Советский Союз никогда не был членом Совета Европы, но Михаил Горбачев произнес в его Парламентской ассамблее в 1989 году одну из важнейших речей для континента, говоря об «общем европейском доме». Речь важна не только тем, что было сказано, но и тем, что даже упомянуто не было. Слово «суд», например, в ней отсутствует. Но именно поэтому тридцать лет и три года спустя, включившие четверть века членства России в Совете Европы, эта речь удивительно точно позволяет осмыслить роль европейской интеграции для российской правовой системы.

Идея Горбачева об общем европейском доме была не перестроечной романтикой, а концепцией безопасности, основанной на том, что в этом доме не должно быть вооруженных конфликтов ни между блоками, ни внутри блоков. Это должно было состояться благодаря самоограничению государств. Несмотря на ожидания членов ПАСЕ, что Европейская Конвенция будет упомянута как одна из основ европейского дома, правам человека никакой роли в этом доме не отводилось, более того, Горбачев прямо сказал, что договориться по этому вопросу государствам разных блоков едва ли удастся. Совещание по безопасности и сотрудничеству в Европе, никогда не создававшее обязательных для государств правовых норм, в концепцию последнего советского лидера вписывалось куда лучше.

Понимание, что Европейская Конвенция ограничивает свободу действия национальных властей международными нормами, кажется, так и не появилось в 1990-е годы, когда при ратификации этого договора

В последующие десятилетия идея о связанности государственных органов ранее существовавшими нормами права перестала хотя бы приблизительно описывать российскую действительность. Но это вовсе не означает, что 25 лет работы Европейского суда по правам человека по российским делам прошли впустую. Как нередко бывает, для общества его решения могли оказаться куда более важными, чем для чиновников.

• Во-первых, решения Европейского суда помогли определить ранее не замеченные проблемы и сделать их предметом общественного обсуждения, на которое власти должны были реагировать. Самые первые решения Страсбурга в 2002 году касались неисполнения решений российских судов и бесчеловечных условий содержания под стражей. Именно эти решения спровоцировали и обсуждение, и даже определенные реформы, поскольку до них ни усилия внутри страны (попытки чернобыльцев получить полагающиеся им выплаты через суд), ни на международном уровне (отчет спецдокладчика ООН по пыткам Найджела Родли о положении в СИЗО и тюрьмах) результата не принесли. Из более современных примеров можно вспомнить дела об отбывании наказания вдали от дома и о тюремной медицине. Эти проблемы стали заметны благодаря наиболее известным заключенным, но касались и, увы, все еще касаются тысяч человек.
• Во-вторых, решения Европейского суда стали — часто с большим опозданием — правовой основой для требований реформ. Так, дела о домашнем насилии, рассмотренные в конце 2010-х годов, были не первым международным осуждением России за непринятие мер по защите женщин, поскольку в рамках системы ООН уже были решения Комитета по ликвидации дискриминации в отношении женщин. Но именно решения ЕСПЧ усилили и помогли сформулировать требования реформы, которая, увы, так до сих пор полноценно не проведена. То же можно сказать и о признании однополых партнерств: решение Европейского суда по этому вопросу принято уже после исключения России из Совета Европы, но сохраняет свою обязательную силу и не может быть отменено никакими решениями о признании «международного движения ЛГБТ» экстремистским.
• В-третьих, в сотнях дел Европейский суд должен был устанавливать факты, когда российские расследования не приводили ни к какому результату или когда их результат был явно неудовлетворителен. Это в первую очередь дела о преступлениях против гражданского населения на Северном Кавказе: внесудебные казни, неизбирательные бомбардировки, пытки и насильственные исчезновения — количественно самая большая из этих подгрупп. Следствие или годами воспроизводило одну и ту же формулу, что не удалось найти «неустановленных лиц в камуфлированной форме и масках», или выдвигало невероятные версии, или находило оправдания в духе «провести проверку паспортного режима обычными средствами не удалось, поэтому с военной точки зрения генерал Недобитко был прав, применив авиацию и артиллерию». Но для ЕСПЧ важна последовательность и убедительность доказательств, он, в отличие от российских следователей, прокуроров и судей, не был готов некритично принимать доказательства только потому, что они происходили от правительства. Поэтому его решения часто приводили к совсем иной картине событий, чем та, которую воспроизводили власти. И хотя мы так и не узнали, ни каков был состав газа, примененного после захвата заложников на мюзикле «Норд-Ост», ни кто несет ответственность за первый взрыв в Беслане, решения Европейского суда по событиям этих терактов не игнорируют доказательства бывших заложников, а потому являются текстами, лучше всего установившими факты тех событий. К сожалению, решения по затонувшей в 2011 году платформе «Кольская» до сих пор нет.

• В-четвертых, развитие права, несмотря на сопротивление властей, отвечавших за это развитие, все же происходило. Один из примеров — эволюция практики по делам о защите чести и достоинства, когда суды только после решений ЕСПЧ признали хотя бы в принципе, что следует различать утверждения о фактах и оценочные суждения. Применение этого различия на практике, увы, продолжало зависеть не от содержания высказываний и представленных доказательств, а от близости оскорбившейся стороны к властям.
• В-пятых, по порядку, но точно не по значению, Европейский суд принес возможность восстановления индивидуальных прав: признание нарушений и выплаты компенсаций. Для многих был важен именно факт принятия решения авторитетным международным судом, признававшим, что произошедшее с ними или с их ближайшими родственниками нарушает нормы права. Компенсация, даже сравнительно небольшая, могла помочь улучшить жизнь или просто начать ее снова. Не будем забывать, что многим Европейский суд просто спас жизнь, когда речь шла об экстрадиции в страны, где пытки являются частью следствия, или о жизненно важном лечении в тюрьме.

Многое произошло слишком поздно. Большое количество проблем, волновавших российское общество или имевших значение для правовой системы, рассматривалось в Страсбурге по 10 лет: антиэкстремистское законодательство, система прослушки телефонов и перехвата цифровых сообщений, дела «иностранных агентов», женщин, пострадавших от насилия, мирных демонстрантов, заключенных на низких ступенях тюремной иерархии — список можно только продолжать.

Многие вопросы еще не решены, будь то справедливость процедур дисциплинарной ответственности судей, во многом влияющих на их независимость, или правомерность ограничений на банковские операции для внесенных в список террористов и экстремистов Росфинмониторинга, хотя жалобы были поданы больше 10 лет назад. Жалобы против России о событиях в Абхазии рассматривались почти 20 лет, жалобы по выборным делам — после того, как прошла еще одна легислатура после той, на выборы в которую заявители жаловались. Таким образом,

А по многим темам, от условий содержания в ШИЗО до запрета заместительной терапии для лиц, употребляющих наркотики, именно правительство выходило победителем. Но факт наличия судебного контроля, пусть и несовершенного, явно ставил российскую исполнительную власть, привыкшую за последние годы к его отсутствию, в неудобное положение, даже если не мешал действовать так, как ей это заблагорассудится. Это отношение к правовым нормам, очевидно, было унаследовано от советских времен, когда не было и не могло быть норм, способных эффективно ограничивать власть партии. Конечно, многие государства не готовы мириться с международным судебным контролем, но в странах, отличающихся относительно демократическим порядком, намного сложнее представить исполнительную власть, пренебрегающую соблюдением и наднациональных, и национальных норм права под надзором судов. Тут Горбачев (увы!) оказался точен: общего языка о правах человека найти, несмотря на все уступки со стороны Совета Европы, не удалось. Безопасность, однако, также не была обеспечена: если одна страна отказывается от самоограничения и нет механизмов ее остановить, о безопасности говорить невозможно.