В 1987-м, примерно за год до 1000-летия крещения Руси, председателю Комитета по делам религий при Совмине СССР Константину Харчеву позвонил свеженазначенный член Политбюро ЦК Александр Яковлев и предложил вернуть Русской православной церкви Оптину пустынь. Тот самый легендарный монастырь, который с середины XIX века стал центром притяжения русской гуманитарной интеллигенции и был закрыт постановлением Совнаркома от 23 января 1918 года. Партия несла моральную и юридическую ответственность за разрушение и унижение церковных институций и теперь как бы делала встречный примирительный жест. Намекая на возможность новых перспектив. Оптина когда-то стала местом встречи русского литературного свободомыслия с тысячелетней традицией веры, а теперь она символизирует разворот от конфронтации к диалогу, от войны к миру, от Сталина к старцу Зосиме.

Чуткий Совет решил не ограничиваться Оптиной; по его инициативе было решено отдать РПЦ сначала Толгский монастырь, а потом и монастырско-лагерные Соловки. Казалось бы, реакция церковных на такое щедрое предложение должна быть легко предсказуема: «Я тихо шепчу «благодарствуй», ты больше, чем просят, даешь». Но все оказалось сложнее и тоньше (а где тонко, там и рвется). Оптину Московская патриархия принять согласилась; 3 июня 1988-го в пустыни уже служили литургию. За Толгский монастырь патриархия сказала тихое церковное спасибо и приняла как прекрасный и щедрый подарок. Но предложение взять назад Соловки вежливо отклонила; если верить Харчеву, патриарха Пимена отговорил некий «значительный чин» КГБ. Так что монастырская жизнь на Соловках начала восстанавливаться лишь осенью 1990-го. Хотя уже к декабрю 1988-го на острове формально учредится первая церковная община, во имя мученика-митрополита Филиппа. В основном ее составили сотрудники музея, что характерно.

Ситуация, казалось бы, сложилась парадоксальная. Чекисты конфликтуют с партией, используя церковь в качестве тарана. Ей чуть ли не впервые в собственной истории приходится не огибать монолитное препятствие, не лавировать, а прямо выбирать между партией и госбезопасностью. Причем святейший патриарх ставит не на партию, которая предлагает послабления, а на «злого следователя» из КГБ… На самом деле все закономерно: иерархи позднего СССР были вышколены и действовали очень осторожно; как рассказывал все тот же Харчев,

Парадокс тут заключается в другом. В том, что никакой реальной необходимости улучшать отношения с церковью у прорабов перестройки не было. К моменту горбачевского правления на церковном «фронте» сложился баланс интересов, воцарился долгожданный штиль. Ни ленинского пафоса отмены, ни вытесняющей политики Дзержинского и Троцкого, ни сталинской попытки переучредить РПЦ на новых основаниях и освятить отблеском ее золотых куполов коммунистическую монархию, ни хрущевского богоборческого романтизма. Вместо этого — покой как норма жизни. Брежневское тихое болото. Все по минимуму довольны. Действующих храмов к 1985-му было около 7000, ни много ни мало, то есть ни чересчур тесно, ни слишком просторно. Священников на все приходы не хватало, но епископат был более чем обеспечен. Вопреки распространенному заблуждению постановление о предстоящем праздновании 1000-летия крещения приняли задолго до прихода Горбачева, еще в 1983-м; можно было просто выполнить его, не обостряя и не «раскачивая лодку».

Что же изменилось за четыре года? Почему локальные границы предстоящих празднеств как бы сами собой отменились, и Валентину Фалину, тогдашнему главе Агентства печати «Новости», пришлось полностью перепланировать сценарий торжеств? Предельно расширяя их масштаб, превращая в нечто общенациональное, общенародное. Зачем понадобился звонок Яковлева? И почему прорабы перестройки сочли необходимым вывести церковную проблему на иной политический уровень, несмотря на жесткое сопротивление соседей по Лубянской площади? Да и значительной части партийной номенклатуры?

Ясно, что причина заключалась не в отказе от марксистской догмы. И не в поиске новой идейной опоры. Тем более не в попытке развернуть перестроечную интеллигенцию в христианскую сторону, так сказать, перенаправить вектор от декабристов к старцу Амвросию. Яковлев в Бога не верил, церковь была ему не особо близка, с националистами, а значит и с «поповщиной», он боролся всю свою долгую жизнь, за нашумевшую статью 1972 года в «Литературной газете» против антиисторизма, читай — против неопочвенников был отправлен в почетную ссылку в Канаду. Горбачев рассуждал о Христе исключительно как о первом социалисте и улучшенном демократическом коммунисте; христианство было для него синонимом гуманизма. Спустя годы в интервью Владимиру Познеру на вопрос: «О чем бы вы поговорили с Богом?» — он ответит: «Ни о чем. Я атеист».

Тогда, быть может, дело заключалось в прагматическом расчете? Прорабы перестройки планировали полномасштабную демократизацию и заранее приманивали разные группы, слои и платформы, формировали лояльный электорат? Как бы раздавая всем сестрам по серьгам, возвращая православным храмы и монастыри, подкупая светскую интеллигенцию вниманием к культурному наследию, рабочих соблазняя профсоюзами, а военных конверсией. Мы готовы предоставить вам огромные возможности, товарищи, а когда придет пора — не забудьте наших благодеяний, отдайте голоса за нас!

Но в тот момент, когда Яковлев позвонил Харчеву по поводу Оптиной, а Фалин подавал Горбачеву записку о новом плане празднования 1000-летия крещения, никакой выборной демократии не было. До Первого съезда народных депутатов оставалось еще два с лишним года, а верующие не были заметной электоральной группой. Большинство советских граждан сохраняло с верой бытовую связь, и только. Так называемые православные охотно красили яйца, покупали кекс «Майский», легальную версию пасхального кулича. Интеллигенты перечитывали «Мастера и Маргариту». Евреи дружно выпивали в Пурим, мусульмане чтили праздник Рамадан, медитации вольных буддистов стали характерной практикой эпохи, но массовый запрос на религиозность, выходящий за пределы разрешенной фронды, отсутствовал. В тот момент хватило бы обычных бытовых шагов: подарить выходные на Пасху, широко отметить Навруз, поздравить иудеев с Пейсахом или хотя бы с Рош Ха-шана, и упреждающая предвыборная агитация дала бы результаты.

Тут нужно сделать важную оговорку. Разумеется, в позднем СССР были герои и жертвы. Баптисты, шедшие во имя веры в лагеря; арестованный в 80-м и доведенный до публичного покаяния православный священник Димитрий Дудко; отец Глеб Якунин и латышский экуменист Сандр Рига, иудейские миссионеры, приезжавшие под видом западных туристов и сутками учившие желающих основам веры. Продолжался религиозный ренессанс в среде интеллигенции, лекции филолога Аверинцева казались скрытой формой богословия, на BBC регулярно выступал митрополит Антоний Сурожский, на радио «Свобода» (считается в РФ СМИ-иноагентом. — Ред.) — отец Александр Шмеман…

А здесь числа были бесконечно малыми, на уровне статистической погрешности. И если началась потом массовизация, большинство построилось в шеренги и направилось в церковное пространство, то это было результатом перестроечной политики, не ее причиной или предпосылкой.

Да, потом примешалась прагматика. Прежде всего — внутренняя. Потеряв привычную идейную опору, многие нашли в религии не просто утешение, но замену строгому парткому; включился вечный оправдательный мотив «от нас скрывали». Но также и внешняя. Горбачев пообещал в декабре 1989-го папе римскому принять закон о свободе вероисповеданий и на излете 1990-го слово свое выполнил. А новоизбранному патриарху Алексию Второму он обещал объявить православное Рождество выходным днем — и тоже слово свое сдержал. Запущенным процессом «воцерковления народных масс» нужно было как-то управлять и обеспечивать широкий доступ к институтам веры, отсюда первая в истории СССР телетрансляция рождественских служб из Ватикана (25 декабря 1990-го) и Елоховского собора (ночь с 6 на 7 января 1991-го).

Но это, повторимся, результат, а не причина. В решении прорабов перестройки сделать резкий шаг навстречу церкви начисто отсутствовала прагматика, как не просматривалась идеологическая подоплека или некие личные мотивы, тайное сочувствие христианству. Мотивы были, как нам кажется, другие: отталкивание и притяжение.

Если коммунистическое самодержавие опирается на атеизм как единственно приемлемую норму, значит, будем опираться на свободу веры и неверия. Если церковь, синагогу и мечеть гнобили, значит, справедливо будет возвратить долги. Они же христианские монастыри, буддийские дацаны и хасидские рукописи. Звучит по нынешним временам почти смешно. Борьба с диктаторской традицией — более или менее понятно. Но справедливость — это что такое? Справедливость — по отношению к кому? Справедливость — от нее какая выгода?

Но таким было поколение шестидесятников, как минимум та его часть, что была востребована в перестройку. Расчет, помноженный на идеалы; ценности, которые управляют миром. Легализовалась не религия как таковая, а право человека исповедовать ее; расширялась не рациональная картина мира, а набор общественно одобряемых практик; идеология победившего атеизма не отменялась, но разнообразие отныне гарантировалось. Все флаги будут в гости к нам, все несовместимые позиции встретятся, как волки сретаются с овцами; в раю все границы стираются. А последняя великая утопия XX столетия, perestroika, претендовала именно на статус рая. Не в том смысле, который вкладывает в этот образ вера, и не в том, какой когда-то вкладывал марксизм («царствие божие на земле»), а в том, какое чудилось Горбачеву: реализм всемирной мечты, равенство идеологических возможностей, плюрализм идей. Как тут было обойтись без церкви и равноправного диалога с ней?

Именно поэтому, кстати, параллельно с возвращением Оптиной, Яковлев продавливал решение Политбюро об издании на базе журнала «Вопросы философии» серии «Памятники отечественной философской мысли». В которой наряду с привычными марксистами уровня Плеханова, нигилистами типа Добролюбова и революционными романтиками вроде Герцена должны были появиться «Столп и утверждение истины» священника Павла Флоренского, религиозная публицистика славянофилов, филокатолические книги Владимира Соловьева и суровый, фехтующий Шпет. Зачем? Чтобы дать новым поколениям доступ к мистической, православной традиции? Нет.

То, что выросло из брошенных в перестроечную почву семян, Горбачеву, кажется, не очень нравилось. Яковлеву тем более. Благословение на президентство, данное святейшим патриархом Ельцину, должно было казаться им реальным издевательством над светским государством. Превращение начальников в «подсвечников», которым обязательно светиться на церковных службах, могло вызывать политическую аллергию. Запущенное в горбачевскую эпоху восстановление храма Христа Спасителя, которое задумывалось именно как жест справедливости, обернулось строительством державного новодела, стало символом взаимного порабощения политики и церкви. А превращение священников в прорабов, занятых не столько душами прихожан, сколько ремонтом возвращенных и возведением новых церквей (30 000 приходов за 10 постперестроечных лет)? А тотальная церковная поддержка власти без малейшего поползновения оспорить хоть какие-то ее телодвижения? А чудесное превращение научных атеистов в специалистов по дистиллированному православию?

Все это было, и некоторую моральную ответственность за такие последствия они ощущали. Тем не менее — все это было не реваншем и конселингом; девяностые звонок Яковлева Харчеву не отменили. Разве что немного сбили траекторию, начав сворачивать от справедливости к навязываемой норме и от плюрализма к однозначности, идейной чистоте. Разрушение случилось много позже — причем под видом окончательного закрепления их результатов.

С формальной точки зрения — и правда никакой отмены не было; была — фиксация. Вы издали справочник Лопатина, разрешивший писать слово Бог с большой буквы, мы 30 декабря 2000 года утвердили гимн, в котором Он помянут добрым словом: «Хранимая Богом родная земля!» В новой конституции использовали формулу «сохраняя память предков, передавших нам идеалы и веру в Бога». А в скором времени не только разрешим, но и заставим всех писать Бог, Небо, Церковь, Промысел с прописной, о чем в мае 2022-го объявил министр просвещения.

Вы в 1987-м вернули церкви краденые монастыри; мы в 2010-м закрепили право церковной реституции отдельным законом: «О передаче религиозным организациям имущества религиозного назначения, находящегося в государственной или муниципальной собственности». И ничего, что «передача», не то же самое, что «возвращение», то есть обязательное погашение морального долга, и административный произвол вполне возможен — одним отдаем, другим нет. Как это было в том же 2010-м, когда 15 зданий, построенных протестантами и католиками до революции, приписали к РПЦ; главное, что начатый вами процесс продолжается.

Вы вернули церкви право на достоинство, мы юридически цементировали это право, в 2013-м введя уголовную ответственность за «публичные действия, выражающие явное неуважение к обществу и совершенные в целях оскорбления религиозных чувств верующих». А в 2012-м, до всяких поправок в УК, наградив «двушечкой» участниц группы Pussy Riot. Всерьез ссылаясь на решение Трульского собора…

Примеры можно долго продолжать. Вы заново открыли Дивеевский монастырь и вернули ему мощи преподобного Серафима Саровского; участие в грандиозном крестном ходе стало ключевым событием для тысяч новообращенных. А мы передали ключи от Исаакия от музейных — церковным. Раку от мощей св. Александра Невского — Лавре. Торопецкую икону Божьей Матери изъяли из пространства Русского музея и отправили в частный поселок Княжье Озеро. А культурную святыню (не чудотворную!), «Троицу» Рублева, вопреки демонстративному сопротивлению Минкульта и бесчисленным открытым письмам, поместили в ХХС, оттуда перешлем в другую Лавру, Свято-Троицкую. Вы сделали первый шаг от музейной тотальности к церковному диктату, мы лишь продолжили путь в заданном вами направлении.

Что на это возразить? А вот что.

Когда-то великий писатель и не менее великий ученый Юрий Тынянов вывел универсальный закон пародии. Если пародируется трагедия, то пародией будет комедия. Если пародируется комедия, то пародией будет трагедия. Повторяющая сюжетная схема сама по себе мало что значит; значение имеет только то, что в нее вложено. Так и с идейным реваншем, пересмотром перестроечного прошлого.

Перестройка восстанавливала справедливость, высвобождала общественную энергию, преодолевала диктат государства. Среди прочего — в церковной сфере. Она не навязывала веру, не постулировала обязательность церкви, не строила гражданскую религию. Смыслом ее было — обеспечить право выбора, предоставить всем идеологический Юрьев день. Левым, правым, атеистам и религиозным. А политика реванша подменила справедливость подчинением, а свободу выбора — закрепощением.

На месте святе образовалась пустота, которую немедленно занял культ хтонического Государства. Многих возмутило августовское решение Священного синода поставить вопрос о канонизации Суворова, который был не просто выдающимся полководцем, но и жестоким карателем Польши и демонстрировал не только военный гений, но и очевидную бесчеловечность. Говорили: в герои годится, в святые никак.

С этой точки зрения все не просто логично; содержание приняло единственно возможную форму. Храм Вооруженных сил в парке «Патриот» не просто очень выразителен и выполнен в эстетике стрелялки. И не просто предлагает идеальный образ веры политических элит то ли в бога Марса, то ли в Молоха, совмещенной с православным антуражем. Он символизирует тот путь, который прошло государство в своем отношении к вере: от добровольной стратегии выбора к монументальной однозначности и безальтернативности.

Но это не финал истории, не развязка «оптинского» сюжета, запущенного звонком Яковлева Харчеву. Если продолжать литературную метафору, перед нами — ложная кульминация. Настоящая развязка впереди. Лучшее, что было написано о последнем собственно советском поколении, — книга американского антрополога Алексея Юрчака, недаром она названа «Это было навсегда, пока не кончилось». Унылая социальная вечность расшиблась о перестройку. И то, что мы сейчас переживаем, расшибется.

Потому что будет навсегда. Пока не кончится.