О тех, кто все понимал, но выбрал жизнь в России

Виктор Шкловский был тем, кто сознательно выбрал жизнь в СССР, где осталось дело его жизни — ОПОЯЗ (объединение поэтического языка), ученики, друзья и небольшая возможность печататься. Этот выбор был сопряжен с огромным риском. Шкловский был человек парадоксальный, неожиданный, авантюрный, порой эксцентричный, но и… осторожный, умудрившийся в безумном ХХ веке прожить длинную жизнь. Его родные один за другим ушли из жизни много раньше его самого… Брат Николай погиб от чекистской пули в 1918-м, в 1919-м умерла сестра Евгения, был убит (красными или белыми, это до сих пор неизвестно) самый старший брат — Евгений, в 1937-м расстреляли лингвисго… (Спустя много лет основатель формальной школы Виктор Шкловский напишет: «Мы формалисты — это название случайное. Вот я, Виктор, мог быть и Владимиром, Николаем»). Дядя Исаак — вся читающая Россия знала его под именем Дионео, он имел привилегию говорить из Англии эзоповым языком о свободе, о неприкосновенности личности, жилища, частной переписки, о «рабской России» — оказался навсегда в эмиграции.

Но это «преступление» ему простили, однако судебный процесс над эсерами в 1922 году вновь привлек к нему внимание органов.

Оказавшись в Финляндии, он написал Горькому от 15 апреля набросок своей будущей статьи о русской революционной интеллигенции, к которой относил и себя. Он иронически сравнивал себя как социал-революционера с «пробником» с конского завода — жеребцом, который возбуждает («ярит») кобылу перед тем, как к ней подпустят настоящего производителя-жеребца. По Шкловскому, это и была метафора исторической деятельности социалистов-революционеров, которые «ярили» Россию для большевиков, а в результате оказались выброшены за борт. «Пробник же едет за границу заниматься онанизмом в эмигрантской печати, — остроумно замечает Шкловский. Мы, правые социалисты, «ярили» Россию для большевиков. Но, может быть, и большевики только «ярят» Россию, а воспользуется ею «мужик».

Невольно заброшенный в Берлин, Шкловский должен был вглядеться в лицо иного мира, в лицо бежавшей России. И он стал смотреть на него через историю любви, о которой он написал роман в письмах «Zoo, или Письма о нелюбви». Аля (Эльза Триоле) оказалась не только его спасательным кругом, но и увеличительным стеклом, сквозь которое он описывал мир эмиграции. Эмиграции, в которой он ощущал себя абсолютно лишним. Шкловский страдал без общения, недаром он еще в письме к дядюшке Дионео сделал очень печальное признание: «Языков я не знаю». Правда, в Берлине так много русских…

Но к нему равнодушна эмиграция, несмотря на то, что тут много его товарищей. А там, в России, он оставил целый мир своих близких друзей и учеников.

Как бы ни трудна была жизнь Шкловского — непосредственного участника событий в России, там он видел себя героем самой истории и новой филологии. Он чувствовал себя тем, кто создает тягу, кто ведет автомобиль.

Он пишет это в связи с Пастернаком, который тоже не находит себе в Берлине места:

Оба они остро ощущали разрыв между обывательской жизнью западноевропейских городов и поступательным (как многим тогда казалось) развитием Советской России. Это заблуждение сыграло трагическую роль в реализации идеи «возвращения» эмигрантов в СССР и их гибели.

Шкловский испытывал безответную любовь не только к Але, не хотевшая знать о его чувствах, но и к Советской России, которой со страстным призывом он обращается в последнем — тридцатом — письме, опубликованном в автобиографическом романе:

Конечно же, Аля существовала. И письма к ней посылались. Лиля Брик говорила, что Эльза носила книгу Шкловского, как орден, на груди. Шкловский пробудил в ней честолюбивые мечты о писательстве, он показывал ее тексты Горькому и фактически создал французскую писательницу Эльзу Триоле.

До Виктора дошли слухи об аресте брата Владимира Шкловского. В письмах жене он с тревогой спрашивал: «Что Володя?» И уверял: «Приеду, вытащу».

Вернулся он в Россию в сентябре 1923 года.

Итак, Шкловский выжил, убегая от себя и от собственного прошлого. Он уцелел и в 1936 году в период борьбы с формализмом, будучи, по сути, создателем формального метода в литературе. Но в 1949 году в разгар борьбы с космополитизмом Симонов объявил книгу «Гамбургский счет» формалистической и буржуазной. «Симонов <…> начал с «Гамбургского счета», вступительную часть которого прочел целиком, — писал Шкловский Серафиме Суок. — Оказалось, что эту изданную в 1928 году книгу космополиты цитировали. Я оказался в корне зла. Симонов говорил, что Шкловский должен выступить по поводу своих старых книг и напрасно до сих пор этого не сделал».

Симонов действительно требовал от Шкловского отречения от всего своего прошлого, от ОПОЯЗа.

Шкловский продолжает свое горестное письмо-отчет:

Его прекратили печатать. Он вынужден был продавать книги и мебель. Но и тогда ему удалось вернуть к себе расположение власти. «Придется лгать, Алексей Максимович. Я знаю, придется лгать», — писал он перед отъездом Горькому. «Я поднимаю руку и сдаюсь», — обращается он к советской власти в конце книги Zoo.

Его жизнь по-своему сложилась счастливо. Он дожил до признания на Западе и в России, до издания и переиздания своих книг, но боль о прошлом не уходила. Она стучалась к нему до последних дней.

О вине перед временем, другом и самим собой

С начала 20-х годов Михаил Зощенко был одним из самых ярких писателей. Его слава была такой огромной, что в 1928 году издательство Academia выпустило посвященный ему сборник статей, в котором участвовали В. Шкловский и В. Виноградов.

«Сделанность вещей Зощенко, — писал Шкловский, — присутствие второго плана, хорошая и изобразительная языковая конструкция сделали Зощенко самым популярным русским прозаиком. Он имеет хождение не как деньги, а как вещь. Как поезд».

Во время войны Шкловский и Зощенко вместе оказались в Алма-Ате и работали на киностудии. И когда в 1943 году вышла первая часть повести Зощенко «Перед восходом солнца», Шкловский, прочитав ее, сказал: «Миша, ты гений!»

Однако затем последовала жесткая критика Зощенко. 2 декабря 1943 года вышло постановление секретариата ЦК «О контроле над литературно-художественными журналами». Книга Зощенко была названа «политически вредной и антихудожественной».

6 декабря Агитпроп созвал заседание президиума Союза советских писателей, на котором обсуждался журнал «Октябрь». Повесть «Перед восходом солнца» стала главной темой обсуждения. Зощенко получил слово и сумел сказать:

20 июля 1944 года Зощенко вызвали на допрос, и беседовал с ним офицер Ленинградского управления НКВД. Причину нападок на повесть «Перед восходом солнца» Михаил Михайлович видел в попытке «повалить» его вообще как писателя, что стало следствием «соответствующих настроений «вверху» (см. сноску 2). Зощенко поведал чекисту, что многие ответственные работники, в том числе автор погромной статьи в журнале «Большевик» А.М. Еголин — один из руководителей Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП (б), — до начала проработочной кампании повесть хвалили, а затем в одночасье поменяли свое мнение на противоположное.

В качестве примера подобного двурушничества писатель назвал Виктора Шкловского:

Огорчил Зощенко и его бывший друг поэт Николай Тихонов, один из «Серапионовых братьев»:

Но тот же Тихонов дал понять Зощенко, что пик его неприятностей уже позади:

«Когда я его видел в Москве, Тихонов сказал, что я уже «вышел из штопора».

Раздосадованный на прежнего друга, Зощенко написал записку Шкловскому. Хотя, может быть, эта записка без даты относится к другому времени.

Незадолго до смерти Зощенко Шкловский написал извиняющееся письмо, в нем старался доказать несчастному и поверженному писателю, что его судьба закономерна, потому что сатирик всегда жертва. Однако Шкловский не снимал вину и с себя.

Зощенко умер 22 июля 1958 года.

Несомненно, Шкловскому не давали покоя ни свое поведение по отношению к скоропостижно ушедшему товарищу, ни то, что он не смог получить его прощение. В письме от 5 февраля 1964 года к Елизавете Полонской, которая поделилась с ним своими воспоминаниями, он писал:

Воспоминаний о Зощенко Шкловский так и не написал.