24 февраля заставило вспомнить и актуализировало в общественном сознании слово «эмигрант». Эмиграция — «выселение из родной страны навсегда, с прекращением всех к ней отношений; переселение из одной страны в другую по экономическим, политическим, личным и другим обстоятельствам», как нам подсказывает Википедия со ссылкой на словарь Брокгауза и Ефрона.

Вспомнить не без некоторого внутреннего сопротивления. В слове «эмигрант» чувствуется тяжесть, груз драматического исторического опыта. Идентифицироваться с ним нелегко. Поэтому и заменялось оно утешительным эвфемизмом «релокант». Просто уехали, расстались.

Разница примерно такая же, как между французскими словами divorcer и se separer. Одно дело развестись, другое — разъехаться, решить не жить вместе. Ну или окончательный разрыв и мирное расставание.

Эмиграционных волн в истории России последнего времени было несколько. Эта считается пятой («Пятая волна» называется журнал врача и писателя Максима Осипова, выходящий в Амстердаме).

Но сравнения возникали чаще всего с первой, послереволюционной. Действительно, ее нельзя сравнить ни с исходом (начиная с 1970-х годов) в Израиль, ни тем более с эмиграцией в Германию российских немцев и евреев (начиная с 90-х).

заставляла искать типологические сходства, совпадения, переклички, даже при всем понимании разительных отличий.

Все-таки одно дело массовое бегство от голода, разрухи, революций, террора, ужасов Гражданской войны. И совсем другое — разрыв с государством хоть и стремительно идущим от авторитаризма к тоталитаризму, хоть и готовым на расправы, репрессии, искореняющим свободы, попирающим право, но в то же время как будто благополучным. И границы оно не закрывает, и *** не называет своим именем. И сама она не здесь, а где-то там, и жить вроде бы можно, при соблюдении правил и осторожности.

Главным импульсом к бегству становится страх: закроют двери, начнут уже не точечные, а массовые репрессии.

Или доходящее до невроза неприятие этой, здешней действительности, годами созревавшая убежденность — ничего изменить, ни на что повлиять нельзя, вегетарианские времена завершились, «начался другой эон».

В сентябре добавилось известие о [частичной] мобилизации, породившее новый всплеск эмигрантской волны.

И, как в начале века, убегали кто куда может, читая рассказы Надежды Тэффи и опять-таки удивляясь схожести — те же типы, те же ситуации. Ну почти.

И география в принципе та же — Турция, Балканы, Франция, Германия… А вместо китайского Харбина — Казахстан, Таджикистан.

Еще Грузия и Армения.

Но главное — ощущение катастрофы.

*** — лишь ее внешнее проявление и знак чего-то еще более масштабного — цивилизационного потрясения, затрагивающего весь состав существования. Борис Зайцев в очерке «Юлий Бунин» (Юлий, брат Ивана Бунина, литератор, педагог, народник-революционер) описывает его реакцию на известие о начале Первой мировой войны:

«Гибель мира», во всех смыслах этого слова, и ощущение кровной связи с этим миром. И здесь сравнение масштаба бедствий и разных исторических реальностей (сегодняшней и вековой давности) не имеет значения. Ведь у Юлия Бунина это провидение, узнавание грядущего, то есть другого порядка, разрушающего прежний. Конец истории — личной, прежде всего. Юлий Бунин умер в 1921 году.

Это принятие и осознание катастрофы давалось нелегко. В нее просто не верилось, как бывает невозможно принять и осознать смерть близкого человека.

Мечты о прошлом — и, как виделось из времени катастрофического, благополучном (но главное — не разрушенном) — характерная примета эмигрантского сознания.

Как и эмигранты первой волны, релоканты пятой питали надежды на возвращение, на чудо — все закончится, не может же это долго продолжаться.

Понадобилось время, чтобы понять — может, не закончится, чуда не случится.

По крайней мере, сейчас.

География русской эмиграции и сейчас, и сто лет назад обширна. Но все-таки в ней есть безусловный центр. Это Париж, вне всяких сомнений.

Париж всегда притягивал к себе, и он сам по себе история русской эмиграции — как бы то ни было, история всего ХХ века.

Еще в 90-х годах и даже позднее были отчетливо видны приметы разных волн русской парижской эмиграции, разные ее страты, внутренние противоречия (белая эмиграция, левая эмиграция, советские диссиденты). Для постсоветской России, да и не только для нее, открывалась целая цивилизация русского зарубежья. В ней чувствовалась традиция, укорененность, поддержанная смешением разных эпох, долгим временем, и не только ХХ веком.

Издательство YMCA-Press (вновь обретающее силу и голос сегодня) и Никита Струве, книжный магазин на Монпарнасе, еще живая «Русская мысль», «Синтаксис», Марья Васильевна Розанова и Андрей Синявский, дома старых эмигрантов — все это можно было видеть и познавать и воспринималось как живой музей: так мама мне рассказывала, как когда-то ходили в музей Мураново, словно в гости. А в Париже дочь Бориса Константиновича Зайцева Наталья Борисовна Соллогуб делилась воспоминаниями об эмигрантах первой волны. И говорила, в частности, не скрывая своего возмущения, о коллекции Рене Гера (крупнейшем на сегодняшний день собрании книг, рукописей, живописи русских эмигрантов начала ХХ века), о том, как и какими способами она формировалась. Гера был одно время литературным секретарем Бориса Зайцева.

Париж был Меккой и мечтой русской эмиграции. Порой недосягаемой. У Набокова в «Машеньке» один из берлинских эмигрантов мечтает о Париже:

Забавно и примечательно это петербургское: «длинные хрустящие булки». Сегодня багет и в Берлине багет.

В Париж Подтягин так и не уехал.

Разговоры и частое упоминание Берлина, одного из центров русской эмиграции вековой давности, конечно, возникли не случайно. Магия и символизм чисел. События и массовый исход из России 2022 года пробуждал историческую память и подсказывал аналогию — знаменитый «философский пароход» 1922 года. Отличия казались несущественны — строго говоря, это была не эмиграция, а депортация.

Но аналогия работала, потому что льстила указанием на еще одну типологическую особенность — состав эмиграции. Высылка из Советской России интеллигенции, «интеллектуальной элиты» связывалась в сознании со статусом тех, кто оставил Россию после 24 февраля 2022 года. Интеллигенция не интеллигенция, но статистика говорит, что 40 процентов уехавших из России — представители так называемого «экономически активного» населения и 80 процентов имеют высшее образование.

Впрочем, аналогии, исторические в особенности, обманчивы.

«Философский пароход», конечно, метонимия. Но вполне обоснованная, если учесть, что речь идет о депортации в Германию. Куда еще высылать философов? За «плодами учености» отправлялись на родину Гете, откуда в Россию и пришел язык философского суждения (замечательные главы посвящены этому в «Путях русского богословия» о. Георгия Флоровского). Не говоря уже о московских любомудрах, отправлявшихся слушать лекции Шеллинга и Гегеля. Можно назвать множество имен, освященных немецкой наукой: Вячеслав Иванов, Борис Пастернак, Федор Степун, Алексей Лосев, — перечислять можно долго. Но дело не только в философии.

Начиная с 1900-х годов культурные (шире — гуманитарные) связи России и Германии особенно тесные. После завершения Первой мировой войны они быстро восстановились. Ослабление красного террора, относительная либерализация политики, столь же относительная открытость границ и простота получения визы в 20-х годах сделали Германию для российских беженцев притягательной. На короткое время (до начала 1924 года) Берлин стал крупнейшим центром русской эмиграции.

Здесь, кажется, побывали (или промелькнули) все — философы, поэты, писатели, артисты, журналисты, издатели, художники, политические деятели и представители всех партий, от кадетов до эсеров. Какое из знаковых имен этого времени ни возьми: Андрей Белый, Владислав Ходасевич, Николай Бердяев, Алексей Ремизов, Василий Кандинский, Семен Франк, Марк Шагал, Георгий Иванов… Берлин 20-х запечатлен в воспоминаниях и художественных текстах Шкловского, Берберовой, Романа Гуля, повестях Набокова и «Пленном духе» Марины Цветаевой. Литература на эту тему огромна. Это был настоящий культурный и демографический взрыв. В Веймарскую республику после революции уехало около 600 тысяч человек. Больше половины из них — примерно 360 тысяч — жили в Берлине (в 1919 году его русское население составляло 7 тысяч человек).

Размах деятельности русских эмигрантов в Берлине столетней давности не может не удивлять. Открывались банки, магазины, кафе (среди известных — ресторан «Медведь», кафе «Москва»), работали две русские гимназии, русская речь звучала везде, а в некоторых районах, казалось, и просто вытесняла немецкую. Знаменитый Шарлоттенбург не случайно называли Шарлоттенградом и Русской эмигрантской Республикой. В кафе «Ландграф» на Нолендорфплац собирался Русский клуб, который тогда именовался Домом искусств, где читали свои произведения Мусатов, Оцуп, Вышеславцев, Борис Зайцев, сюда приезжали Пильняк, Маяковский. Здесь отмечали тридцатилетие литературной деятельности Горького. Кафе «Прагер Диле» — еще одно популярное место Берлина. Здесь часами сидел за столиком Андрей Белый, здесь, по выражению Ариадны Эфрон, в разговорах и спорах «решались судьбы» мирового и отечественного искусства».

Но особого размаха в Берлине той поры достигло издательское дело. Выходили газеты разных партий и общественных движений: кадетский «Руль», «Дни», публиковавшие статьи Екатерины Брешко-Брешковской («бабушки русской революции»), эсеровский «Голос России», социал-демократический «Социалистический вестник», сменовеховская газета «Накануне».

Журналы всевозможных направлений, эстетических и политических платформ: «Рабочий путь» (во главе со знаменитой анархисткой Эммой Гольдман), евразийские «Скифы», горьковский журнал «Беседа», «Вещь» Эренбурга и Лисицкого. К концу 1923 года в Берлине насчитывалось 86 (в некоторых источниках число еще больше — 118!) книжных издательств. Среди них — «Издательство Ладыжникова», «Издательство Гржебина», «Книга», «Слово», «Петрополис», «Геликон». Книжный рынок был относительно открытым. В книжных магазинах Берлина (более двух десятков книжных лавок в одном Шарлоттенбурге) продавались книги из России. В России, в свою очередь, были доступны берлинские издания.

Берлин сегодняшний вряд ли может сравниться с русским Берлином 1920-х.

Те, кто бывал в Берлине в 90-х — начале 2000-х, наверное, помнят, какое особенное впечатление он производил. Город, сохранивший на себе видимые следы Второй мировой войны, после падения Берлинской стены стремительно развивался. Он строился, преображался, превращался в настоящую столицу. Смещались и появлялись новые центры притяжения. В нем чувствовалось сильнейшее энергетическое поле, отличительный дух, свойственный «настоящим» большим городам: Парижу, Лондону, Москве, Нью-Йорку. Берлин стал удивительным мегаполисом, в котором нет центра, разбитым на почти автономные районы. Он пестрый и разноголосый.

В нем звучит самая разная речь, и легко услышать на улицах и в кафе итальянский, французский, арабский, турецкий, русский, иврит, украинский, не говоря уже об английском языке.

За послевоенную историю Берлин пережил несколько волн эмиграции: из Италии в 1940–1950-х, затем из Турции. Ближе к концу века — из Ирана, балканских стран, эмиграцию из России в 90-х, из Ирака, Палестины, Сирии. В 2022 году приехали беженцы из Украины и релоканты из России.

Сегодня практически невозможно говорить о единой российской диаспоре в Берлине. Под стать разрозненному и разноликому Берлину, столь же рассеянно и разнолико российское присутствие в нем.

Многие уехавшие из России в 90-х продолжали жить российскими новостями, смотрели российское телевидение, Российские программы ретранслировал кабельный канал «Ост-Вест». Столь же, скажем так, вторичным было и радио «Голос Берлина». По сути, это была и не вполне эмиграция, а существование в другой стране при сохранении прочных связей с Россией и российских привычек. Можно было бы это назвать эмиграцией «эпохи стабильности», без особых драм, без ощущения разрыва и с существенной отстраненностью от немецкого уклада, иногда даже раздраженно-скептическим отношением к нему.

И при всей важности гуманитарных проблем и внимании к политической актуальности, на первый план выходят вопросы иного порядка: выживания, адаптации, выстраивания жизни заново.

Эмиграция неминуемо ведет к понижению социального статуса, к переосмыслению своей деятельности. Депрессивное ощущение пустоты (и попросту тяжелая депрессия), потери смыслов, проблемы целеполагания — характерные черты начала эмигрантской жизни.

Это жизнь в другой среде, с другими бытовыми, поведенческими и культурными кодами, в другом языковом пространстве, наконец.

Изучение языка, поиск квартиры, медицинская страховка, поиск работы, получение или продление ВНЖ, раздражающая немецкая бюрократия, многочисленные по традиционной почте приходящие бумажные письма, сложности с открытием банковского счета; несопоставимые с российскими и кажущиеся допотопными, запутанными интернет-услуги, пресловутые «термины» (прием в казенном ведомстве, у врача и т.д. — одно из ключевых слов, которое входит в сознание едва ли не раньше, нежели «извините», «спасибо» и «добрый день»), которых приходится добиваться и ждать неделями — вся эта проза жизни требует времени, усилий и не поднимает настроения. Какие тут думы о высоком.

Конечно, вам покажут и русский магазин в Шарлоттенбурге (неподалеку от пансиона Элизабет Шмидт, знаменитого «дома с балконами», в котором жили Андрей Белый, Марина Цветаева, Владимир Набоков), где можно купить «настоящие русские пельмени», и русскоязычный кинотеатр «Крокодил», и бар «Квартира 62», и уютный камерный зал платформы «Панда», где выступают практически все приезжающие в Берлин российские музыканты, артисты, писатели, и книжный магазин «Бабель», и берлинский «Мемориал»*. Но это вряд ли избавит от впечатления фрагментарной, рассеянной жизни.

В Берлине живет сейчас достаточно много известных людей — писателей, журналистов, художников (Владимир Сорокин, Людмила Улицкая*, Марат Гельман*, Сергей Лебедев). В нем много чего происходит: гастроли, чтения, концерты, спектакли, фестивали («Голоса»), не говоря уже о форумах и конференциях. Только что (в начале апреля 2025 года) прошла книжная ярмарка на Бебельплац. И кстати, именно она показательна по своей камерности. Такой вид утешения, скромного праздника.

Впрочем, скромность, если учесть нынешний гуманитарный контекст в мире в целом, урезание бюджетов, сокращение культурных проектов, изменение грантовой политики, — едва ли не доминирующий признак наступающей эпохи.

Николай Александров

* Признаны властями РФ «иноагентоми».