконери (в фильме Лукино Висконти «Леопард» 1963 года его играет Ален Делон), аристократ, вовремя нашедший себе место в отряде гарибальдийцев, произносит известную фразу рационального приспособленца: «Если мы хотим, чтобы все осталось, как прежде, нужно, чтобы все изменилось». Однако и логика Аджемоглу–Робинсона, хотя она и переплавлена в математические формулы, в случае современных диктаторских режимов (вроде российского, белорусского, венесуэльского) не работает:
никто из вождей не считается с дорогостоящим характером репрессий. Главное, диктаторы ведут себя иррационально и максимально неуступчиво.
Банальность и уникальность зла
И тем не менее: попробуем найти слова для описания слабо описуемого — и мотивировать их появление. Путинский режим — это гибридно-тоталитарное государство с полумобилизованным обществом, основанное на национал-имперской мессианистической идеологии и государственном капитализме (стоит заметить, что сочетание национализма и имперскости, мягко говоря, нечасто встречается в политической природе, но Кремлю удалось соединить несоединимое). Так можно охарактеризовать персоналистский автократический режим, который построил лично Путин за более чем двадцать лет правления, приравняв его к понятию «Россия».
С одной стороны, это банальный ультраконсервативный и вождистский режим — нам ли, до сих пор существующим в тени сталинизма, этого не знать. С другой стороны, этот режим уникален — все-таки на дворе XXI век, а российское общество модернизированное, то есть адаптированное к мирной жизни при рыночной экономике, а не к военным операциям, продолжительным и дорогостоящим, увеличивающим роль государства в экономике и к архаической идеологии «традиционных ценностей» в повседневной жизни.
Почему это гибридный тоталитаризм? Еще в 2022 году общество не было мобилизованным в политическом смысле — достаточно было одобрять «спецоперацию» молча. Молчать «за» — это авторитарная практика. Но она была дополнена иными практиками — принуждением к единомыслию, особенно в бюджетозависимом, то есть материально зависящем от государства, населении и в системе образования.
Чтобы нормально существовать в этой системе, иной раз нужна поддержка голосом. А с сентября 2022 года — и телом.
Частичная мобилизация предполагает физическое соучастие подданных в инициативах власти — это тоталитарная практика. Единый учебник истории, подготовленный Мединским–Торкуновым, — тоже образец тоталитарных практик, поскольку сдающий экзамен по гуманитарным дисциплинам молодой человек не сможет войти во взрослую жизнь, не расплатившись с государством публичной лояльностью, то есть следованием параграфам сталинистского учебного пособия. Иначе в эту самую жизнь он не войдет.
Фото: Светлана Виданова
Таким образом, режим образца 2023 года совмещает в себе признаки и авторитарного, и тоталитарного государства. Но тотальность этого принуждения к единомыслию, иногда оказывающемуся добровольным, взять хотя бы ту же эпидемию доносов, не полная, не стопроцентная. Отсюда и некоторая гибридность нынешнего отечественного тоталитаризма. (Доносительство, справедливо отмечал лауреат Нобелевской премии по литературе Чеслав Милош, «та основа, на которой держится Страх всех перед всеми», и в тоталитарных режимах оно «возводится в ранг добродетели».) (см. сноску 5)
Такая модель, разумеется, не может быть жизнеспособной без соучастия широких масс населения и управленческих, политических, интеллектуальных, предпринимательских элит. Все должны вносить свой вклад — платить налог на сверхдоходы, поскольку руководству не хватает денег на СВО и социальные расходы семьям раненых и погибших, придумывать новые формы и курсы индоктринации молодежи, проявлять рвение и смекалку в придумывании новых репрессивных законов и в их применении, писать доносы.
Путин за всем уследить не может, так что его режим во всех аспектах своего существования полагается на инициативы масс и представителей истеблишмента. Можно назвать это общественной поддержкой, то есть готовностью общества быть подмятым государством под себя и выходить на тропу войны с гражданским обществом, которое стремится эмансипироваться от государства.
Общество в таком режиме — набор людей, готовых подчиняться.
Это торжество массового человека, описанного еще Гюставом Лебоном и Хосе Ортегой-и-Гассетом, — пассивный конформист считает за благо для себя стать конформистом активным, или агрессивно-послушным. По Ортеге, «массовый человек… не упустит случая под любым предлогом двинуть рычаги, чтобы раздавить какое бы то ни было творческое меньшинство, которое раздражает его всегда и всюду, будь то политика, наука или производство» (см. сноску 6). Важное свойство тоталитарности — говорим ли мы о государственной политике, выраженной в законах против всего «иностранного» или «нежелательного», или о практическом поведении людей-доносчиков — стремление, как это определяли нацистский философ Хайдеггер и нацистский правовед Шмитт, к «однородности», к «устранению или уничтожению чужеродного» (см. сноску 7). Когда все подчиняются единым правилам и исключают из них чужаков, инакомыслящих, всех мешающих ходить строем.
Труды по психологии толпы и анатомии человеческой деструктивности лучше описывают гибридный тоталитаризм, чем теория режимов. Находясь в толпе, ощущая себя массой, признавая себя частью одобряемого мейнстрима в политике и повседневности, человек обретает безопасность и спокойствие. По Лебону, «в толпе действуют консервативные инстинкты, столь же несокрушимые, как у всех первобытных людей. Она питает самое священное уважение к традициям и бессознательный ужас, очень глубокий, ко всякого рода новшествам» (см. сноску 8).
В «Психоанализе и религии» Эрих Фромм называл бездумное подчинение огромных масс людей иррациональным идеям и начинаниям тиранов «случаями массового безумия»: «Даже самая иррациональная ориентация, когда ее разделяет значительное число людей, дает индивиду чувство единства, определенной безопасности и стабильности… Когда доктрина, какой бы она ни была иррациональной, забирает власть в обществе, миллионы людей выберут скорее ее, чем изгнание и одиночество» (см. сноску 9). В такой модели государства и общества легко установить некрофилический и героический культы, которые не свойственны современной эпохе: «Ради таких идеалов, как «жизнь после смерти» (вспомним тезис патриарха Кирилла, согласно которому павшим за Родину на полях сражений прощаются все грехи. — А.К.) или «будущее человечества» (в сегодняшнем изводе — русское мессианство, исповедуемое Путиным или, например, «единым» учебником истории для 11-го класса. — А.К.), можно пожертвовать жизнью и счастьем людей, живущих здесь и теперь; полагаемые цели оправдывают любые средства и становятся символами, во имя которых религиозные или светские «элиты» распоряжаются жизнью других людей» (см. сноску 10).
Фото: Ярослав Чингаев / Агентство «Москва»
Историк Энтони Бивор, изучив поведение фанатиков-националистов во время Гражданской войны в Испании в 1930-е годы, замечал, что «людей поощряли растворять личность и индивидуальную ответственность в общем деле, обладавшем мистической, даже сверхчеловеческой аурой. Карлистам-«рекетес» (сторонники радикальной военизированной католической организации. — А.К.) внушали, что каждый убитый красный на год сократит срок пребывания убийцы в чистилище. Именно эта дегуманизация и делала войну такой ужасной» (см. сноску 11).
Конформизм — в определенном смысле естественное состояние в ситуации гибридного тоталитаризма, потому что индивид чувствует себя заложником режима. По замечанию английского философа и антрополога Эрнеста Геллнера, «люди скорее будут считать самих себя грешниками, чем обвинят общественный строй, в котором живут». Тот самый массовый человек «чаще всего… готов принять на веру убеждения, которые разделяет другой член сообщества», тем более если в оправдании нуждается что-то совсем необычное и необъяснимое (см. сноску 12).
В тисках несвободы
Это предполагает сознательно пестуемый отказ от критического мышления и высокую степень равнодушия как защитной реакции на непонятное и страшное. Индифферентность — вот на чем покоится путинская модель. Но это палка о двух концах: пригожинский мятеж подтвердил гипотезу, согласно которой массовое безразличие, являясь основой системы, в той же мере несет риски ее разрушения — большинству все равно, что произойдет в верхах и кто станет новым верховным боссом, лишь бы это самое большинство не вовлекали в окопы и политические разборки верхов. Недавнее братание с «народом» в Дагестане или Санкт-Петербурге Путина, который, как любой автократ, нуждается в подпитке народной любовью без посредничества государственных структур вроде парламента или правительства, не должно вводить в заблуждение: тот же народ с тем же энтузиазмом будет встречать любую знаменитость. Геллнер писал: «Поразительная легкость, с которой при изменении баланса власти целые народы меняют свои убеждения… говорит о том, что эти убеждения не так уж и глубоки» (см. сноску 13).
ЧВК «Вагнер» в Ростове-на-Дону. Фото: Эрик Романенко/ТАСС
Тоталитаризм поддерживают самые обычные люди. Демократию поддерживают те же самые люди, что поддерживали и тоталитаризм.
Пример немецкого народа: «Куда делись нацисты?» — вопрошала Ханна Арендт сразу после поражения. Пример советского народа — с каким энтузиазмом он встречал феномен Горбачева. И с тем же энтузиазмом ненавидит эпоху Горби сейчас — не только потому, что ищет корень бед в прошлом, но и потому, что так теперь положено, это социально одобряемая точка зрения.
В книге Руты Ванагайте и Эфраима Зуроффа «Свои. Путешествие с врагом» идет тяжелый разговор о коллективной ответственности за преступления и о том, как преступниками становятся самые обычные люди. В данном случае за Холокост на территории Литвы. Рута и Эфраим спорят. «Величайший ужас Холокоста, — говорит Зурофф, — в том, что преступления совершали нормальные люди. До Холокоста они были нормальными, после Холокоста они были нормальными, но на время Холокоста они сделались самыми ужасающими преступниками». Ванагайте возражает: «Знаете что? Эти люди всю свою жизнь были нормальными — до Холокоста, во время него и после него. Просто законы изменились» (см. сноску 14).
«Приспособленчество без участия в делах режима, но и без активного сопротивления — обычное поведение публичного интеллектуала в условиях фашизма», — писал Ральф Дарендорф (см. сноску 15). Но как быть, если режим требует соучастия?
В системе, где соучастие обязательно, даже простое неучастие — проявление чуждой политической культуры. Больше того — форма сопротивления. В этом смысле и внешняя, и внутренняя эмиграция — способ демонстрации неприятия режима. Готовность лишиться работы в каком-нибудь сильно государственном вузе, где уже за границу-то нельзя уехать без разрешения начальства, — пример сопротивления. Это не фига в кармане. Это демонстративное стремление жить так, будто вокруг нет людей, которые еще вчера были товарищами по работе, а тут вдруг превратились в партком с месткомом вперемешку с полицией нравов. То есть стремление жить свободно.
Мераб Мамардашвили как-то сказал: «Считается, что мы свободны тогда, когда можем выбирать, и чем больше выбора, тем больше свободы. А философ говорит другое… Свобода — это феномен, который имеет место там, где нет никакого выбора. Свободой является нечто, что в самом себе содержит необходимость. Нечто, что является необходимостью самого себя, и есть свобода» (см. сноску 16).
Если человек внутренне свободен, система не может ничего с ним сделать. Даже если лишает его выбора или выборов или вынуждает уехать из родной страны или сажает в тюрьму. Это то, что не допускает полной тотальности насилия и принуждения к единомыслию в гибридном тоталитарном режиме.