Книга «Взлет и падение Третьего рейха: история нацистской Германии» написана Уильямом Ширером — бывшим репортером американских радиокомпаний в Германии в 1934–1940 годах, затем освещавшим для них Нюрнбергский процесс. Ширер получил доступ к материалам не только этого, но и последовавших за ним судебных процессов, а также к огромным архивам, включавшим в себя, например, записи личных бесед Гитлера, дневники Геббельса и другие официальные и личные документы. На английском книга Ширера была издана в 1960 году, на русском в 2015-м.

Автор двухтомника «Фашисты» и «Темная сторона демократии» Майкл Манн — исторический социолог и теоретик. К 2004–2005 годам, когда эти книги вышли на английском (на русск, соответственно, в 2014-м и 2015-м)

Манн уже получил широкую известность как автор двухтомника «Источники социальной власти».

Манн придерживается собственного взгляда на «общество» (в традиционном виде оно у него как бы исчезает) как на динамические сети властных отношений, в которых государство — чаще самый сильный, но не единственный игрок. Оно реализует политическую власть, но не всегда монополизирует идеологическую и тем более экономическую, а «военная власть» принадлежит армии и полиции, которые иногда получают значительную автономию.

Знакомство с Манном стоит начать с цитаты, в которой он настаивает, что фашизм — не возвращение в варварство, а, напротив, феномен модерна:

Это было подписано в печать в 2004 году, и с тех пор одно из названных Манном условий уже выполнено: поворот к идеям сильного государства на фоне террористических атак исламских фундаменталистов, экономических кризисов, вооруженных столкновений, миграционных кризисов и пандемии 2020–2021 годов — во многих странах, в том числе западного мира, достаточно очевиден.

Аналогичный правый поворот в 20–30-е годы прошлого века, доказывает Манн, одними государствами Европы был преодолен в рамках демократии, а в других: Италии, Германии, Австрии, Венгрии, Румынии и Испании — к власти пришли фашистские лидеры. Но это не были какие-то инопланетяне: фашистские партии и парамилитарные движения развивались в основном в легальной форме, в том числе и в странах, где они рвались к власти, но ее не получили.

Эта связь далеко не линейна, но она есть — по крайней мере, традиционно-консервативному авторитарному режиму проще справиться с собственным крайним крылом, апеллирующим к народным массам.

***

Процесс прихода к власти Адольфа Гитлера детально, со ссылками на многочисленные источники, описывает Ширер. Важно, что, развивая парамилитарные формирования в виде отрядов штурмовиков (СА), Гитлер лишь однажды, воодушевленный походом Бенито Муссолини на Рим в 1922-м, в 1923 году затеял «пивной путч», который провалился.

Это показало Гитлеру, что не надо бодаться с армией — надо завоевать ее симпатии. Не стоит бороться и с государством — его надо легально захватить. С этого момента партия национал-социалистов выращивала собственные квазигосударственные формирования, в первую очередь в виде спецслужб и парамилитарных отрядов, которые были готовы продублировать — во всяком случае, в кадровом смысле — государство, как только представится возможность.

Главным оружием нацистов на этом этапе стал популизм. Они обещали преодоление экономических противоречий в рамках корпоративистского «тотального» государства. Они расчесывали ресентимент, который немцы испытывали после утраты территорий в результате Версальского мира, они всегда говорили то, что немцы хотели слышать, а многие их обещания, такие как ликвидация безработицы, известный рост уровня жизни и возврат многих территорий после прихода нацистов к власти, были выполнены.

Популизм, который так или иначе оказался изнанкой демократии в ХХ веке и, судя по всему, останется ею в ХХI, помимо харизматического лидера требует собственно популюса — народа, который до возникновения в Европе в XVIII–XIX веках национальных государств участвовал в войнах и экономике, но практически не появлялся на политической арене и на это не претендовал.

С точки зрения Манна, обозначать одним и тем же термином государства модерна и те структуры, в которые власть — в первую очередь военная, но также и экономическая и идеологическая — облекалась до XVIII–XIX веков, некорректно. Подданные средневекового короля идентифицировали себя как сословия, к этносу относились на этом фоне с безразличием, а к чужому языку лишь как к технической трудности. В рамках одного и того же этноса знать и плебс жили в разных культурах, а часто и говорили на разных языках.

Первые демократические институты (в Англии — аж в начале XIII века) возникают именно по линиям сословий безотносительно к этносам. Вплоть до XIX века государства было «мало», куда сильнее были другие игроки: появившаяся буржуазия, церковь и интеллектуальные элиты в сфере идеологии и, конечно, армии, обладавшие определенной автономией от монархов. Именно военная власть сыграла ведущую роль в развитии демократии в ее современном виде. Появились армии, укомплектованные по принципу всеобщей воинской обязанности (впервые во Франции в 1793 году), а главное — с целью содержания и вооружения войска была упорядочена строгая система налогообложения.

«Нет налогов без представительства» — эта мысль и сформировала к концу XIX — началу ХХ века такое общество, в котором «популюс» не только стал интересоваться политикой, но и получил реальную возможность влиять на нее через выборы. Это дополнилось — особенно в Германии, где в XIX веке появилась доктрина социального государства — перераспределением доходов от налогов в пользу беднейших слоев населения, и государства сразу стало «много».

Манн видит одно из оснований фашизма в двузначности самого термина «народ» (популюс, демос). Он может пониматься (и понимался вплоть до XIX века) как корпус подданных одного монарха, проживающих на определенной территории, а может — как этнос: «немецкий народ», «русский народ».

Почему именно национализм находит самый живой отклик у «демоса» — скорее вопрос психологии, а для Манна важнее сама эта данность, которая в квадрате и в кубе проявляется в «массах». Поддержавший нацизм (но при этом очень глубокий) философ и правовед Карл Шмитт вообще определяет «политическое» как сферу, где происходит разделение на друзей и врагов.

И вот появляется харизматический лидер… Популизм + национализм + социализм в виде частично выполненных обещаний + компенсированный ресентимент + культ силы и молодости — этот коктейль угрожает снести жалкие плотины демократии, возведенные по сословно-классовому, а не этническому принципу.

Это явление в начале ХХ века не только «модерно», но и повсеместно — во всяком случае, в Европе. А далее все зависит от прочности плотин и устоев, которую гарантирует, скорее всего, только продолжительность демократической традиции. Манн приводит карту фашизма, иллюстрирующую, что фашистские партии смогли добиться успеха чаще на востоке и юге Европы и не преуспели на севере и в центре (исключая собственно Германию).

* * *

Ширер подробно исследует биографию Адольфа Гитлера и не находит в ней причин для его антисемитизма, хотя его притягательность как оратора объясняется контролируемыми психопатическими чертами личности. Зато Ширер указывает на предпосылки национализма и этатизма в немецкой культуре.

• Тут и Гегель с его государством как воплощением немецкого духа,
• и Ницше в той части, где он рассуждает о сверхчеловеке — «белокурой бестии»,
• и, конечно, Рихард Вагнер — в плане не столько музыки, сколько персонажей, заполняющих его оперы и заимствованных из языческой мифологии.

Но это лишь видимая часть немецкого культурного айсберга, в основании которого, наряду с рациональной бюрократией, лежал темный романтизм и мистицизм трансцендентного.

Романтическая мечтательность в конце концов и погубила Гитлера, а с ним и немецкую армию и нацизм: в частности, холокост, отвлекавший значительные силы и средства нацистов во время войны, многим, в том числе военным соратникам Гитлера, представлялся иррациональным. Однако правильнее назвать эту стратегию не иррациональной, а, как указывает Манн, ценностно-рациональной в категориях Макса Вебера.

Но Гитлер до 1933 года — блестящий оратор, чрезвычайно хитрый, интуитивно расчетливый интриган и манипулятор — несомненно, выдающийся политик.

Он неоднократно совершал ошибки, едва не уступив в самый канун захвата власти лидерство в НСДАП Грегору Штрассеру (не столь радикальному в национальном вопросе). С точки зрения этих ошибок фюрером немецкой нации Гитлер стал, в общем, и благодаря «фарту», хотя и за счет выдержанной и умелой тактики, с помощью которой он водил за нос прежних канцлеров и президента Пауля фон Гинденбурга.

Вплоть до 1933 года нацисты стремительно завоевывали голоса избирателей, комбинируя обещания решить все проблемы с парамилитарным насилием отрядов СА и запугиванием. Но даже на пике популярности на президентских выборах 1932 года Гитлер собрал лишь 36,8 процента голосов, пропустив вперед Гинденбурга с 53 процентами.

Однако, как подробно рассказывает Ширер, подтверждая тем самым главный тезис Манна, демократия Веймарской республики к этому времени была уже вконец расшатана — достаточно сказать, что в 1932 году выборы в рейхстаг проводились пять раз, а глав кабинета министров — канцлеров президент был вынужден менять как перчатки.

В патовой ситуации в январе 1933 года 85-летний фельдмаршал Гинденбург позволил себя убедить и назначил главой правительства ефрейтора Гитлера, которого, несомненно, презирал. Лишь после этого, нарушив все договоренности, Гитлер перешел как бы в другой — диктаторский — режим. После провокации с поджогом Рейхстага 27 февраля (в этой истории остаются загадки, но причастность к поджогу нацистов можно считать установленной) Гитлер убедил Гинденбурга подписать 28 февраля декрет «О защите народа и государства», наделявший его чрезвычайными полномочиями.

После смерти Гинденбурга в 1934 году Гитлер объединил посты президента и канцлера, а разделение властей к этому моменту уничтожалось полным ходом: для получения конституционного большинства в рейхстаге нацистам было достаточно пересажать фракцию коммунистов и запугать социалистов.

***

Вопрос о законности нацистского режима стал центральным для Нюрнбергского и последовавших за ним процессов — в том числе в рамках Военного трибунала США над 15 нацистскими юристами и судьями в 1947 году. Главный довод защиты состоял в том, что юристы действовали по законам. Этот довод судьями был отметен — как и довод подсудимых на главном Нюрнбергском процессе об их действиях «по приказу». Однако вопрос остался дискуссионным.

Акт об особых полномочиях позволял Гитлеру издавать любые декреты,

Прежнее парамилитарное насилие стало легальным де-факто, и отряды СС наглядно подтвердили это 30 июня 1934 года, перестреляв прежних соратников по СА — по данным Нюрнбергского процесса, от 150 до 200 человек. В ходе «ночи длинных ножей» были также убиты командир штурмовиков Эрнст Рем, главный соперник Гитлера в НСДАП Штрассер и ликвидированы опасные свидетели прежних проделок.

Концентрационные лагеря для неблагонадежных появились в Германии сразу после прихода нацистов к власти. «Национал-социалистический союз немецких врачей», сплотившийся вокруг идеи «расовой гигиены», возник в 1929 году, к началу 1933 года насчитывал порядка 3 тыс. членов, а к концу того же года — уже 11 тысяч. Эти врачи и медицинский персонал, уверовавшие в науку «евгенику», реализовали программу эвтаназии инвалидов, которая постепенно переросла в планомерно-«научное» уничтожение вообще «неполноценных».

Наиболее одиозные факты скрывались — на довоенном этапе в «трудовые лагеря» устраивались экскурсии иностранцев, которым предъявляли переодетых эсэсовцев. Но ни медперсонал, ни охрана или техническая обслуга не стали бы массово работать в этих учреждениях «незаконно» — все это регламентировалось специальным законодательством.

Как социолога Манна занимает вопрос: кто были эти люди? С помощью сохранившихся кое-где анкет фашистских активистов, данных об их биографиях и карьерах, об итогах голосования на выборах и по другим надежным источникам, объем которых колоссален, он старается восстановить среднестатистический портрет фашиста в Италии, Германии, Австрии, Венгрии, Румынии и Испании.

Манн исследует отдельно: лидеров и верхушку фашистских партий; окружавшую их элиту; ядро не всегда формально партийных исполнителей (уделяя особое внимание тем, кто был занят непосредственно геноцидом); наконец, широкие массы, одобрявшие программы фашистов и голосовавшие за них.

Биографии лидеров движений и партий более или менее случайны, как и личные связи между ними. Их выделяет харизма, но в общем потоке правого поворота на их месте могли оказаться и менее радикально настроенные люди, и тогда история, вероятно, повернулась бы иначе. Совсем иные и отличные от еще советской версии данные приводит Манн в отношении рядовых активистов и элит, которые тесно общались с партийной верхушкой.

Не новость, что актив фашистских движений составляли ветераны Первой мировой войны, а также следующее поколение, не успевшее понюхать пороху, но повзрослевшее в период военной истерии. Нет данных для ответа на вопрос, шли ли в отряды СА потерявшие работу молодые мужчины, или они бросали работу после поступления в отряды, где обеспечивались всем необходимым и обретали своего рода постоянную занятость. Во всяком случае, фашизм вовсе не был, как учила советская пропаганда, мелкобуржуазным движением «лавочников»: эти партии вербовали сторонников из всех классов, в штурмовых отрядах преобладали рабочие, крайне активны были студенты университетов, с восторгом жегшие книги своих прежних учителей (данные подтверждаются и числом погибших в уличных стычках).

Важную роль в вербовке активистов и сторонников играли институты гражданского общества. Гитлерюгенд был основан еще в 1926 году, будущие нацисты и их сторонники формировались в спортивных и туристических обществах, многочисленных кружках хорового пения, в организациях клубного типа, которые собирались преимущественно в огромных пивных.

Множество иллюстраций этого восторженного единства, наряду с книгой Ширера, можно найти в книге Джулии Бойд «Записки из Третьего рейха. Жизнь накануне войны глазами обычных туристов», в которой автор собрала многочисленные свидетельства иностранцев, преимущественно англичан, приезжавших в Веймарскую республику развлекаться и отправлявших туда учиться своих детей. Большинство свидетельств, в частности, об Олимпийских играх 1936 года, полны восторга, хотя бесконечные шумные марши и хоровое пение сдержанных англичан иной раз и раздражали.

Возвращаясь к Манну: тесную дружбу с руководством фашистских партий водили промышленники и финансисты, но вовсе не меркантилизм лежал в основе этого союза — мотивация чаще всего была патриотическая и идеалистическая. Идеи реванша и иерархии привлекали военных, включая самых высокопоставленных, а идея единства «мы» оказалась очень соблазнительной для интеллектуалов. В Германии в их числе оказался общепризнанный (в наши дни) титан философии Мартин Хайдеггер и уже упоминавшийся Карл Шмитт — автор наиболее глубокой на тот момент критики демократии, концептуально обосновавший доктрину чрезвычайного положения и диктатуры.

А в том, что касается состава рядовых исполнителей и тех, кто обеспечивал массовую поддержку фашизма, Манн приводит массу новых и веских аргументов, но к выводам, принципиально отличным от тех, которые уже были сформулированы (в частности, Арендт в «Банальности зла» и в полемике вокруг этой книги), он не приходит. В редких случаях исполнители геноцида были садистами — напротив, Манн приводит немало примеров отказа от участия в казнях и пытках, которые чаще всего не влекли для отказников никаких последствий, кроме перевода их в «менее специальные» части. Не так много было и идейных. Но служба в концлагерях как минимум гарантировала от отправки на передовую, это был и заманчивый карьерный лифт, позволяющий впоследствии рассчитывать на хороший пост в других сферах. А во многих случаях исполнители участвовали в казнях просто потому, что отказ ставил их в неудобное положение перед товарищами, то есть из конформизма.

Говоря о геноциде, а также расовых притеснениях и чистках, не всегда достигавших степени собственно геноцида, Манн подробно описывает механизм их эскалации. Истребление людей по этническому признаку никогда не ставилось первоначально как цель: все начиналось с «плана А», предусматривавшего ограничение прав и ассимиляцию; «план Б», который его сменял, предполагал выселение, постепенно перераставшее в принудительную депортацию («В»), а там возникал и «план Г» — собственно «окончательного решения еврейского вопроса».

Общество проникается фашизмом не в один присест и во многом незаметно для себя — оно, как лягушка, которая дергается, если ее опустить сразу в кипяток, но ничего не понимает, если вода нагревается и вскипает постепенно.

В книге «Темная сторона демократии» Манн, удерживая в центре внимания главный вопрос: «Кто были эти люди?», — прослеживает (при наличии данных) всю мировую историю геноцида. В Древнем мире и Средневековье, на его взгляд, полных аналогов не находится: случаи кровавой мести, истребления ради захвата земель (в том числе поселенцами в Америке и Австралии) или религиозные войны не ставили во главу угла расовый признак. Зато такими примерами изобилует ХХ век, и Манн подробно исследует не только геноцид армян младотурками в начале века, но все случаи периода Второй мировой войны (включая коллаборантов нацистов в странах Восточной Европы), а также новейшие примеры геноцида в бывшей Югославии и Руанде.

Риск геноцида, указывает Манн, возникает там, где два традиционных этноса заявляют претензию на политический суверенитет на одной и той же территории, причем у обоих претендентов есть ресурсы для борьбы или, по крайней мере, они так считают. Но уже на уровне этого, центрального для него определения Манн запутывается: рассеянные по Европе евреи вовсе не претендовали ни на какой государственный суверенитет и в реальности не представляли угрозы суверенитету немцев или кого бы то ни было (хотя бы в силу численности — это доказывается на цифрах). Еврейская угроза была (и остается, как реальностью остается и антисемитизм) популярным мифом.

Манн отдает себе отчет в том, что запутывается — в определениях, но не в социологических данных. Это заставляет его пойти на смелый шаг и включить в обзор в виде отдельных глав также истории сталинизма, маоизма и резни, устроенной красными кхмерами в Камбодже в конце 70-х годов ХХ века. В этих случаях истребление осуществлялось по «классовому» признаку — гораздо более расплывчатому, но тоже «врожденному». Но и механизмы истребления были, в принципе, те же самые (а что нового тут можно придумать?), и социологический ответ на главный вопрос: «Кто были эти люди?» (лидеры, элиты, исполнители и массово поддержавшие) — по общим характеристикам выглядит так же.

Не во всех странах, где победил фашизм, расовые притеснения достигали уровня тотального геноцида — в Италии, например, в плоскости избавления от «инородцев» национальный вопрос вообще не ставился. В Испании взаимоуничтожение монархистов и республиканцев лишь частично окрашивалось национальными и региональными признаками. В нацистской Германии собственно холокост также представлял собой лишь ядро, максимальное сгущение насилия и ужаса. В разной степени, но тоже вплоть до уничтожения, преследованиям подвергались и те немцы, которые просто не разделяли антисемитский миф.

Стараясь распутать этот клубок, Манн вводит также понятия «классицид» — преследование и истребление по классовому признаку и «политицид» — то же самое в отношении элит нации или класса. Здесь он оказывается в шаге от простого вывода: «…цид» (от латинского корня caedo — «убиваю») может быть развернут против любого значимого меньшинства и по любому (но всегда более или менее изобретенному) признаку — хоть против «либералов».

* * *

Но это уже Джорджо Агамбен, считающий, что парадигмой современного западного мира (почему только западного?) является концлагерь как «пространство исключения». Кого-то надо обязательно записать во враги, оставив ему вместо политических и вообще человеческих прав только «голую жизнь». Это в русле «друзей и врагов» нациста Карла Шмитта, на которого Агамбен — вовсе не фашист, а, наоборот, критик-анархист — и опирается.

К XXI веку резко взвинтился темп истории: вызовы, причем экзистенциальные, требуют от национальных государств мгновенных ответов. В этих условиях мысли Шмитта о неповоротливости демократии и о том, что чрезвычайное положение в истории — не исключение, а правило, приобретают дополнительный вес. Государства становится «очень много», схлопывается разделение властей, сдержки и противовесы перестают работать, а массы остаются на том же человеческом уровне и жаждут простых решений.

Зигмунт Бауман, чья книга «Актуальность холокоста» заслуживает отдельного внимания, сосредоточивается на том, что современность (модерн) так и не создала институциональных гарантий против повторения чего-то подобного. И непонятно, как в рамках демократических процедур их можно надежно создать.

Демократия в кризисе и в любой момент может повернуться своей «темной стороной». Диктатура всегда на том и держится, что обещает вывести «популюс» на светлую дорогу. Но предлагаемые ею решения часто — и даже почти всегда — оказываются гибельны.

Мы не знаем, какие решения найдут национальные государства в ближайшем будущем, не знаем и того, возможно ли в будущем возвращение в то еще совсем недавнее по историческим меркам время, когда на территории современных и суверенных не было никаких национальных государств (а в России, по Манну, оно осознало себя таковым точно не ранее середины XIX века).

Надо думать, всем надо думать — спасение только в этом, если оно есть. Обширная литература о фашизме этому, по крайней мере, способствует.