Есть теория, согласно которой мы не просто произошли от обезьян, но были вырождающимся их племенем. Это племя растеряло все обезьяньи уменья и навыки и вынуждено было — в ужасе и отчаянии — выживать не привычными, а новыми и неведомыми способами.

И вот наступило время, когда любая аллегория — фантастика, антиутопия — могут стать гипотезой, гениальной догадкой о том, что нас ждет впереди. То есть не гиперболой, не предупреждением, не фантасмагорией, а реальной перспективой. Мы хватаемся за воздух, словно за поручни, на которые можно опереться, чтобы не потерять себя.

Почему мы сегодня внимательно перечитываем роман Замятина «Мы» или «1984» Оруэлла и задвигаем подальше какой-нибудь «Город солнца» Кампанеллы?

Для кого-то это будет гражданской смертью — сломленной шпагой над головой, а для кого-то освобождением от невыносимых человеческих обязательств.

…Много лет назад, в тогда еще относительно мирном Израиле, знакомые, оставившие на неделю свою квартиру нашей семье, попросили в качестве ответной услуги всего лишь кормить небольшую черепашку: утром ей нужно было давать лист салата. Задание показалось мне довольно простым, а черепаха — созданием совершенно бессмысленным и безвредным. Утром я давала ей лист салата и забывала на весь день. Но однажды, разнежившись на жаре, попивая кофе и срывая время от времени с ветки, нависающей над верандой, апельсин, забыла о порученном моим заботам первобытном существе. Вдруг кто-то с силой и довольно больно ударил меня по ноге.

Я наклонилась — в ярком солнечном свете на меня, не мигая, смотрела черепаха, и взгляд ее был исполнен злобы. Я забыла, что в этой квартире главная — она. В «Старике и море» Хемингуэй пишет: «Большинство людей бессердечно относится к черепахам, а ведь черепашье сердце бьется еще долго после того, как животное убьют и разрежут на куски. «Но ведь и у меня, — думал старик, — такое же сердце, а мои ноги и руки так похожи на их лапы». Но разве наше сердце продолжает биться после того, как нас разрежут на куски? И не для того ли мы изобрели литературу, чтобы нас могли разрезать на куски и без ножа, без выстрела, без взрыва? А просто горем, несправедливостью, смертью близких. Нужна ли эта метафора черепахе?

Черепахи живут на земле более двухсот миллионов лет и, вполне возможно, переживут нас и, может быть, займут наше — такое временное и хрупкое — место. Они неприхотливы в еде и исполнены похоти; у того же Хемингуэя одна из героинь мечтает заниматься любовью бесконечно — как черепахи. Шаламов писал, что в нечеловеческих условиях исчезают все человеческие чувства — на них нет сил. Разве что какая-нибудь (вырождающаяся) черепаха вспомнит, что когда-то она была чем-то похожа на человека.

Со времен Эзопа мы сравниваем себя с животными; животные объединяют нас и успокаивают, как река забвения — Лета. Символ Венеции — крылатый лев, львы на гербе — самый старый символ Эстонии; львы, орлы, двуглавые орлы, орлы, поедающие змей, — геральдический зверинец всегда красив и наполняет сердце гордостью.

Человеческий зародыш переживает стадию, когда у него есть жабры. То есть теоретически мы могли быть и рыбами. (Рыба — один из тайных символов Иисуса Христа.)

Может быть, нас всех спасут дельфины? Мы научимся понимать их язык, они всегда будут оберегать нас в бушующем море и доставлять в целости и сохранности на берег. (Хотя дельфины не менее загадочны, чем другие обитатели морской стихии: могут спасти, а могут и поиграть человеком, как мячиком, подбрасывая его и притапливая, пока он не умрет.) А вот акулы — несомненные враги — они всегда будут нас преследовать и пытаться съесть. В 90-х годах минувшего века пользовалось огромным успехом цирковое шоу, в котором красивые девушки резвились в воде и играли с акулами. Акулы были небольшими и смирными. Но нервы зрителей щекотали.

У нас есть под Таллином рестораны, где посетитель может сам выловить в крошечном кишащем жирными рыбинами аквариуме приглянувшуюся особь, и ему тут же зажарят ее. Рыбы живут там в такой тесноте и безнадежности, что, кажется, они рады смерти. И никто из посетителей не содрогается при мысли, что поедает живое существо, только что убитое по его приказу. Эти рыбы — гладиаторы, а патриции на трибунах указывают пальцами вниз.

Ну, скажут мне, рыбу не жалко, а вот посещать корриду (моя страсть) позорно! Я видела недавно корриду в Испании, где быку сохранили жизнь за проявленное мужество и доблесть. Его уже не выведут на арену, ему дадут для удовольствий корову, а то и несколько, и он доживет до старости. Яростные противники корриды, поедая за ужином кровавые стейки из убитого врагами человечества быка, гневно осуждают древнейший и красивейший ритуал.

Наша любовь к животным крайне избирательна с древних времен. Скажем, кентавры (полукони-полулюди) могли быть полноценными членами общества, умнейший кентавр Хирон, согласно мифам, был выдающимся воспитателем и наставником. Тогда как минотавр (полубык-получеловек) был чудовищем, которого следовало убить. И разве не так мы относимся друг к другу — не так-то сложно выработать у нас уверенность, что одних людей убивать можно и должно, а других надо защищать и охранять.

В «Метаморфозах» Овидия люди превращаются в деревья, цветы, птиц — то есть все живое имеет прямое отношение к человеку, и мы, убивая, подсознательно боимся мести. В фантастических фильмах тараканы и крысы, вырастая до гигантских размеров, разрушают привычный мир и грозят человечеству уничтожением. В «Войне с саламандрами» Карела Чапека милейшие земноводные существа обучаются всем человеческим навыкам и собираются затопить планету. Поскольку нуждаются в водоемах больше, чем в островках суши.

Самое страшное предсказание содержится в знаменитом романе Пьера Булля «Планета обезьян». Заметим прежде, что, согласно Овидию, обезьяны произошли от человека, а не наоборот:

Древле родитель богов,
рассердясь на обманы керкопов,

На нарушение клятв,
на коварные их преступления,

Этих людей превратил
в животных уродливых — чтобы

Были не схожи они с человеком,
но вместе и схожи.

Члены он их сократил;
опустил и приплюснул им ноздри;

Избороздил им лицо,
стариковские придал морщины

И, целиком все тело
покрыв им рыжею шерстью,

В этих местах поселил;
предварительно речи способность

Отнял у их языков,
уродившихся для вероломства.

Словом, превратил в обезьян.

И вот эти обезьяны у Пьера Булля завоевывают пространство.

В романе земляне оказываются на планете, где люди поменялись местами с обезьянами; люди потеряли дар речи, взгляд их пуст, оскал звериный. Их держат в зоопарках в клетках голыми — как и положено животным. Они спариваются на глазах у посетителей, а детеныши обезьян, забавляясь, протягивают им сквозь прутья клеток бананы. На той планете обезьянам можно охотиться на людей, а потом фотографироваться победно над горой трупов… Главный герой, прилетевший с Земли, и его инопланетная возлюбленная, которой он вернул истинный человеческий облик и научил говорить, вступают в контакт с самыми умными обезьянами, доказывают, что они мыслящие существа, что именно люди когда-то были хозяевами планеты, а вовсе не обезьяны, и им создают условия для побега. Они улетают на Землю, но, приземлившись, видят, что и тут власть захватили обезьяны. Они проявляют чудеса находчивости и вновь уносятся в космос; они пишут свою историю, запечатывают ее, как когда-то мореплаватели запечатывали в бутылки свои послания и бросали их в бушующее море, — рукопись о злоключениях отправляется в межпланетное путешествие. Вдруг ее кто-то подхватит, прочтет, и герои найдут братьев по разуму. И рукопись оказывается на борту космического корабля, где ее с интересом читает эксцентричная парочка путешественников. А в самом финале вот что происходит:

Так мрачно антиутопии заканчиваются очень редко, чаще автор настаивает на том, что он нас только предупреждает, и оставляет финал хоть в какой-то степени открытым. Какова эта приоткрытая щелочка надежды? Что именно мы должны сделать, чтобы сквозь нее протиснуться в мир людей?

Кто нас может заменить на Земле? Обезьяны? Как осуществится процесс вырождения? Носороги из пьесы Ионеско? Птицы? В рассказе Дафны дю Морье «Птицы» внезапная и необъяснимая агрессия пернатых заставляет людей прятаться в укрепленных домах и надеяться на чудо. Рассказ лег в основу одного из самых замечательных фильмов Альфреда Хичкока.

Но что рассказ. Вот самое обычное раннее утро, почти еще ночь, в нашем дворе в центре Таллина. Первыми деловито и по-хозяйски осматриваются чайки — огромные, тучные, лениво взмахивающие крыльями, — они подлетают к мусорным бакам и умудряются открыть их. Они поднимают крышки и вытаскивают мусорные пакеты с едой. Тщательная сортировка отходов идет им на пользу, они не ошибаются. Нужные пакеты они разрывают, вываливают содержимое и медленно, словно аристократы, поедают вонючие объедки. В это время деревья обсижены жадными и осторожными воронами. Те ждут своего часа. Когда чайки, насытившись, отходят, вороны с криками женщин, дорвавшихся до рождественской распродажи, кидаются на то, что осталось от чаек. Чайки, кстати, раздражаются, хотя сами уже наелись, но вороны им противны, и время от времени чайки устраивают с воронами потасовки, но не кровавые, не банда на банду, не какой-нибудь мюзикл «Вестсайдская история», а так — больше крику, чем вырванных перьев. Вороны часто отвлекаются от еды, хватают блестящие бумажки, разглаживают их клювами и лапками, словом, демонстрируют истинно женское поведение. А голуби уже наготове. Конечно, они шумно, как выразились Ильф и Петров, мычат, но приближаться не смеют. Рядом скачут воробьи, путаются у голубей под ногами, кипятятся, вспрыгивают, но трусят и понимают, что их очередь самая-самая последняя. Птицам никто не мешает. Пять часов утра. Иногда через забор перелезают бомжи, но их интересуют совсем другие баки и другие отходы — они не соперники.

Чайки иногда прохаживаются по подоконнику моего окна, выходящего во двор. Волей-неволей я сама начинаю писать рассказ о баклане, который влюбился в женщину, преследует ее и она в конце концов решает уйти к нему от мужа.

Так примерно.

Однажды меня попросили прочесть лекцию о современной литературе в таллинской тюрьме строгого режима. Заключенным полагалась встреча с писателем. Меня на проходной встречал здоровенный охранник с огромным зонтом. Погода же была прекрасная и солнечная.

Я удивилась, а он объяснил:

— Чайки сейчас откладывают яйца. А у нас на территории ни кустика, ни деревца, ни валуна, ни укромного местечка. Вот они и кладут яйца просто у стены, вдоль которой мы с вами пойдем. Ну и видят угрозу в каждом, кто проходит мимо. Но вы не бойтесь, мы зонтиком этим отобьемся.

И отбились. Но налетали они на нас с такой гибельной страстью, с такой готовностью убить, даже если придется и самим умереть за правое дело, что было не по себе.

А однажды в жаркий день я сидела на большом камне в море. Прилетела чайка, что-то гортанно пролаяла и пихнула меня клювом. Я не забеспокоилась. И напрасно. Она отлетела, разогналась и спикировала на меня, норовя пробить клювом череп. Тут до меня дошло, что это ее камень и, пока не поздно, надо мне убираться.

Роман «День триффидов» Джона Уиндема настаивает на том, что нас могут заменить даже растения. Они передвигаются на своих корнях — ногах, обладают отменным слухом, смертоносным жалом и постепенно подчиняют себе весь мир. Питаются они полуразложившимся мясом… Нашим…

На земном шаре есть несколько видов смертельно опасных деревьев. Они настолько токсичны, что даже не обязательно к ним прикасаться или попытаться отведать их плоды, достаточно спрятаться под таким деревом от дождя. Смертоносный сок, смешиваясь с каплями ливня, может отравить человека.

Существуют столь токсичные растения, что могут погубить человека, даже если он просто попытается пройти мимо них.

Можно пользоваться гиперболой — преувеличением, литотой — приуменьшением, метафорой и множеством других литературных приемов, но с цепи окружающей действительности хорошему писателю все равно не сорваться.

У Ивана Бунина есть стихотворение «Одиночество», которое заканчивается словами: «…буду пить… / Хорошо бы собаку купить».

А у Михаила Булгакова в повести «Собачье сердце» подведены итоги всех наших попыток уклониться от человеческого пути. Вполне милый песик, превращенный искусством профессора Преображенского в человека, становится тупым хамом, постепенно вырастающим в начальника советского образца — невежественного, дикого, наглого, готового голыми руками душить кошек, из шкурок которых можно делать воротники. Кошки — условность. Очень скоро человек с собачьим сердцем доберется до людей… Повесть заканчивается весело и счастливо: профессор возвращает Шарикову изначальный собачий вид.

Но, уверяю вас, Шариков успел произвести потомство — сотни и тысячи его детей, внуков и правнуков карабкаются по карьерным лестницам, вытравляют все живое, творческое, талантливое вокруг себя, и нет никакой возможности им противостоять. Шариковы надвигаются на нас со всех сторон.

В Японии на станции Сибуя стоит памятник собаке Хатико (она, уже постаревшая и ослабевшая, присутствовала на открытии памятника самой себе), которая в любую погоду много лет встречала поезда, надеясь, что ее хозяин (а его уже не было в живых) в конце концов вернется к ней. О собачьей преданности написаны книги, сняты фильмы. Многие люди уверены, что животные лучше людей.

Но время от времени к каждому из нас подбирается так называемый животный страх: может быть, наше присутствие на планете вовсе не обязательно. И Природа или Бог (кто во что верит) может поставить на наше место какое-нибудь другое живое существо. Лишенное человеческих обязательств. И для тех, кто хочет остаться человеком любой ценой — пусть и ценой собственной жизни, — наступит беспросветный мрак.

А остальные даже обрадуются, что их разжаловали в зверье.