Пока Маленков оставался на хозяйстве в Москве, в сентябре 1954 года Хрущев возглавил партийную делегацию на празднование пятой годовщины образования социалистической Китайской Народной Республики.

Новичок в международных делах, он хотел заново обаять китайцев. Нужно было заверить Мао Цзэдуна, столпa послесталинского мира, в дружбе СССР. И в Пекин отправились многочисленные кремлевцы — от патриархов Булганина и Микояна до «молодежи» — Екатерины Фурцевой, первого секретаря МГК, и начальника комсомола Александра Шелепина.

После смерти Сталина задача Хрущева была убедить китайских товарищей, что новый Кремль будет не менее преданным партнером. Он так старался, что перед визитом поставил себя в трудное положение, пообещав Чжоу Эньлаю, премьеру Государственного административного совета КНР, что советская сторона выполнит все предыдущие обязательства. Искусный переговорщик Чжоу — образованный и с опытом жизни в Европе и Японии — заставил того поверить, что сталинский СССР дал Китаю колоссальные обещания, и если «коллективное руководство» хочет, чтобы его воспринимали серьезно, оно обязано все-все исполнить.

Хрущев стремился заключить соглашение к поездке, обещая КНР строительство заводов и возврат крепости Порт-Артур на Желтом море, военную базу, использование которой СССР и Китай делили между собой.

В новой, более коллегиальной теперь атмосфере Ворошилов возражал: такая щедрость «ослабит позиции Кремля». Хрущев задиристо спрашивал: «Клим, ты что задумал? Все уже согласовали, а ты сейчас, прямо перед отъездом в Пекин, заупрямился и выступаешь против». Клим не менее задиристо отвечал: «Прежде всего, позвольте мне поблагодарить партию и ее Центральный комитет за то, что людей больше не арестовывают и не бросают в тюрьмы за несогласные взгляды, и что теперь можно говорить то, что думаешь».

Проявив недюжинное красноречие, Хрущев убедил Ворошилова, что соглашение необходимо для улучшения советско-китайских отношений. Когда отношения с Пекином вконец испортились в конце 1950-х, он с горечью думал об этих потраченных усилиях. А ведь из тех разочарований мог бы извлечь урок — никогда не торопить события.

Поездка все-таки удалась: все прошло без конфронтации.

Теперь можно было устремлять взгляд в Европу; улучшить или переформулировать то, что хотел Берия и предполагал Маленков. Из первых же визитов видно, что в международных отношениях Хрущев продолжил начинания своих соперников и даже от Сталина не во всем отказался.

В переписке с американским журналистом Кингсбэри Смитом Сталин допускал, что «правительство СССР могло бы сотрудничать с Соединенными Штатами Америки в проведении мероприятий, которые направлены на осуществление пакта мира и ведут к постепенному разоружению».

После обмена депешами Белый дом воспринял его «мирные инициативы» с «большим скептицизмом о мотивах советского лидера», и потепление не состоялось. В апреле 1949 года НАТО стало официальным военным блоком. Уинстон Черчилль уже произнес свою «фултонскую речь», призвав капиталистические страны объединиться против угрозы железного занавеса от СССР. И теперь для Хрущева на первом месте стояло ослабление напряженности в Европе.

Его главной международной задачей стало разрешение австрийского вопроса. Раньше Москва утверждала, что его нельзя решить без общего урегулирования с Германией. Но в январе 1955 года Советский Союз согласился на вывод оккупационных войск из Австрии взамен на гарантии нейтралитета страны. 15 мая был заключен австрийский государственный договор.

Молотов противился: оккупированную Австрию лучше использовать как буфер. Но Хрущев проявил себя как первоклассный пропагандист-международник, посчитав, что выгода от управления советской зоной не оправдывает огромных затрат.

Вывод советских войск из Австрии ничего не стоил Москве в стратегическом плане, зато вбивал нейтральный клин между Германией и Италией — членами НАТО. Осенью, после консультации с маршалом Жуковым, он вывел советские войска и с территории Финляндии, объясняя это решение доброй волей и добрососедством.

На пенсии Хрущев вспоминал, как в начале 1950-х Сталин не раз поднимал австрийский вопрос:

Он был прав. Директор Центра Бруно Крайского за Международный диалог в Вене Гертруда Ауер говорила мне, как австрийский канцлер Крайский неоднократно замечал, что процветанием, спокойствием и свободой страна обязана Никите Сергеевичу, которого он вспоминал как «товарища с великолепным чувством юмора». Хрущев потом очень хорошо ладил с австрийцами, неоднократно бывал в Вене, даже встречался там с Джоном Кеннеди в 1961 году.

Наряду с Австрией обсуждали Японию, неплохо бы и с ней договор заключить. Осенью 1956 года в Москве была подписана советско-японская декларация, она еще не была мирным договором, но уже прекращала состояние войны между двумя государствами, так и не оформленное после победы. Через несколько лет на пути к окончательному миру встал вопрос Курильских островов и территорий, но пока отношения развивались.

Вдруг на одном из больших обедов — были Булганин, Микоян и другие — прабабушка (Нина Петровна Хрущева. — Ред.) предложила: «А если я поеду туда, мы поедем с женской миссией мира, мы — все жены». Жены за границу не ездили. Это было наследием Сталина — он считал жен не заслуживающими доверия — особенно после самоубийства Надежды. Вообще, поездки с супругами отвергались как буржуазная роскошь, недостойная коммунистического аскетизма, а отправить жен одних вообще было чем-то неслыханным.

«Ворошилов даже жевать перестал, а Булганин рюмку отставил от удивления», — вспоминала этот разговор тетя Рада. Прадедушке идея очень понравилась, но от нее пришлось отказаться: «Молотова инфаркт хватит, мы его на Австрию, одни мужчины, еле уломали. Я уже давно добиваюсь от него ответа, почему же Сталин не заключил официальный мир с Японией. Ни разу он не смог нам внятно объяснить». (Здесь и далее курсивом автор выделяет свои личные воспоминания в тексте научной биографии. — Ред.)

Государственный договор с Австрией должен был показать Федеративной Республике Германия преимущества нейтралитета. Кремль несколько лет пытался предотвратить перевооружение ФРГ, и в начале 1954 года даже предложил создать единую, разоруженную и нейтральную, Германию. Идея была похожей на ту, из-за которой нападали на Берию в 1953-м, но теперь все было представлено как часть политики разрядки, а не как поспешная капитуляция перед капитализмом.

Не получилось. В начале мая 1955 года союзники признали суверенитет западных немцев, а ФРГ, в свою очередь, ратифицировала Парижские соглашения предыдущего года и вступила в НАТО. Москва сразу же подписала договор с Австрией и аннулировала военные договоры о дружбе с Францией и Великобританией. Через неделю СССР и соцстраны образовали Организацию Варшавского договора.

Тем не менее «мирное сосуществование» шло полным ходом. Уже осенью канцлер ФРГ Конрад Аденауэр приехал в Москву для обсуждения нормализации отношений. Выгоды от экономических, даже политических связей с Бонном были важнее идеологических стычек. В результате обе стороны установили первые дипломатические и торговые связи, а 10 000 репатриированных немецких военнопленных досрочно вернулись на родину.

Он рассматривал ситуацию с точки зрения теории домино: «Если бы мы поддались на подобные уговоры или угрозы, это стало бы политическим и стратегическим отступлением, отказом от ГДР, от ее пути социалистического развития. Это вдохновило бы агрессивные силы Западной Германии на еще больший нажим, чтобы потом отодвинуть польскую границу восточнее. <…> Это могло послужить началом цепной реакции. На это мы никак не могли пойти».

Все эти процессы в конце концов произошли через 35 лет, в 1989 году, в результате падения тогда еще даже не возведенной Берлинской стены. Произойди это раньше, сколько жизней можно было спасти, сколько ошибок избежать.

И все же Хрущев не был не прав — со времен разрушения «железного занавеса» у Запада действительно появились новые возможности оказывать на Россию все большее давление.

Аденауэр был глубоким антисоветчиком — особенно он возмущался атеизмом первого секретаря — а Хрущев видел в нем враждебного «представителя крупного капитала», «мелочного человека», способного на «грубую лесть». Это не мешало им поддерживать отношения.

Когда дома не было гостей, эти бутылки стояли нетронутыми. Никто эти дегустаторские подарки не отслеживал, и сначала студентка Лена тихо забирала вино на вечеринки в институт, а потом мама Юля, поступив в университет на факультет журналистики, таскала из кладовки бутылки на свои тусовки. Советская молодежь в иностранных винах не разбиралась, и она брала то, что выглядело попроще, в основном рислинг. Наверное, он был хорошим и дорогим, но кислым, и молодые журналисты сыпали туда сахар ложками. Когда Аджубей случайно их застукал, он устроил Лене и Юле взбучку — не за то, что крали, а за то, что портили изысканный букет. Юным Хрущевым влетело и за порчу забора.

Александр Галич и Геннадий Шпаликов еще только напишут свое знаменитое:

Мы поехали за город,
А за городом дожди,
А за городом заборы,
За заборами — вожди.

Все правда, забор на даче первого секретаря в Огарево был внушительный — двухметровый — и, как следует из песни: «Там глядят из-за забора на прохожих стукачи». Но охранников было немного, и через выломанные доски можно было, несветясь на проходной, ускользать с вином от покровительственного ока Нины Петровны. «Стукачи» обходили территорию и иногда замечали дырки в ограде; их заделывали, но молодые Хрущевы потом отрывали доски в других местах. Я пишу это, чтобы при виде сегодняшних новоогаревских и других заграждений — трехметровых, опоясывающих политических начальников и финансовых олигархов двойным (в основном зеленым, сделанным в Китае) сплошным полотном, — люди не думали, что так было всегда. Сталинским соколам было далеко до наших современников.

Одним из главных пунктов в кремлевской повестке была Югославия. Робкие попытки связей между двумя странами были восстановлены еще Берией в 1953 году, тогда несанкционированные и вызвавшие возмущение коллег.

Но в 1955-м Хрущев хотел уже большего, чем просто вежливую дипломатию, — он хотел создать формальное партнерство между Союзом коммунистов Югославии (СКЮ) и КПСС.

• Во-первых, Тито ему нравился.
• Во-вторых, независимость Тито мешала Москве претендовать на лидерство в мировом социализме. Если Кремль будет исповедовать политику «невмешательства» и позволит всем коммунистическим партиям развиваться по-своему, то сближение с Тито только усилит социалистический блок, рассуждал он.

С начала февраля 1954 года Хрущев пытался урегулировать югославский вопрос, но Молотов и его Министерство иностранных дел были против: Югославия — это «буржуазное» государство, маскирующееся социалистической фразеологией.

Хрущев уже готов был оставить попытки, но Тито вдруг захотел урегулирования. Первый секретарь второй раз вынес вопрос на президиум, который обсуждал Югославию еще шесть раз. Суслова попросили переделать доклад, и вторая версия допускала, что разрыв отношений 1948 года был «ошибкой», так как только укрепил позиции Тито.

С советской стороны в разрыве обвинили Берию, с югославской — Джиласа, которого Тито исключил из своего руководства за требования большей демократии. Новый документ предлагал КПСС начать переговоры с СКЮ, по поводу чего яростно протестовал Молотов: для поддержания международных контактов нужно использовать государственные, а не партийные каналы.

Возвращение Югославии в социалистический «демократический лагерь» станет «серьезной победой международного коммунистического движения» — так новую политику объяснили другим соцстранам. И 22 июня Президиум в письме к Тито пригласил его к переговорам, свалив все предыдущие проблемы на Берию и Джиласа.

Реакция маршала была сдержанной — инициатива в принципе приветствуется. Под напором нетерпеливого Хрущева Президиум послал новое письмо. Тито ответил только 11 августа: он согласился с возможностями улучшить отношения; межпартийные контакты посчитал преждевременными; про Берию сказал, что не знает о его плохом отношении к Белграду, а Джилас тут вообще ни при чем.

Хрущев не сдавался. Чтобы задобрить несговорчивого маршала, даже ликвидировал созданные после 1948 года «Союз югославских патриотов за освобождение Югославии от фашистского ига клики Тито-Ранковича и империалистического рабства» и газету «За социалистическую Югославию». Хрущев отправил третье письмо «товарищу Тито», уже от себя.

Он заверил маршала в политике «невмешательства во внутренние дела других стран» и призвал возобновить контакты ради дела социализма.

23 ноября ЦК СКЮ письменно согласился на переговоры, но «тяни- толкай» между двумя сторонами длился еще полгода, с периодическими выплесками гнева от советского министра иностранных дел. «К фашистам едете на поклон!» — возмущался Молотов — югославские коммунисты отвергли марксизм-ленинизм.

Президиум не разделял гнев министра. Кремлевцы не преминули припомнить ему Договор о ненападении 1939 года; его попытки задобрить Гитлера и Риббентропа. «Это забыл. Что лучше?» — саркастически спрашивал Хрущев. «Тито или Риббентроп, или Гитлер?» — вторил ему Булганин. Спор продолжался и на заседаниях Президиума 23 и 25 мая, пока шла выработка окончательного текста выступления Хрущева в Белграде.

Эта речь по прибытии в аэропорт 26 мая началась с «искренних извинений». Первый секретарь, в нескладном парусиновом костюме, призвал к «взаимопониманию на основе марксизма-ленинизма» и снова попытался свалить все на Берию. Тито, в белой импозантной форме маршала, недовольно фыркнул, остановив переводчика. «Мы все понимаем по-русски», — отрезал он и раздраженно сел в машину. Хрущев в тот раз стерпел, хотя в будущем он станет менее сдержан в ответ на несогласия и оскорбления.

Гостей отвезли в Белый дворец, резиденцию маршала в Белграде, построенную перед войной для последних югославских королей. Она поражала роскошью — мебелью в наполеоновском стиле, пышными персидскими коврами, сверкающими итальянскими люстрами. В то время социализм советских начальников был в общем скромным. Сталин был аскетом, и его соратники жили с учетной мебелью и одинаковыми сервизами, распределяемыми государством. Ели и пили они, не как обычные люди, и жили в просторе и с удобствами, но сама обстановка была без претензий. Роскошь началась позже.

Хрущеву Югославия показалась нищей. В их деревнях, которые он попросил показать, «бедность бросалась в глаза. Мы сами были не богаты, но югославы были еще беднее». Пока он разъезжал по окрестностям, Булганин и другие отдыхали в столице. В резиденциях, где проходили встречи, великолепие било через край.

Когда 27 мая начались переговоры, Хрущев делал упор на недавнее сталинское прошлое, сокрушался о «потере многих честных товарищей», обещал «освободить тысячи людей и вернуть их в партию». В этих выступлениях формировалось и его собственное отношение к Сталину.

Тито кивал, но прощать Кремль за Сталина не спешил. Визит нового руководства в Югославию был их почти первым дипломатическим выходом в западный мир. Журналисты, приглашенные на предотъездный прием в советском посольстве, писали о Хрущеве: этот упитанный лысеющий экстраверт в мешковатом черном костюме нелепо смотрится на фоне элегантных кителей и смокингов хозяев; он излучает энергию, но не интеллект; громкий шут, который долго не протянет. Распространенная ошибка многих, недооценивавших Хрущева.

Поездка все же была полезной. Тито согласился начать обсуждение партийных вопросов. На заседании резидиума 6 июня Хрущев отчитался о контактах, для развития которых потребуется «решимость и терпение».

Молотов по-прежнему сомневался. 9 июля на пленуме ЦК опять обсуждали Югославию. За министром иностранных дел признали право не соглашаться с другими членами Президиума, но разговор шел на повышенных тонах. Хрущев сказал, что, когда в 1948 году югославов обвиняли в «национализме» от имени Политбюро, его мнения никто не спросил, а если бы Сталина правильно информировали о ситуации в Югославии, «он бы глубже рассмотрел этот вопрос и не допустил разрыва». Именно Берия и Абакумов сфабриковали в Венгрии процесс над Ласло Райком, которого в 1949 году обвинили в шпионаже в пользу Америки и Тито.

Молотов настаивал, что виноваты югославы: на их VI съезде Союза коммунистов в 1952 году они назвали СССР «новой агрессивной силой, претендующей на мировую гегемонию и представляющей собой угрозу миру во всем мире». Хрущев парировал, что это было в разгар Корейской войны, которую начал Советский Союз. «Кому была нужна эта война?» — добавил он.

Спорил с Молотовым и Михаил Суслов — он был признанным консерватором (говорят, Сталин готовил его в преемники; впрочем, с годами количество таких претендентов растет), но пока следовал хрущевской партийной линии и казался даже полезным своей бескомпромиссностью. Микоян аргументированно говорил о привязанности Молотова к старым «ярлыкам». Расширив географию, он привел пример Индии: это больше не «буржуазно-помещичье государство»; там ликвидирован феодализм и проводится аграрная реформа. Как всегда, Анастас Иванович говорил так, как будто никакого отношения к предыдущим сталинским перегибам не имел и просто рассуждал с позиций логики и здравого смысла.

Молотову пришлось признать свои ошибки. Партийная дисциплина взяла верх.

Этот пленум был знаменателен тем, что бывшие старшие соратники активно превозносили лидерство Хрущева. «Приятнее всего то, что товарищ Хрущев вместе с нами растет и овладевает руководством нашим сложным государством и партийным организмом», — декларировал его бывший благодетель Каганович.

Никита Сергеевич пока реагировал на комплименты скромно, но с очевидным удовлетворением.

Чтобы еще больше ограничить его влияние на внешнюю политику, дипломатический корпус начал наполняться членами ЦК: в мае 1955 года послом в Польше был назначен бывший министр культуры Пономаренко, сменились послы в Чехословакии и Румынии. Угрозы власти Молотов не представлял, но его верность сталинской ортодоксии, и не только в международных отношениях, мешала Хрущеву освободиться от старых догм.

В мемуарах он писал:

Обсуждение Югославии на июльском пленуме 1955 года было и обсуждением Сталина, что, естественно, настораживало его старейшего соратника «Молотштейна». Этот пленум объявил о созыве XX съезда в феврале следующего года.

Потепление с Югославией и австрийский договор ослабили международную напряженность. Понижение градуса дебатов о Германии открыло путь к встрече в верхах бывших союзников во Второй мировой войне.

Женевский саммит летом 1955 года между лидерами СССР, США, Франции и Великобритании стал важнейшим международным мероприятием Хрущева. Позже он писал: «Мы живем на одной планете, и нерешенные вопросы беспокоят каждого. Надо примериться, как жить, как строить свои взаимоотношения. Я считаю, что в Женеве состоялась очень полезная встреча».

Минимальный заграничный опыт прадедушки вселял неуверенность: все ли он правильно сделает, и в одежде, и в манерах.

В поездки с ним уже тогда ездила кастелянша Мария Соловей, следила за гардеробом, но советов по манерам, естественно, не давала.

Хрущев хотел произвести наилучшее впечатление на своих западных коллег, но в Женеву неопытная советская делегация прибыла скромно, на двухмоторном «Илюшине». У других стран были впечатляющие четыре мотора. Особенно кремлевцев поразил борт президента США Дуайта Эйзенхауэра. А после церемонии приветствия за его автомобилем бежали «здоровые парни» в черном.

Это действо с охранниками показалось нашим партийным чиновникам эффектным, но излишне театральным. По протоколу только Булганин, глава государства, был приглашен на обход швейцарского почетного караула. Николай Александрович пошел, а стоящему рядом Хрущеву высокий офицер преградил дорогу — вдруг он тоже захочет. Тот обиделся, хотя идти не собирался.

Аджубей потом рассказывал, что к концу жизни у Никиты Сергеевича накопилось множество историй о том, как «западные коллеги», иногда даже сами того не замечая, просто не могли относиться к лидерам СССР на равных. Впрочем, эта проблема преследует представителей Кремля до сих пор. Русские действительно часто дают повод, но так или иначе равенства в отношениях нет. Владимир Путин объяснял такой западный подход к России полвека спустя: «Хотят Россию как-то ущипнуть, если она не следует командам, как себя вести. Русские немножко дикие, они только с дерева слезли, и, может быть, их надо немного причесать и бороды подстричь. <…> Это цивилизующая функция. Но это прием влияния, а это неправильный путь. Правильно было бы найти общие точки соприкосновения, имея в виду интересы другой стороны».

Владимир Владимирович может быть удивлен — в октябре 2022 года он прямо сказал, что «ни в коем случае» на месте Хрущева себя не представляет — но Никита Сергеевич как раз исходил из поиска общих точек соприкосновения.

Изначально на женевской встрече настаивали США, Великобритания и Франция. Антикоммунистический мир хотел прощупать послесталинскую обстановку. Советская сторона приехала подготовленной: она рисовала свою политику большими мазками, предлагая ликвидацию всех военных блоков, призывала к договору о всеобщей безопасности в Европе и выводе оттуда «иностранных» — американских — войск, требовала решения германского вопроса. Запад такие всеобъемлющие предложения всерьез не принимал, и ФРГ все равно уже была частью североатлантического альянса, но Хрущев остался доволен: их делегация наглядно показала, что в Европе теперь новый, почти симметричный, баланс сил, и с ним надо считаться.

Эйзенхауэр, в свою очередь, предложил план «Открытого неба» — следующий шаг на пути к разрядке. Каждой стороне разрешалось летать над чужой территорией для снимков ее военных объектов. Хрущев воспринял это как попытку узаконить воздушный шпионаж США в Советском Союзе — технические возможности США были, бесспорно, выше советских.

Во время встречи Хрущев еще раз предложил разобраться с НАТО и вообще принять туда СССР, раз уж Запад настаивает, что это всего лишь оборонительный союз. Американский президент был обескуражен такой прямотой. «А вы разве просили?» — растерянно спросил он. Хрущев был доволен, что разоблачил западное лицемерие.

Первый секретарь был лично расположен к Эйзенхауэру — оба были лысыми генералами, воевавшими против Гитлера. В делегации был и маршал Жуков, которого Эйзенхауэр очень уважал после их военных встреч. Присутствие Жукова должно было смягчить «буржуазную» сторону в переговорах. Впрочем, по мнению Хрущева, американский президент был слишком «мягким», «зависимым от своих советников», в особенности от госсекретаря Джона Фостера Даллеса с его «слепой ненавистью к коммунизму». Его он считал настоящим архитектором политики США, «ястребом», который никаких «поблажек» СССР не давал, а Эйзенхауэр был «послушным школьником, следовавшим примеру своего учителя».

Хрущев, как все кремлевские вожди, недооценивал, даже не понимал процессов демократии. Генерал Эйзенхауэр, искренне настроенный на мир и выступавший против усиления военно-промышленного комплекса, слушал Даллеса не потому, что не знал, что делать, а потому, что в США полагается опираться на мнения советников в последовательной системе «сдержек и противовесов» — решения принимает президент, а их потом оценивает парламентское большинство.

На встречах Никите Сергеевичу очень приглянулся «обтекаемый» премьер-министр Франции Эдгар Фор, которого он в шутку прозвал «Эдгаром Ивановичем». Но французские правительства меняются так быстро, размышлял первый секретарь, не стоит уделять им большого внимания. Возможно, он переоценил свою теплоту с французами. Министр иностранных дел Антуан Пине потом описал его как «маленького человека с толстыми конечностями», который все время встревал и перетягивал одеяло на себя.

Непосредственный Хрущев считал, что это нужно для пользы дела: Булганин был скучным докладчиком, а Молотов, несмотря на опыт, все время оглядывался на мнение уже мертвого Сталина. Хотя от непосредственности первого секретаря даже во время happy hour — «часа счастья», неформальных встреч за бокалом горячительного, — возникали конфузы. У русских нет таланта к small talk — ничего не значащему обмену любезностями и разговорам о погоде — и один раз, к всеобщему потрясению, Хрущев рассказал о скрещивании зебры с овцой. Это было шуткой, но юмор не оценили.

Больше всех он шокировал церемонных англичан. С премьер-министром Великобритании, рафинированным и остроумным аристократом Энтони Иденом — «прогрессивным среди консерваторов человеком», — у пролетария Хрущева складывались вполне дружеские отношения. Сложнее было с министром иностранных дел Гарольдом Макмилланом. В отличие от более родовитого Идена, который свои симпатии и антипатии держал при себе, Макмиллан, наполовину американец, всячески выражал презрение. Как многие выходцы из Нового света, превозносящие связь со старым, он трепетно относился к своему классовому превосходству, и этого не скрывал.

Эти оценки потом передали Хрущеву, и он дома обижался на «буржуазное лицемерие» — улыбаются с ножом в спину; восхвалял преимущества марксистского мышления — говорим, что думаем, прямо, без экивоков.

Конкретных результатов у встреч не было — их и не ждали, — но снижение напряженности в Европе было налицо. Был даже разговор о визите Булганина и Хрущева в Вашингтон. Пригласили их и в Англию, что Хрущев считал огромным дипломатическим успехом, результатом открытой политики нового СССР.

Кремль получил то, за чем и ехал, — делегация продемонстрировала свою приверженность мирному сосуществованию. Когда президент США Рональд Рейган встречался на берегу Женевского озера с генеральным секретарем Михаилом Горбачевым в 1985-м, их последующие соглашения о ликвидации ракет средней и меньшей дальности и другие договоры по ядерному разоружению стали «духом Женевы». Но первый «дух Женевы» — это 1955-й, когда представители четырех стран встретились и договорились встречаться дальше. Тогда советская сторона показала, что в Кремле больше не вожди, а люди, готовые к диалогу.

Хрущев сделал еще одно важное открытие:

Именно тогда он задумался об образе нового, не устрашающего, а открытого Союза.

В перерывах между заседаниями и happy hour Хрущев вытащил советскую делегацию осмотреть Женеву в машине с открытым верхом. Кто-то приветственно махал, кто-то не обращал внимания, и, приехав в Москву, первый секретарь поручил отказаться от бронированных ЗИС-115 — кремлевских «гробов на колесах». Стекла дверей там были такими тяжелыми, что только гидравлические домкраты могли их поднять.

По мнению Никиты Сергеевича, новым руководителям СССР не пристало прятаться от собственного народа в таких «членовозах». Госавтомобилями стали ЗИС-110 — они же обычные советские такси, когда-то скопированные с предвоенного американского «Паккарда». Более того, сам он использовал их открытый вариант.

Хрущев давно шел к такой открытости. Даже во время ближайшей дружбы с Маленковым они не соглашались по поводу привилегий. «Не то чтобы папа их не хотел, он хотел, но не все время и не во всем», — объясняла мама Юля. Например, Георгий Максимилианович настаивал на охране, «как у Сталина», чтобы руководство ездило в бронированных машинах в сопровождении милиции, и ругал Хрущева, что тот не ездит в броне, нарушает протокол. И Ворошилов был недоволен, а до этого в Киеве Каганович на него Сталину «стучал». Рада добавляла, что сам Маленков был скромным человеком, но, кажется, думал, что так во власти полагается, поэтому строил особняки и выселил отдыхающих из «Нижней Ореанды» для своего отдыха.

«Папа тоже особняки и дачи строил. И в Ореанде у подножия горы Могаби воздвигли очень комфортабельную дачу номер 1, где мы жили, но ее строительство началось еще при Маленкове, когда папа ему сказал, что негоже санатории закрывать». Разница между ними была в том, что Хрущев не хотел от людей отстраняться. Пляж там был огорожен обычным дощатым забором; люди через него проникали, передавали ему просьбы какие-то, камни в бумагу заворачивали и кидали. Это потом, к началу 1960-х, у него характер испортился и забронзовел, но поначалу все было демократично, рассказывала Рада.

Аджубей вспоминал, как однажды «заезжий американец» подарил ему электронные часы, которые он сразу же отдал на Московский второй часовой завод «Слава» — для создания новых моделей.

Осенью Булганин и Хрущев завершили череду поездок того года, посетив Индию, Бирму и Афганистан, открывая возможности новых отношений.

Нина Хрущева