В конце позапрошлого века Александр Бенуа писал, что «успех васнецовских картин трогателен, так как в нем сказалось назревающее понимание, жажда и голод иного, высшего и более прекрасного начала, нежели тоскливо однообразное народничанье и направленство». А в модернистском начале ХХ века Константин Маковский уже пенял Виктору Михайловичу за то, что тот, «упрямо отвернувшись от страшного Запада», остался чужд поискам современных мастеров кисти: в результате с «Васнецовым, автором эпических и религиозных картин, повторилось то же, что несколько лет раньше с жанристами и пейзажистами передвижных выставок. В его произведениях ясно обнаружился плохой живописец — беспомощный рисовальщик и очень условный колорист».

При советской власти, в 1926 году, в некрологе на предпоследней странице «Правды» было напечатано несколько строчек про то, что умер довольно известный художник Виктор Васнецов, не захотевший принять участие в социалистическом строительстве.

А вот нашим дням он опять пригодился. На официальном открытии питерской выставки «Виктор Васнецов. К 175-летию со дня рождения» в корпусе Бенуа директор Русского музея Алла Манилова торжественно упирала на то, что «творчество Васнецова отражает наши духовные и нравственные ценности, это наш культурный код, основанный на традициях предыдущих поколений». Ее же заместитель Григорий Голдовский подверстал выставку к Году семьи и решил, что дети обязательно должны входить в мир русских сказок с помощью полотен Васнецова. Как говорится, мечтать не вредно и в наш компьютерный век, но были времена, когда дети, действительно, входили в жизнь через вселенную Васнецовых.

По крайней мере, в легендарном Абрамцеве, где художнику и известному книжному оформителю Татьяне Константиновой посчастливилось провести детство среди его обитателей, еще помнивших «и шутки тихого Серова, и Врубеля печальный взор».

Виктор. Аполлинарий. Андрей. Красивые, сильные имена. Они прославили древний род православных церковников — псаломщиков, пономарей, священников, подвизавшихся в окрестностях провинциальной сибирской Вятки начиная с первой трети XVII века. Фамилия оказалась невероятно щедра на таланты. Кроме этих трех богатырей она дала России художников калибром помельче, но весьма достойных, а еще педагогов, агрономов, историков, астрономов, полярных исследователей, архитекторов, музыкантов, фольклористов и даже одного мастера спорта по фигурному катанию!

О Викторе и Аполлинарии написаны фолианты, об Андрее — меньше: он жил среди нас, а современники, как известно, дальнозорки, им нужна дистанция лет эдак в сто, чтобы как следует разглядеть объект. Все трое — новаторы. Виктор — предтеча символизма и модерна в России, Аполлинарий — основоположник живописной реконструкции, Андрей — один из создателей «сурового стиля». Виктор оставил интереснейшие дневники, письма, воспоминания, Аполлинарий — подробную автобиографию, рассказы, статьи по теории искусств и истории Москвы, Андрей — оригинальную программу для студентов творческих вузов по рисунку, живописи и композиции. К этому необъятному информационному массиву я и отсылаю заинтересованного читателя, а сама попытаюсь очертить сугубо личную траекторию, двигаясь по которой, я так или иначе соприкасалась с этими выдающимися художниками.

Впервые я услышала фамилию «Васнецов» в шестилетнем возрасте в Абрамцеве. Мне несказанно повезло: родители снимали дачу в пятнадцати минутах ходьбы от Мамонтовской усадьбы, ив этом заповедном пространстве, созданном неуемной энергией сперва Сергея Аксакова, затем Саввы Мамонтова, я провела свои детские и юношеские годы.

Усадьба «Саввы Великолепного» — так называли Мамонтова его современники по аналогии с Лоренцо Медичи, знаменитым флорентийским меценатом, — никогда не была для меня и моих сверстников чужой, запретной территорией. Деньги тогда брали только за экскурсии по барскому дому, а в парке разрешалось гулять бесплатно, ворота всегда были открыты, и мы с раннего утра ныряли туда, как рыбы в воду, а выныривали только под вечер, считая эти роскошные кущи своей вотчиной. Да так оно и было: не найти в усадьбе ни единого уголка, куда бы не добрались наши шустрые ноги в стоптанных «пионерских» сандалиях.

К любым постройкам и артефактам тогда можно было подойти вплотную, потрогать рукой. Такого, чтобы «Ах Васнецов! Ах Врубель! Не приближайтесь ближе, чем на метр!», не было и в помине. К примеру, мы могли спокойно усесться на керамической скамье, беспризорно стоящей над обрывом, и сколько угодно любоваться плавным поворотом Вори, огибающей усадьбу (нынче на врубелевское творение не то что человек — птичка не присядет: его спрятали под пуленепробиваемым стеклянным колпаком). А от полуденного зноя укрывались за толстыми стенами «Избушки на курьих ножках» — миниатюрного бревенчатого сруба по типу северной избы, установленного на обрубках пней. «Тут русский дух, тут Русью пахнет, всё мрачно, серые ели наклонили свои ветви, как бы с почтением вслушиваясь в отрывистый жалобный визг сов, которые летают здесь десятками. Чудное создание, не имеющее себе равных по эпической фантазии!» — восхищался Михаил Нестеров. И точно: совы вечно кружили над входом, охраняя домик от непрошеных гостей. Но мы-то были свои в доску! Оравой вваливались в избушку, падали на толстую перину из чистой сухой соломы и замирали, слушая монотонный шелест дубравы за узкими оконцами. Солома пахла летом, счастьем бесконечных детских дней, а стены хранили отзвуки давным-давно отлетевших детских жизней: их смех, гомон, плач, «страшный» шепот, каким рассказывали сказки про коварную Бабу-ягу… Однажды мы заигрались дотемна, примчался испуганный папа и за ухо вытащил меня из избушки. Досталось по полной, и чтобы отвлечь рассерженного родителя, я схитрила: «Пап, а кто построил этот волшебный домик? В нем вообще забываешь о времени!» (мол, избушка во всем виновата!). «Васнецов, великий сказочник, — ответил отец, — для деток Саввы Ивановича, таких же сорванцов, как вы».

И рассказал о жизни, кипевшей здесь столетие назад: шарады, салки, городки, особые «литературные» казаки-разбойники, придуманные смешливым дядей Илюшей Репиным, потешный лодочный флот на Воре, руководимый строгим дядей Васей Поленовым, занятия в мастерских по рисунку, живописи и скульптуре с рассеянным дядей Мишей Врубелем, а зимой — катание с гор на деревянных салазках, собственноручно вырезанных дядей Витей Васнецовым… Забавно, но эти колоссы до сих пор для меня немножко «дяди». Потому, наверное, что тогда мы со всей горячностью детских сердец приняли от младших Мамонтовых их озорную эстафету и через нее сроднились с феноменальной атмосферой Абрамцевского кружка, которая, как это ни фантастично, ощущается и сегодня — стоит лишь ступить под сень усадебной дубравы.

О счастливом вдохновении, не покидавшем Виктора Михайловича в Абрамцеве, о радости соборного труда свидетельствует эпизод во время строительства Абрамцевского храма. Что-то не заладилось с украшением клиросов — их безвкусно покрыли грязно-голубой краской, — и Виктор Михайлович, заметив это, потребовал немедленно принести цветы, много цветов! Все дружно бросились вон, и через полчаса храм благоухал, полный разноцветных букетов, а унылая поверхность на глазах расцвела нежными полевыми цветами! Синтез строгого академического подхода и поэтичного взгляда на натуру вообще характерен для Васнецова — отсюда такая достоверность его фольклорных полотен. Они изумительно подробны и повествовательны (недаром он начинал как график-иллюстратор), но при том не дробятся, не рассыпаются, а крепко сбиты по композиции и цвету. Многое для меня загадка в его работах. Например, как неброские пейзажи родного Абрамцева без какой-либо видимой трансформации превращаются у него в нездешний, крайне эмоциональный фон для богатырского дозора, или полета ковра-самолета, или одиноко плачущей Аленушки. Хотя один его «фокус» я, кажется, разгадала: это непонятно как составленный оранжево-розовый колер, сполохи которого присутствуют практически во всей «сказочной» серии, безумно красивый (закат? зарево?), но определенно колдовской, тревожный, даже зловещий. Взгляните на «Змея Горыныча», «Трех царевен подземного царства», «Бабу-ягу», «Сирина и Алконоста» — и вы поймете, о чем я.

Виктор Васнецов моего детства — это портреты Верочки Мамонтовой на стенах Абрамцевской усадьбы, «Витязь на распутье» на крышке маминой шкатулки с драгоценностями (куда я лазила в ее отсутствие), «Три богатыря» на обложке учебника «Русская речь» (которых я разглядывала бесконечно, пока училка что-то заученно бубнила про «рубежи Отечества»)…

А когда лет в восемнадцать я всерьез заинтересовалась историей искусств, мне открылось, что все сделанное Виктором Михайловичем до фресок Владимирского собора — лишь разминка перед главным делом жизни.

Раньше, приезжая погостить к родне в любимый Киев, я первым делом неслась полюбоваться росписями, и как же горько сознавать, что больше никогда их не увижу! Нечаянной радостью стало открытие в Третьяковке небывалой по объему и составу выставки «Васнецовы. Связь поколений». Из запасников извлекли васнецовские картоны в натуральную величину, и публика смогла воочию убедиться, что эскизы — самостоятельные произведения. К ним можно было подойти почти вплотную, разглядеть мельчайшие детали, отследить воплощение замысла от смутного, как предчувствие, карандашного наброска до продуманной многофигурной композиции и сравнить свой скромный человеческий масштаб с масштабом титанического творчества…

похоронил заболевшего пневмонией талантливого помощника, 22-летнего Андрея Мамонтова, сына Саввы Ивановича. В общем, пострадал изрядно, но, окончив труд, сказал с глубоким пониманием своей просветительской миссии и христианским смирением: «Я поставил Богу свечку».

Всегда сравниваю фрески Владимирского собора и Сикстинской капеллы. Микеланджело расписал только две части капеллы, около полутора тысяч метров — потолок и алтарную стену, потратив на каждую — с интервалом в 25 лет! — по четыре года жизни. Он тоже без конца болел, падал с лесов и терял помощников. Перед двумя мастерами стояла, по сути, одна и та же задача, но как по-разному они ее решили! Не стилистически — каждый отражал свое время и культуру, — а в духовном плане.

Тут я выбьюсь из общего восторженного хора и скажу прямо, что росписи Микеланджело мне не нравятся. Помню, после десяти минут стояния в капелле с задранной головой я почувствовала приступ дурноты и разочарования, мне показалось, еще мгновенье — и эти изображенные в сложнейших ракурсах мужеподобные севиллы посыплются мне на голову: так угрожающе трехмерно они выглядели. Живописью тут и не пахло: фигуры были не написаны, а раскрашены. Кроме колористической неразберихи общую композицию дробили нарисованные карнизы, пилястры и тяги. «Правильно он не считал себя живописцем, — подумала я тогда о Буонаротти, — и не хотел за это браться». Фреска «Страшный суд» неприятно поразила меня дешевым, назойливым голубым цветом фона, хитросплетением голых тел (таким неуместным в церковном пространстве!) и особенно двумя центральными фигурами — Христа и Богородицы. Мария брезгливо отстраняется от робко приближающихся к ней праведников, а Иисус — мясистый, что называется «поперек себя шире», — угрожающим и яростным жестом почему-то отталкивает, отвергает тот мир, который, по идее, пришел спасти… Мне кажется, в этом шедевре Микеланджело ложный пафос Возрождения — синергия античности и Средневековья — достигает своего апогея. Мастер мощно изобразил антропоморфную картину мира, продемонстрировав при этом безупречное знание человеческой анатомии и блестящий рисунок, но — полное непонимание смысла христианской веры.

Перед началом работы во Владимир-ском соборе Виктор Михайлович по рекомендации профессора А.В. Прахова отправился в Италию, чтобы изучить живопись Ренессанса, взять от нее лучшее, а затем соединить с византийским искусством и русской иконописной традицией.

От итальянцев Васнецов воспринял их непревзойденное мастерство в изображении натуры, умение подчинить роспись законам архитектурного пространства, от византийцев — стремление через внешнюю красоту передать красоту духовную, от русской иконописи — ее непреклонную аскетичность и то, что философ Е.Н. Трубецкой называл «умозрением в красках». По сути, он попытался — и успешно! — перевести богословский язык на язык искусства, «заглянул, — по словам Александра Бенуа, — в глубину христианского миросозерцания». Реалистично написанные фигуры на условном золотом фоне, гармоничная композиция, богатая орнаментальная оправа, сочный, благородный колорит — вот приметы «васнецовского» стиля, породившего сонмы прилежных подражателей.

Его фреска «Страшный суд» торжественна и строга, полыхающее за черными крыльями ангела адское зарево создает почти физически ощутимое напряжение, но глядя на фигуру Богоматери, молитвенно склоненную к Сыну, проникаешься верой в милосердие Божие и надеждой на спасение.

А легко cтупающая по облакам Царица Небесная на алтарной апсиде удивительным образом напоминает одновременно мозаичную «Оранту» киевского Софийского собора и «Сикстинскую мадонну» Рафаэля. Блестящий пример синтеза древних традиций и современного видения автора. Неслучайно после освящения собора репродукцию «Васнецовской Мадонны» можно было встретить чуть ли не в каждом московском доме…

Рядом с метро «Новослободская» стоит храм Пимена Великого в Новых Воротниках, возведенный при Патриархе Никоне. В 1897 году под руководством выдающегося архитектора-модерниста Ф.О. Шехтеля здесь было обновлено внутреннее убранство, идеей которого стала преемственность русского православия от Византии. Выбрали «васнецовский» стиль как идеально отвечающий задаче. Зайдите в этот красивейший храм, и вы увидите великолепные копии росписей Васнецова, Нестерова, Семирадского, подивитесь сказочному орнаменту из птиц, цветов, зверей и встретитесь с печальным взглядом Богородицы…

Недалеко от Абрамцева на живописном берегу Вори стоит село Ахтырка, куда мы с друзьями часто гоняли на великах. В центре села возвышался большой разоренный храм, который скульптор С. Тавасиев приспособил под мастерскую и ваял там своего знаменитого «Салавата» (эта конная статуя — самая большая в Европе — стала визитной карточкой Уфы). А тогда мы через разбитые окна разглядывали гигантского монстра, шапка-малахай которого упиралась в церковный купол. Где-то совсем рядом с храмом находилась дача (она не сохранилась, к сожалению), которую на все лето снимали братья Васнецовы. Благодаря этому обстоятельству теперь мы можем любоваться не только абрамцевскими пейзажами Виктора, но и ахтырскими Аполлинария.

Последнему было сложно не затеряться в тени столь яркого брата, тем не менее, восхищаясь Виктором и учась у него, он упрямо нащупывал и таки нашел свою собственную стезю, оригинальность которой заключается в сочетании научного склада ума и большой художественной одаренности. Кроме живописи Аполлинарий Михайлович увлекался историей, археологией, астрономией. Написал ряд серьезных искусствоведческих работ, в которых утверждал, что искусство — это не только утонченное чувство красоты, но и особый способ самопознания. При внешней кротости и застенчевости, был очень тверд в своих принципах: по молодости увлекался народовольцами, но, разочаровавшись в них, целиком посвятил себя искусству; не окончив петербургскую Академию художеств, занялся самообразованием и со временем стал ее академиком; был единственным художником, кто в 1931 году не побоялся публично выступить против сноса храма Христа Спасителя.

Братья запросто ходили пешком из Ахтырки в Абрамцево, младший Васнецов стал своим в мамонтовском кружке. Он прошел школу у старших товарищей — Репина, Поленова, Антокольского. Поленов научил Аполлинария работать на пленэре, и это во многом определило импрессионистский характер его пейзажной живописи. Она не отличается стилистическим единством, в ней проглядывают то Рерих, то Шишкин, то Левитан, однако романтическое отношение к природе делает эти работы невероятно притягательными. Особенно хороши «крымская» и «уральская» серии. Романтическое мироощущение вообще свойственно всей семье Васнецовых. «Отец, прогуливаясь с нами по полям звездными августовскими ночами, — вспоминал Виктор Михайлович, — внес в наши души живое неистребимое представление о жизни, действительно Сущем Боге». Наверное, с той детской поры Аполлинарий Михайлович и увлекся наблюдением неба — почти как профессиональный астроном. Особенно его интересовали облака. Ни у одного художника вы не встретите такой «облачной энциклопедии». Облака утром, днем, вечером, ночью. Облака в Абрамцеве, Вятке, Крыму, на Урале, на Кавказе… Руководя пейзажным классом в Московском училище живописи, ваяния и зодчества, Васнецов придумал специальную методу для изображения облаков. Не ограничившись живописным опытом, проанализировал это явление природы в научной статье «Облака. Впечатления и наблюдения художника», где называл облака «воздушными существами» и писал о них: «Мир облаков, бесконечно разнообразный по форме и краскам, служит для пейзажиста всегдашней темой его картин. А для любителя природы, исследователя ее тайн неисчерпаемым материалом для наблюдений».

Аполлинарию Васнецову я обязана своим первым профессиональным успехом. Вскоре после окончания Полиграфа мне предложили оформить книгу «Московские князья», о которых я имела довольно смутное представление. И если бы не толстенный альбом «Древняя Москва в масляной живописи и акварелях А. Васнецова», куда я погрузилась с головой недели на три, не видать бы мне первого в жизни приличного гонорара, c размахом прогулянного в Крыму…

Вспоминая Полиграф, вспоминаю и третьего Васнецова — Андрея Владимировича, «внука Серого Волка», как он сам себя рекомендовал. (В Галерее искусств Зураба Церетели до 20 марта выставка «Пространства Андрея Васнецова».) В 1980 году, когда я окончила вечерний факультет ХТОПП (художественно-техническое оформление печатной продукции), Андрей Владимирович, в то время преподаватель рисунка, живописи и композиции на дневном факультете, выпустил свой первый курс. Мы ходили рядом, но ни разу не пересеклись. Не встретились и в Абрамцеве, где он купил дачу в 80-х годах, а я к тому времени только изредка навещала друзей-художников.

В студенческих кулуарах «дневники» его нахваливали. Но нам, «вечерникам», тоже грех было жаловаться: такие корифеи, как Дмитрий Бисти, Май Митурич, Дмитрий Жилинский, посвящали нас в тайны профессии, и даже Андрей Дмитриевич Гончаров, любимый ученик Фаворского, «в гроб сходя, благословил». На просмотрах было заметно, что студенты Васнецова старательно ему подражают: упрощенные формы, мрачный колорит, почти гризайль…

Андрей Владимирович свое программное произведение — натюрморт «Черная курица» — написал в 1955-м. Участник войны, имеющий боевые ордена, народный художник СССР, лауреат многих государственных премий, член ВКП(б) с 1948-го, Васнецов тем не менее был отпет по православному чину — сказалось происхождение. По воспоминаниям друзей и учеников — обаятельный, остроумный, гостеприимный, очень цельный и последовательный в своих человеческих и художнических принципах.

Ну и времечко им досталось! Лютый сталинизм, чудовищная война, иллюзорная оттепель, лихие девяностые, перестройка. Все, что происходило тогда в творческой сфере, принято называть «искусством социалистического реализма», с которым я и мои ровесники находились в жестких контрах. Но в силу камерности нашей профессии нам было легче: мы отчалили во внутреннюю эмиграцию и успешно прятались от тошнотворной реальности за книжными блоками и переплетами, за шекспирами да сервантесами. А что было делать архитекторам, живописцам, монументалистам? Они тоже хотели работать! Причем не штамповать постылых Ильичей, а серьезным творчеством преобразовывать и украшать унылую жизнь в Стране Советов.

Так возникло необычное направление, которое по праву считается «советской Реформацией». Это была отчаянная попытка дышать под суконным одеялом идеологии. Зачинателем стиля стал критик Александр Каменский, входивший в оргкомитет знаменитого вернисажа «30 лет МОСХ», где Васнецов выставил свою «Курицу» и где Хрущев визжал резаной свиньей перед «Обнаженной» Фалька. Андрея тогда не исключили из союза только благодаря фамилии, но выставлять перестали. В дальнейшем он тоже выставлялся трудно: специалисты считали его живопись сложной для неподготовленного обывателя, а «искусствоведы в штатском» возмущались, почему курица черная и почему лежит на газете «Правда». Большая персональная выставка мастера состоялась только под конец его жизни, в стенах родного Полиграфа…

Герой «советской Реформации» — это увлеченный труженик с тяжелым жизненным опытом, твердой верой (не обязательно в Бога) и непоколебимым оптимизмом, который не нуждается в идеологических подпорках, но действует в русле общего социального контекста. Отстраненной сосредоточенностью он похож на своих создателей и сурово глядит на нас с мозаик Андрея Васнецова, полотен Виктора Попкова, Таира Салахова, Гелия Коржева. Формальные признаки нового стиля — большие цветовые плоскости, сдержанный (чтобы не сказать бедный) колорит, плакатное решение фигур. Очевидно обращение художников к творчеству позднего Дейнеки, в меньшей степени — Кончаловского, Осмеркина, Лентулова.

Андрей Владимирович заметно выделяется на фоне единомышленников своей любовью к соборному творчеству, унаследованной от деда. Ему на роду было написано отойти от станковой живописи в область синтетического монументального искусства. Работая в большом коллективе архитекторов и прикладников, он в совершенстве овладел сложнейшими техниками — барельефом, сграффито, фреской, мозаикой, литьем, — и это была поистине возрожденческая разносторонность.

Его композиции всегда объемны, а живописный язык предельно обобщен. Вот что он сам говорит об этом: «Во многих своих станковых холстах я пытаюсь осуществить свои монументальные «мечты». Я хочу создать монументальную живопись без декоративного эффекта, который, на мой взгляд, снижает значительность образа. Почему в моих холстах так много черного? Потому что задача построения предметно-силуэтного пространства при конструктивном видении мира наиболее выгодно решается ограниченным подбором цветовых слоев».

Отдавая должное новаторству и уважая специфику манифеста, я со спокойным консерватизмом отношусь к таким работам Андрея Владимировича, как его «Черная курица». Она для меня сродни «Черному квадрату» Малевича, то есть теоретическую подводку мне читать интересней, чем разглядывать само произведение. Что касается принципиальной скупости палитры, то меня она, признаться, не сильно греет, но крупный мастер всегда шире прокрустова ложа стиля, и те его работы, в которых заметны колористические нюансы, мне очень нравятся — такая классная «сезаннщина». Помню, как в курилке Полиграфа его студенты, делая умное лицо, поучали нас со слов обожаемого учителя: «Пишите не предметы, а дыры между ними!» Мы открывали рты…

Cейчас много рассуждают о «русском мире», за который так искренне, каждый по-своему, радели Виктор, Аполлинарий и Андрей. Интересно, что сказал бы о нас сегодняшних о. Павел Флоренский, оптимистично называвший Абрамцево и все с ним связанное «неуничтожимой духовной идеей». Так уж и неуничтожимой?

Русский мир причудлив и многолик. Пугающе многолик. Но Васнецовы — та его грань, которую не стыдно предъявить человечеству.

Татьяна Константинова