Недавно в одном из пражских кинотеатров я посмотрел только что вышедший на экраны чешский фильм под названием «Братья». Он рассказывает — вполне увлекательно, получился этакий исторический триллер, — историю семьи Машинов, известную каждому сколько-нибудь образованному чеху. Речь идет о братьях Цтираде (Радеке) и Йозефе Машин, детях чехословацкого генерала, участника антинацистского сопротивления, убитого немцами в 1942 году. Девятью годами позже, уже при коммунистическом режиме, братья с несколькими друзьями создали подпольную группу и, едва избежав ареста, после невероятных приключений со стрельбой и погонями смогли через территорию ГДР прорваться в Западный Берлин.

Еще до побега из Чехословакии члены группы совершили ряд нападений на полицейские участки, убив нескольких сотрудников полиции — в том числе одного безоружного, которого им удалось взять в плен. Дойти до цели удалось лишь братьям (Йозеф до сих пор живет в США, Цтирад умер в 2011 году) и одному из их товарищей. Двое других были задержаны и казнены. Мать братьев, Здена Машинова, умерла после ареста и суда в тюрьме. Сестра, тоже Здена, подверглась пыткам, но позднее была отпущена. Она осталась на родине и десятилетиями находилась под наблюдением коммунистических спецслужб, не имела возможности получить высшее образование и найти хорошую работу. 28 октября 2023 года, в День Республики, президент Чехии Петр Павел вручил 90-летней Здене Машиновой-младшей одну из высших наград страны. Братья награждены не были. Судя по опросам, большинство чехов считают их скорее авантюристами, чем героями (см. сноску 1).

Многолетний спор о том, кем были братья Машины, заслуживают ли они уважения или порицания, отражает неоднозначное отношение чешского общества к коммунистической эпохе (1948–1989 годы) и тем, кто боролся против режима Коммунистической партии Чехословакии (КПЧ).

Это характерно не только для Чехии: аналогичный спор идет в Польше о «проклятых солдатах» — участниках сопротивления нацистской оккупации, которые после войны не сложили оружие, повернув его против просоветского режима, но при этом совершив ряд преступлений против мирного населения. В странах Балтии идут дискуссии о некоторых лидерах «лесных братьев», причастных к нацистскому террору. А в Румынии еще в 2014 году почти половина опрошенных (47,5%) выражала позитивное отношение к диктатору Николае Чаушеску, казненному в ходе антикоммунистической революции в декабре 1989 года (см. сноску 2). Можно ли говорить о переоценке исторических ценностей, а значит, и взглядов на нынешнюю, посткоммунистическую эпоху в странах Центральной и Восточной Европы (ЦВЕ)?

За что боролись

На столь сложные вопросы не стоит давать чрезмерно категоричные ответы — они редко бывают правильными. Ясно одно: эйфория, сопровождавшая антикоммунистические революции 1989 года в ЦВЕ, давно прошла. Впрочем, это естественно: ни один исторический поворот не способен сохранить свой этос в первоначальном виде треть столетия спустя. Но лишь в том случае, если общественные установки, включая исторические оценки, меняются на прямо противоположные, а ностальгия по прежним временам становится более сильной и массовой, чем признание легитимности новых порядков, можно говорить о том, что революция провалилась, сменившись реакцией. Чтобы понять, как изменилось за последние 34 года общественное сознание в странах региона, полезно для начала вспомнить, а за что, собственно, боролись в 1989 году.

У тогдашних революций, на мой взгляд, можно выделить три главных движущих мотива. Первый — собственно антикоммунистический: стремление избавиться от очевидно устаревшей, ригидной и репрессивной политической системы. Здесь к концу 1980-х годов аккумулировалось несколько факторов, внутренних и внешних.

С одной стороны, у ряда стран ЦВЕ имелись собственные традиции борьбы с режимом и воспоминания о таких событиях, как венгерское восстание 1956 года, Пражская весна 1968-го и совсем еще свежая эпопея польской «Солидарности» начала 1980-х.

С другой — мощный импульс этим воспоминаниям и настроениям придавали советская перестройка и сама фигура Михаила Горбачева. В Москве коммунистический режим начал демонтировать сам себя (хотя тогда этого, очевидно, не осознавал и сам инициатор перестройки), тем самым ослабляя собственных сателлитов в Варшаве, Праге, Берлине, Софии — и придавая силы их внутренним противникам. Как сказал мне однажды чешский филолог-русист, журналист и переводчик Либор Дворжак,

Второй мотив — национально-освободительный. Ни в одной из стран региона, за исключением разве что Югославии и Албании, приход коммунистов к власти после Второй мировой войны не был естественным. Нигде он не произошел демократическим путем. Решающим фактором оказался фактический раздел Европы между СССР и западными державами, закрепленный ялтинскими и потсдамскими соглашениями. Как отмечает польско-американская исследовательница Энн Эпплбаум, в первые послевоенные годы «СССР и его местные союзники не смогли завоевать власть мирным путем. Им не удалось добиться абсолютного или даже адекватного контроля [над обществом]. Несмотря на их влияние в СМИ и тайной полиции, они не были популярны… Число их сторонников сокращалось даже в таких странах, как Чехословакия и Болгария, где они изначально пользовались определенной поддержкой» (см. сноску 3).

В результате для установления своего господства коммунисты и их советские покровители прибегли к государственным переворотам, политическим подтасовкам и репрессиям против оппонентов.

Их свержение в 1989 году поэтому виделось как очередной этап национально-освободительной борьбы, логическое завершение «трилогии», начатой борьбой против консервативных империй (Османской, Габсбургской и Российской) в начале ХХ века и продолженной освобождением от нацистского господства в середине столетия.

Третий мотив революций — проевропейский или, шире, прозападный. Здесь опять-таки произошло соединение сразу нескольких представлений, отчасти реалистических, отчасти иллюзорных.

Во-первых, это распространенное прежде всего в среде интеллигенции представление о европейской и западной по сути своей идентичности народов ЦВЕ, попранной и «украденной» советской Россией. Наиболее последовательно эту идеологему сформулировал Милан Кундера в известном эссе «Похищение Запада, или Трагедия Центральной Европы»: «Географическая Европа, простирающаяся от Атлантического океана до Урала, всегда делилась на две самостоятельно развивающиеся половины. Одна из них была связана с Древним Римом и католической церковью, другая — с Византией и православием. После 1945 года граница между двумя Европами сместилась на несколько сот километров на запад, и страны, всегда причислявшие себя к Западу, вдруг оказались на Востоке» (см. сноску 4). Вне зависимости от того, насколько соответствовали исторической реальности такие представления, они создавали идеологическую рамку, в которой падение коммунистических режимов и избавление от советского влияния, чаще всего отождествляемого с влиянием русским, представлялось естественным «возвращением в Европу».

Во-вторых, на массовом, обывательском уровне существовало желание «жить как на Западе» прежде всего в экономическом, потребительском смысле. Западный мир представлялся жителям соцлагеря, очень немногие из которых имели возможность увидеть этот мир своими глазами, пространством всеобщего изобилия и благополучия. Веселая, пестрая и богатая жизнь должна была вот-вот прийти на смену унылой серости государственного социализма. В том, что социально-экономический разрыв с западными соседями, размеры которого для жителей стран ЦВЕ стали очевидны после того, как рухнул «железный занавес» и открылись границы, будет преодолен относительно быстро, больших сомнений на рубеже 1980–1990-х не было.

Привычка к демократии

Что же произошло со всеми этими представлениями и установками в последующие три десятилетия? Первой рухнула, пожалуй, иллюзия скорого благополучия. Переход к либеральной экономике западного типа оказался нелегким во всех странах региона, механизмы социальной защиты во многих случаях не срабатывали. Приток иностранного капитала и инвестиций в ЦВЕ далеко не всегда означал ожидаемый скачок жизненного уровня: в конце концов, главным мотивом прихода западных компаний в страны региона была дешевая и при этом квалифицированная рабочая сила, а не желание облагодетельствовать местное население. Начавшаяся миграция за заработками с востока на запад Европы усилилась со вступлением стран ЦВЕ в Евросоюз и имела неоднозначные социальные и психологические последствия. Позволив миллионам людей решить свои наиболее насущные проблемы, она привела к разрыву многих семейных и личных связей, запустению целых регионов в таких странах, как Болгария, Румыния или Латвия, к росту ксенофобии на западе Европы — вспомним французские шуточки о «польских сантехниках» или нападения на иммигрантов из ЦВЕ на пике британской кампании перед референдумом о «Брексите» в 2016 году.

У части жителей Центральной и Восточной Европы это, в свою очередь, порождало комплексы «второсортных» европейцев и обиду на «зажравшийся» Запад, который оказался совсем не столь уютным и щедрым, как представлялось в 1989-м. С течением времени эти настроения трансформировались в рост популярности, с одной стороны, евроскептических, националистических и неофашистских сил, а с другой — коррумпированных посткоммунических политиков, обещавших избирателям «раздачу слонов и материализацию духов» в обмен на голоса на выборах. Помню свой разговор с румынским журналистом в конце 2000 года, накануне президентских выборов в его стране, во второй тур которых вышли символ коррупции и клиентелистской политики социалист Ион Илиеску и лидер неофашистской партии «Великая Румыния» Корнелиу Вадим Тудор. Коллега охарактеризовал происходящее как «выбор между мерзостью и позором».

Реальные успехи, которых удалось добиться восточноевропейцам после «возвращения в Европу», иногда оказываются в тени несбывшихся — и изначально завышенных — надежд. Как объясняет болгарский политолог Иван Крастев, «в ЦВЕ люди надеялись, что лет через десять они станут такими же богатыми и успешными, как на Западе. Когда в определенный момент наступило разочарование, оно привело к подъему нелиберальных политиков и партий. В Венгрии и Польше они в итоге пришли к власти. Что еще очень важно — происходила имитация не реального Запада, а того, который существовал в воображении никогда, возможно, не бывавших там восточноевропейцев» (см. сноску 5).

В то же время реальность, как это часто бывает, заметно отличается от ее восприятия, когда оно искажено эмоциями и политической риторикой. ЦВЕ не догнала «старую» Европу, но приблизилась к ней: по данным МВФ за 2021 год, Чехия, Эстония и Словения обошли по душевому ВВП Грецию и Португалию, а Литва, Латвия, Словакия, Венгрия и Польша почти догнали их. Все перечисленные страны по указанному показателю заметно опережают Россию, не говоря уже о других странах бывшего СССР (см. сноску 6). Средства ЕС радикально изменили инфраструктуру и сам облик восточноевропейских городов. Благодаря свободе передвижения, экономического и культурного обмена произошло реальное срастание разных регионов Европы. Молодое поколение восточноевропейцев в значительной мере чувствует себя именно европейцами, воспринимая единую Европу как естественную среду обитания.

Ностальгия по коммунистическим временам остается уделом части старшего поколения. В целом, если судить по данным опросов, восточноевропейцы явно отдают предпочтение настоящему перед прошлым. Так, 61% респондентов, опрошенных Pew Research Center к 30-й годовщине антикоммунистических революций в девяти странах ЦВЕ, а также России и Украине, полагали, что после 1989–1991 годов уровень жизни в их странах вырос (противоположного мнения придерживались 28%).

Появилась определенная привычка к демократии — как к обеспечиваемым ею гражданским свободам, так и к формальным механизмам. Любопытно, что и нелиберальные политики, находясь в оппозиции, используют в полемике сугубо демократические аргументы, обвиняя своих противников в наступлении на свободу слова, когда те указывают на распространение популистами дезинформации или конспирологических теорий — особенно ярко это проявилось в период пандемии ковида. Переход к демократии позитивно оценивает значительное большинство жителей ЦВЕ — от 54% в Болгарии до 85% в Польше (см. сноску 7).

За исключением Венгрии, где, по мнению политолога Балинта Мадьяра, многолетнему премьер-министру Виктору Орбану удалось создать «мафиозное государство» (см. сноску 8), даже там, где к власти в посткоммунистический период приходили нелиберальные и евроскептические силы, им не удавалось изменить сам характер политического режима с демократического на авторитарный. Очередным доказательством этого стали недавние парламентские выборы в Польше. На них правящая национал-консервативная партия «Право и справедливость» (ПиС) хотя и набрала относительное большинство голосов, но потерпела поражение от либеральных и левых сил, которые в совокупности обошли ПиС и формируют новую правящую коалицию. Демократическая смена власти на выборах стала для востока Европы, в отличие от большинства стран бывшего СССР, столь же естественным делом, как для Запада.

Европейский обыватель

Антикоммунистический драйв, характерный для 1989 года, не столько перестал существовать, сколько, если можно так выразиться, институционализировался. Радикально левые силы исчезли с политической сцены большинства стран ЦВЕ — правда, социальную часть их повестки перехватили национал-популисты. Именно национально-освободительный мотив антикоммунистических революций претерпел наиболее странные изменения. Во многих государствах он трансформировался в евроскептицизм, неприязнь к «диктату» Брюсселя, якобы ограничивающему свободу национального развития отдельных стран ЕС.

В риторике популистских лидеров Европейский союз занял место прежнего союза — Советского. Так, Виктор Орбан, выступая 23 октября 2023 года, в годовщину начала антикоммунистического восстания 1956-го, заявил: «Обнаружились явления, напоминающие нам о советских временах… К счастью, то, что было трагедией, сейчас выглядит как не более чем комедия. К счастью, Брюссель не Москва. Москва была трагедией. Брюссель выглядит как плохая современная пародия [на нее]» (см. сноску 9).

По данным за 2021 год, Венгрия находилась на третьем месте (за Польшей и Грецией) в списке реципиентов брюссельских денег: средства, полученные из фондов ЕС, на 4,2 млрд евро превышали отчисления Будапешта в бюджет Евросоюза. В списке доноров, т.е. стран, которые отдают в европейскую казну больше, чем получают из нее, нет ни одного государства ЦВЕ (см. сноску 10).

В этих условиях — правление Орбана и его партии Фидес здесь наиболее яркий пример — путинская Россия начала превращаться для националистической части политического спектра стран региона в некую альтернативу Евросоюзу. Не реалистическую, поскольку ни тот же Виктор Орбан, ни Роберт Фицо в Словакии, ни болгарские или словенские национал-популисты никогда не заявляли о стремлении сменить членство в ЕС и НАТО на присоединение к ЕврАзЭС, ОДКБ или Таможенному союзу, а скорее риторическую. Она позволяет заниматься политическим шантажом по отношению к Брюсселю, а заодно иметь определенные экономические, да и коррупционные выгоды — вроде многомиллиардного непрозрачного контракта, заключенного Венгрией с «Росатомом», на строительство новых реакторов АЭС «Пакш‑2» (см. сноску 11).

Здесь, однако, многое изменилось после 24 февраля 2022 года. (Военные действия) России против Украины показали даже тем восточноевропейцам, кто был склонен верить прокремлевской риторике популистских лидеров, что времена до 1989 года — не такая уж седая древность, что на восток от границ ЕС лежит скорее не альтернатива, а угроза той стабильности и безопасности, к которой восточноевропейцы успели привыкнуть. Отсюда — волна солидарности с Украиной (впрочем, пошедшая на спад по мере того, как спецоперация затягивалась), резкое ухудшение отношения к России и столь же резкий рост популярности НАТО и (в несколько меньшей степени) ЕС. Виктор Орбан может пожимать руку Владимиру Путину в кулуарах недавнего международного форума в Китае, однако в его стране поддержка членства в НАТО — одна из самых высоких в Европе (89%) (см. сноску 12).

В целом эволюцию массового сознания жителей стран Центральной и Восточной Европы, их взглядов на себя и окружающий мир, прошлое и настоящее можно охарактеризовать как переход от эйфории, характерной для 1989-го и первых последующих лет, через период скептицизма и пессимизма к реализму. Средний восточноевропеец — при всей условности представлений о каком-либо «среднем» человеке — не тоскует по коммунистическим временам и не забыл об обстоятельствах краха прежнего режима. Но иногда ему кажется, что по части стабильности и социальных гарантий при коммунистах жилось не так уж плохо, поэтому он хочет видеть у власти «заботливое» патерналистское правительство.

Он в целом заметно консервативнее столь же условного среднего западноевропейца, но его взгляды на права меньшинств, влияние церкви или экологические проблемы стали более либеральными, чем 25–30 лет назад. Он весьма насторожен и даже враждебен по отношению к режиму Путина, выступает против (военных действий) в Украине и оказывает помощь украинским беженцам, но не склонен считать всех россиян своими врагами и приветствовал бы скорейшее прекращение (военных действий) на справедливых условиях.

За последние годы и десятилетия такой восточноевропеец набил себе немало шишек, но не винит в этом исключительно государство или внешние обстоятельства, считая, что свободный человек в свободной стране несет ответственность за собственный выбор.

Он более осторожен и скептичен, менее восторжен и наивен, чем был сам (или, в зависимости от возраста, его родители и старшие братья и сестры) в 1989 году. Поэтому персонажи фильма «Братья», с которого я начал эту статью, не кажутся ему безусловными героями. Он — европейский обыватель, и в этом случае к слову «европейский» не обязательно добавлять «центрально-» или «восточно-». Возможно, именно это и следует считать главным итогом развития Центральной и Восточной Европы после падения коммунистических режимов.