Первый раз я увидел «вживую» Горбачева и снимал его 10 марта 1985 года. Так получилось, что я после ВГИКа служил в армии, в училище имени Верховного Совета фотографом, а потом меня перевели фотографом же в комендатуру Москвы на Басманную. Я был рядовой, у меня была фотолаборатория в подвале, и вот первая моя съемка: умер Черненко (см. сноску 1), и мы с комендантом Москвы, генерал-майором Серых Владимиром Дмитриевичем, садимся в машину, солдат-срочник за рулем, я рядом, а Серых, как он любил, сзади. И говорит он мне: сними меня с новым генсеком. Сами похороны обеспечивала комендатура Кремля, а всю церемонию прощания — комендатура Москвы. Приехали Маргарет Тэтчер, Бабрак Кармаль, Рауль Кастро, Арафат (см. сноску 2), все приехали, кто жив еще был… И появляются: Серых впереди, за ним Горбачев, и старики из Политбюро — Гришин, Романов (см. сноску 3)… Все за ним идут, понурые такие. Два часа назад избрали и идут.

Первые минуты Горбачева. Потом он к родственникам черненковским подошел, соболезнование выразил…

Отпечатал я, значит, снимки, Серых отдал, родителям отвез. Смотрите, мол, молодой какой — ему 54 было. Они рассмотрели, ой, говорят, пятно на голове… Тогда же его все ретушировали, только где-то года через два перестали…

Потом все началось, никто предсказать не мог, перестройка и все такое.

Гущин (см. сноску 4) перешел в «Огонек» первым замом к Коротичу, Юмашева (см. сноску 5) забрал редактором отдела писем, и в 88-м они меня позвали из «Комсомолки». И я то ли по радио услышал, то ли где еще, что Любимов приезжает на разведку, так сказать, посмотреть, что да как. Он же был лишен гражданства, и вот Горбачев дал ему разрешение — на десять дней, частным гостем Губенко (см. сноску 6). Шесть лет в Москве не был. И я подхожу к своему начальнику фотоотдела знаменитому Геннадию Викторовичу Копосову, а в отделе тогда у него работали Бальтерманц, Гольц, Игорь Гаврилов, Кривцов Павел, Награльян, Лев Шерстенников… Такие корифеи… Я самый молодой был, мне двадцать семь лет. Так вот, я говорю Геннадию Викторовичу, можно я поснимаю Любимова эти десять дней… Давай, отвечает. И эти десять дней я хвостиком за ним пробегал.

В газете это невозможно было. В газете дали снимок из аэропорта и забыли о нем. В журнале же могли и разворот дать, и четыре полосы, и восемь… Я тут проявил инициативу.

Ну был я в аэропорту, снял, вся труппа приехала его встречать, весь театр… Потом они — в машину и уехали к Губенко, у него он жил. А я помнил знаменитую фотографию Плотникова, где Любимов у себя в кабинете, и все стены автографами знаменитых людей расписаны… Ну, я думаю, надо снять, как он переступает впервые порог своего кабинета. А как туда попасть? И когда он туда придет? Ну я сразу поехал в «Комсомолку», у меня там еще кабинка оставалась, и в тот же день штук двадцать снимков отпечатал, час-полтора у меня это заняло, пошел в библиотеку, там же, в «Комсомолке», взял справочник Союза кинематографистов, нашел адрес Губенко: Фрунзенская набережная, дом такой-то, домофонов тогда не было… И я с пачкой фотографий туда. Звоню в квартиру Губенко, он открывает, видит на груди у меня фотоаппарат, не знаю, зачем я его повесил: нет, нет, никаких съемок, мы только что приехали, отдыхаем… Я не за этим, говорю, я привез фотографии, хочу подарить на память, возьмите и Юрию Петровичу отдайте. Он за карман: сколько я вам должен? Да не надо мне ничего, говорю, вот я хочу кадр сделать, как Юрий Петрович впервые в свой кабинет заходит. Я из «Огонька», буду за вами эти десять дней хвостиком ходить, если позволите. «Ну а чем я могу помочь?» — спрашивает. «На «Таганку» так просто не зайдешь, — отвечаю, — не могли бы вы написать, чтоб меня пустили?»

И он написал мне в охрану: прошу пропустить 10 октября в 10.00 корреспондента «Огонька» такого-то…

Я потом десять дней снимал. Как он «Бориса Годунова» репетировал, «Высоцкого»… Потому что это одно из его условий было — возродить спектакль, его же только один раз до этого сыграли…

Короче, в журнале у меня из всего этого только один кадр и напечатали, вот этот. Правда, крупно, на полполосы: «Не ждали…» — назывался.

Это была моя первая публикация в «Огоньке», зато заметная. Многие даже до сих пор помнят.

А Губенко потом стал министром культуры при Горбачеве.

Мы были в командировке с Олей, женой моей молодой, она тоже в «Огоньке» работала, мы только поженились в январе и поехали 18 августа в Пензенскую область, в город Кузнецк. Я, кстати, туда уже раньше ездил, делал репортаж, обложка была… Саша Калашников, режиссер самодеятельного театра БУФ, в Кузнецке, такой маленький городок, с ребятами занимался, с подростками, и мечтал у себя в городе театроград построить, энтузиаст такой, оптимист, и мы с Борей Минаевым (см. сноску 7) решили его поддержать. Они на повозках с лошадьми ездили по области, ставили свои декорации, показывали «Кошкин дом» по Маршаку деревенским детям. А тут звонит, говорит, придумал новый спектакль, ковбойский, на лошадях, вестерн. И 18 августа в Пензе на площади народ собрался, проскакали они на лошадях, а на следующее утро должны были по деревням ехать. И вот спим мы в гостинице, утром, ни свет ни заря, звонок, мобильных еще не было, по городскому, Саша звонит: вставай, путч, Горбачева убили… Я ему: да ты пьяный, что ли, какой путч? У меня сразу: путч, Альенде, автомат — ассоциации из пионерского детства. Он: включай телевизор и трубку положил.

Включаем телевизор, «Лебединое озеро» прерывается, и сообщение: Горбачев не может продолжать исполнять свои обязанности… газеты закрываются… Я жене: надо в Москву! Мы — на вокзал. А билетов нет, уговорили проводников, пустили нас в общий вагон… Так ночь проехали.

20-го в Москве. Здесь уже Ельцин выступил с танка, прошла знаменитая пресс-конференция на Зубовском, где трясущиеся руки были, мы все это потом узнали, в поезде только радио было. Ну, думаю, все профукали, а мы тогда жили на Смоленской, до Белого дома рукой подать, я сразу в «Огонек», думаю, закроют — хрен зайдешь; в черных мешках негативы, бумаги всякие домой оттащили.

И в Белый дом — я потом трое суток там провел. Кстати, Валю Юмашева туда так и не пустили, у меня карточка парламентского корреспондента была, мне — пожалуйста, а его нет. Я им говорю: это же автор «Исповеди на заданную тему» (см. сноску 8), книжка уже вышла. Но его не пустили все равно…

Ельцин проводил совещание, где сказал, что Руцкой (см. сноску 9), Силаев (см. сноску 10), еще кто-то полетят в Крым за Горбачевым. Я на балконе сидел, вижу внизу в первом ряду Паша Вощанов (см. сноску 11). Ему записку бросил: если полетите, возьмите меня…

Не знаю, передали ли ему записку, он не перезвонил, не откликнулся…

В общем,

Разъясняли: пописать, смочить… Говорили, «Альфа» (см. сноску 12) рядом, в скверике…

Потом набрел на радиостудию в цокольном этаже, оттуда на площадь депутатов транслировали Политковского (см. сноску 13), помню, Югина (см. сноску 14)… Потом смотрю — Ростропович! Он как раз в Москву прилетел. И у него человек какой-то на плече заснул. Я сначала через стекло снял, потом внутрь зашел. А у Юры (я тогда, конечно, не знал, как его зовут) на коленях автомат. И Ростропович взял его, вертеть начал, он же виолончелист, не держал в руках ни разу. Я сделал тогда пять или шесть кадров, потом выбрал, где глаза у него грустные. В «Огоньке» снимок на всю полосу поставили, это редко тогда так снимки давали, многие запомнили.

А Юра Иванов, охранник, он, правда, не охранником был, а юристом в Белом доме, ему Коржаков (см. сноску 15) дал автомат, вот, говорит, Ростропович, охраняй. Да я стрелять не умею! Тебе и не надо уметь, скобу вниз сдвинешь и — вверх стреляй. И кричи: здесь Ростропович, не стреляйте!..

Потом Юра с Ростроповичем подружились, тот его на день рождения приглашал, на Новый год, называл его «мой Санчо Панса»…

Я тогда удивлялся еще, почему Горбачев в августе 91-го на площадь не приехал? Все его ждали. Два часа ночи… Три часа ночи…

И только потом узнал, что он у жены был, она в Крыму инсульт перенесла…

Предпремьерный спектакль, для него специально прогон сделали… Он в глубине ложи сидел. Только Чулпан (см. сноску 16). и Миронов (см. сноску 17). его видели со сцены, звук специально на него давали…

Потом весь зал, конечно, встал, овацию ему устроили…

У него тогда, в 1991-м, был выбор: на площадь, к людям, или к родному человеку.

Снимал в Переделкине Булата Окуджаву в 94-м году. Я случайно увидел в секретариате макет номера, ты помнишь, тогда всё от руки рисовали: здесь текст, здесь фотография… И вижу: запланированы новые стихи Окуджавы, а я Окуджаву очень всегда любил — и песни, и стихи. Давайте, говорю, я снимок сюда сделаю. Ну давай, если договоришься… Опять же справочник Союза писателей взял в библиотеке, нашел Окуджаву, позвонил… Булат Шалвович, я корреспондент «Огонька», хотел бы вас сфотографировать… Он мне время назначил, адрес продиктовал: Переделкино, дом 10.

Все просто было.

Конец октября — начало ноября, почти зима. Я до Переделкина доехал и от станции минут сорок шел, уже снежок первый выпал, пока дошел, вымерз весь, дрожу. Он мне: надо же было до станции Мичуринец ехать!.. А вы мне не сказали… Ну согрейтесь, я компот только что сделал, яблочный. Попил я компота. Он мне: что я должен делать? Пройдите по кабинету (ну там, где колокольчики у него висят), к окну подойдите… А я заметил, к стеклу у него листок прилепился, а окно запотевшее, давайте я вас снаружи сниму… Потом он свою сванскую шапочку надел, прошел по первому снегу, на крыльцо поднялся… Все безропотно делал, что я ему говорил.

И «Огонек» дал три фото вертикальных: окно с этим листиком, двор… Под настроение к его поздним стихам…

Во ВГИКе показывали фильм «Сталкер» Тарковского; нам все новые фильмы привозили, еще до Дома кино, до всех просмотров… Мы потом на семинаре по современному кино эти фильмы обсуждали, оценку давали, что хорошо, что плохо нам кажется… По средам показывали.

Так вот: «Сталкер», «Сталкер»! — и все в актовый зал побежали. А я только поступил, на первом курсе учусь… Зал уже весь заполнен, я на балкон смог забежать.

Смотрю, ничего не понимаю, люди какие-то странные, идут куда-то, разговоры разговаривают… Что происходит? И — бац! — «Конец первой серии». Ни фига себе, думаю. Вторая серия начинается, опять непонятно. Я-то воспитан на «Неуловимых мстителях», «Акваланги на дне»… семья у меня простая, папа токарь, мама гальваник, к такому кино я не привык. Это теперь, не помню уж сколько раз «Сталкер» пересмотрел, один из любимых моих фильмов.

На следующий день обсуждение. Старшие ребята говорят: триединство, то-се…

И все упор делают на стихотворение, которое Кайдановский читает: «Вот и лето прошло…», отца Тарковского, я и это имя впервые услышал. А тогда пошел в библиотеку, взял сборник Арсения Александровича, замечательные стихи оказались. И мы с однокурсником Сашей Добжинским решили поехать сделать портрет… Не помню, где адрес взяли, Олег Хлебников (см. сноску 18), кажется, дал, он тогда в «Комсомолку» ходил… живет, сказал, в переделкинском доме творчества. Там такие коморки, метр на полтора, как могила, стол да кровать помещаются… Приехали, стучимся… Мы студенты ВГИКа, Арсений Александрович, поснимать вас, если разрешите… Жена: Арсюшенька сейчас оденется… Оделся он, вышел, сел на скамеечку, мы его портреты сделали хорошие.

Помню, идет мимо Вознесенский, весь в белом. «Андрюша, Андрюша!.. Идите к нам, идите к нам!..» Подошел, сел, мы их вдвоем поснимали.

Потом я несколько раз к нему приезжал уже один, когда Тарковский жил в Доме ветеранов кино, там условия получше были; там он и умер, я его и хоронил, на отпевании был, на кладбище переделкинском…

Еще снимал королеву Елизавету Вторую во время ее визита в Россию. Оказывается, королева с официальным визитом может страну посетить единственный раз в жизни. И я понял, что другого шанса у меня не будет, в Лондон я, может быть, и попаду, но кто я такой, чтоб меня к королеве подпустили?

Я много снимал Бориса Николаевича, Коржаков меня хорошо знал и дал команду своим, чтобы я работал в «режиме личного фотографа», то есть двое были назначены официально — Донской и Соколов, и я к ним в компанию попал; мог за королевой по городу передвигаться, остальные фотографы на точку стали, отсняли за секунду и — все. А я мог за кортежем двигаться. В Кремле снимал, в Петербург за королевой поехал, на ее яхте был, в Царском Селе… Кстати, моя Оля даже ручку ей пожала: в Третьяковской галерее была встреча с женщинами-журналистками, туда и Оля угодила. Пришло ей в «Огонек» приглашение на английском: «Мадам Литвякова, разрешите вас пригласить…» Говорит, поставили по периметру большого зала человек тридцать из разных изданий, Елизавета обошла всех, каждой руку протянула, в ответ ей книксен надо было сделать, королева каждой по вопросу задала, не помню уж, что она у Оли спросила…

На яхте в Петербурге я снимал встречу королевы с Борисом Николаевичем и Наиной Иосифовной. Меня еще поразило, как у англичан служба протокола работает: подарки подготовлены были с учетом интересов каждого, кому подарок предназначен, причем — абсолютно неформально. Наине Иосифовне королева подарила огромную коробку со множеством отделений. А там семена овощей, цветов и фруктов из королевского сада и с соответствующими надписями каждая ячейка.

А то какую-нибудь ужасно дорогую безделушку вручат, что с ней делать?

Сейчас этот ящик в Екатеринбурге, в Ельцин-центре; естественно, без семян, Наина Иосифовна все, конечно, посеяла…

Что еще меня поразило, это что королевский кортеж очень медленно всегда проезжал. Не то что у нас — под сто сорок километров, да по пустому городу… В «Роллс-Ройсе» с абсолютно чистыми, прозрачными стеклами да еще с подсветкой внутри, и она людей приветствует.

А это снимок «Алого паруса», я с ними дружил и накануне своего ухода в армию в 1984-м предложил им сфотографироваться. И тех, кто раньше в «Парусе» работал (ты (см. сноску 19), Кушнерев (см. сноску 20)), и Валю Юмашева, Свету Орлюк (см. сноску 21), Женю Двоскину (см. сноску 22), Дьякову Лену (см. сноску 23)… Все молодые, счастливые.

Сейчас уже нет Светы, Лены Дьяковой, Сережи Кушнерева…

Тут была у меня недавно выставка — называлась «Мои современники». Отдельные стенды — о тех, кого много снимал: Горбачев, Ельцин… И напротив единичные, так сказать, портреты: Гайдар, Немцов… Я пять раз ездил на Каннский фестиваль, снимал Депардье, Тину Тернер, Клуни, Ришара…

И тут подумал: восемьдесят процентов из этих людей уже нет… Окуджаву я снимал, когда ему семьдесят было, а в следующем году сто лет отмечать будем… Остались только фотографии. И память.

Выслушал и записал Павел Гутионтов