Игорь Наровский

Фрагменты из документальной книги «Орфей»

«Клоун не борется с существующим порядком вещей, но доводит его до абсурда. Когда порядок теряет всякий смысл — происходит освобождение. Клоун готов сойти в лабиринт Минотавра вместе с тем, кто ищет этого освобождения. Но убить чудовище должен сам человек. В каком обличии предстанет Минотавр — клоуну безразлично: это не его чудовище. Но он обещает вывести Тесея из лабиринта, став его нитью Ариадны. Клоун — трикстер. Он провоцирует душу на игру, какой бы хтонической она ни была. Ибо в игре что-то внутри оживает, начинает меняться и в итоге — перерождается».

«Одетый в красный, как грудка зарянки, пиджак, я стоял посреди бело­мраморного зала с колоннами. Не по размеру мал, бархатный пиджак стягивал мои лопатки, выпячивая вперед грудь с воздушным жабо. Ко мне были прикованы взгляды теней. Они словно выглядывали из темных комнат, чтобы посмотреть на присевшую на подоконник птицу.

Я облетел несколько кругов под бело­снежными сводами: здесь встал в очередь, ожидая несуществующего номерка; тут взбил похожую на подушку куртку и уснул на плече женщины; там защебетал вместе с музыкой из наушников, за что получил от девушки-подростка значок weekend is coming. Я кружил среди теней, высматривая тех, кто особенно нуждался в маленькой красногрудой птичке на подоконнике.

— Герр Штраус, — представил я плюшевого страуса. Как сделал бы карточный шут, если бы задумал какую-нибудь комбинацию.

Вы всегда найдете у карточного шута аксессуар — палочку, на которую насажена его же голова. Наследуя шуту, клоун играет любую отведенную ему роль, кроме собственной. На такой случай он носит свою копию на палочке. Герр Штраус был такой копией: я играл им себя самого, когда больше ничего не оставалось. Бог знает, чего я избежал его милостью: Герр Штраус был во всех отношениях потрепанной игрушкой. Нога его была перебинтована, шея надорвана, из нее торчал клок синтепона, в животе пищало инородное тело, а под вылупленными глазами чернели следы бесчисленных остановок сердца — детям в больнице не раз приходилось спасать его птичью душу. Ко всему прочему из-за длины и хрупкости шеи его голова постоянно валилась набок. Но если изловчиться и балансировать ею, что с годами я освоил мастерски, Герр Штраус мог довольно долго держать клюв по ветру.

Представив Штрауса, я слегка наклонил его корпус, и игрушка упала в обморок.

— Он просто не выспался, — оправдывался я, тряся Герра Штрауса. — Вставайте, Герр! Что ж вы меня позорите на людях! Ладно, чиж с ним. Вы-то как? — обратился я к семье.

Но, видимо, не было такого языка, на котором они могли бы ответить. Не оставалось иного выхода, кроме как такой язык изобрести. Я предложил использовать положение головы Герра Штрауса как шкалу, где положение на 12 часов означало «абсолютное счастье», на шесть часов — «подавленность», на девять часов — «нечто среднее». Все утвердительно кивнули, когда голова Герра безжизненно повисала на шести.

— А что с Герром Штраусом? — вспомнил я про игрушку. — Его бы не мешало немного взбодрить. Чтобы стал наконец достойным прямостоящим господином. Может, зернышко стресса? Но где его взять?.. Хм… Может, у вас есть чем поживиться? Лишняя щепотка.

— Этого добра у нас достаточно, — усмехнулась пожилая женщина, и два обручальных кольца на ее груди звякнули друг о друга.

— И у вас? — обратился я к остальным.

Кивок.

— Да мы богаты! — вскрикнул я чуть ли не фальцетом. — Добро, стресс у нас есть. Как же нам его передать Герру Штраусу? Давайте найдем какой-нибудь способ! И, установив шею страуса на 12 часов, я приготовился отпустить руку, предоставив им самим найти способ, как удержать ее в «абсолютном счастье».

После неловкой паузы, серии подмигиваний и подбадриваний с моей стороны, нащупав голос, семья обрушилась на Герра Штрауса криком, сопровождая его жестами «удушу», «в пыль сотру».

И пока их ярость продолжалась, Герр Штраус витал в «абсолютном счастье». Но стоило им выбиться из дыхания или задуматься, как голова Герра безжизненно валилась набок. Видя это, тени преодолевали себя снова, ими завладел азарт. Похоже, они были готовы ради игрушки на большее, чем ради себя самих. Их бледные лица оттаивали румянцем. В них словно наступала оттепель: лед еще не сошел, но уже не сковывал. Но главное уже случилось: они снова чувствовали. Люди проступали из теней, ибо тенью делает не ужас и боль, но неспособность их переживать».

«– Позаботьтесь о нем, — обратился я к высокой, как огненный столп, рыжеволосой женщине, укладывая Герра Штрауса в уютный капюшон ее дутика.

— Хорошо, — кивнула она, складывая документы в затертый пакет с васильками. Ее уже ждали у следующего стола.

— Трудно отпускать из родного гнезда. Но с вами ему будет лучше: он обрел свой дом в вас, — утешал я сам себя, укладывая Герра поудобнее.

Женщина поправила торчащие из капюшона страусиные ноги и поспешила к столу регистрации.

— Не забудьте его тоже зарегистрировать, — крикнул я вслед.

— А какой назвать адрес проживания?

— Назовите: карман мистера Робина.

И женщина растворилась за черными спинами. А я остался.

— Покинул родное гнездо, — вздохнул я. — Как же быстро растут дети.

— А хорошо ли я поступил? — вдруг засомневался я. — Я же все-таки мать.

— Ты хорошо поступил, мать, — послышался голос из очереди. — Нужно уметь отпускать своих близких.

Обстоятельства сделали сальто. Человек, ищущий утешения, только что сам стал его источником. И тем словно вырос над собственной трагедией. Нашел в себе силы, о которых раньше не подозревал. Отыскал слова, которые исцеляли обоих. Помогая одному — помогаешь всем, но в первую очередь себе. Клоун разыгрывает ситуацию так, чтобы в его маленькой беде размером с ладонь отражалась необъятная боль человека, как в осколке зеркала большое целое. Рассеивая мои сомнения, эта пожилая женщина утверждалась в собственной правоте. Как будто на каждом ее слове теперь стояла печать — «я сделала это сама».

— Ничего, ничего, — утешала она. — Он уже большой, вернется с цыплятами.

— Это что значит — я стану бабушкой?

Остолбеневший колоннами холл сотрясся хохотом.

— Вы думаете, я буду хорошей бабушкой? — робко спросил я у сгорбленной, будто плечами спрятавшей сердце свое от мира, пожилой женщины.

— А как же! — улыбнулась она, оторвав взгляд от анкетного листа на коленях.

— Но я даже не умею делать галушки.

— Ничего. Мы тебя научим.

Из-за покачивающихся спин показался затертый пакет с васильками. Вслед за ним, как Мадонна с младенцем, вышла женщина, прижимая к груди Герра Штрауса.

— Ваш Штраус, — улыбнулась она, протягивая мне игрушку. В пространстве, образовавшемся между ножкой Герра и женской ладонью, покоилась вся нежность мира».

«Женщина сидела одна в пустом зале. На ее сутулые плечи, как прошлая жизнь, было наброшено черное кашемировое пальто. Вынужденный выбор между двумя безысходностями, запертость в собственном горе, как в одежде, которую невозможно сменить, когда находишься в долгой дороге, черный экран телефона, отражающий бездну смятения, которая смотрит на тебя из собственных зрачков: вся эта усталость превратила ее тонкое красивое лицо в маску. Взгляд женщины — в нем почти не было движения — падал на лист с вопросами. Призрак, невидимка, беженка.

«Всю родину с собой не заберешь. Забрала! Забила памятью чемодан и вывезла».

«– Хочешь взлететь? — спросил я девочку Киру.

— Очень хочу, — собранно и серьезно ответила она.

— Когда будешь наверху, не забудь, что ты балерина, — и, присев на корточки, я взял девочку под мышки. — Готова?

Кира сосредоточенно кивнула.

Розовые кроссовки Hello Kitty оторвались от липкого ламината. Кира поплыла, полетела — над полом, над головами, над тяжестью мира. И там, наверху, окончательно порвав с земным, девочка раскинула руки и ноги и превратилась в звезду мирового балета. Раздались овации.

Впервые я увидел Киру вчера. Точнее — услышал.

Я шел среди зевающих и лязгающих раскладушек и напевал:

Дом — где мое сердце,
Дом — где мое сердце,
Дом — где мое сердце,
И я сердцем с тобой.

— Я тоже умею петь, — послышался нежный голос из-под горы пледов.

Это была Кира. Она скинула с себя покрывала, убрала невесомые волосы со лба и запела:

Дом — где мое сердце,
Дом — где мое сердце…

Дом — где мое сердце,
И я сердцем с тобой…

И я запел с девочкой — тихо, чтобы голос ее летел над моим.

Мать стояла в стороне и впивалась ногтями себе в подушечку большого пальца чтобы не плакать, «нельзя плакать».

«Дом — где мое сердце…»

Розовая дутая курточка Киры вдруг показалась платьицем. Она кружилась. Мать зарыдала и, подхватив дочку на руки, стала целовать, целовать, целовать девочку, как если бы они никогда не виделись, но всю жизнь снились друг другу.

Мы с клоунами обняли их и уже все вместе хором запели:

Дом — где мое сердце…

В кругу было жарко, но тело матери дрожало. К глазам моим подступали слезы. Их уже можно было услышать в голосе. Но слезы эти были не от горя — от освобождения. От красоты.

Дом — где мое сердце,
И я сердцем с тобой».

«Под центр беженцев был отведен бывший торговый комплекс. Получив бейджики волонтеров, мы вошли внутрь.

За оградительной лентой, какими маркируют опасную территорию, толпились тени. Их взгляды, тянущиеся к дверям, сквозили тоской. Из-за женских спин тут и там, как чертики из углов, выглядывали детские головы. Поднырнув под ленту, я проскользнул между тенями и двинулся глубже — внутрь. Под бездонными потолками, перелетая с балки на балку, гнездились голуби. Соскакивая с раскладушек, как с батутов, на мой красный пиджак сбегались дети. Среди них почему-то одна не умещалась в это общее «дети» — шестилетняя девочка в розовой курточке с сердечками. «Девочка», «курточка», «сердечки» — иначе о ней нельзя: слишком нежной она была. Скажешь «в куртке» — и ранишь весь образ.

Протискиваясь меж плотно сомкнутыми плечами, ко мне подошел парень с желтым лицом. Он протянул мне бутылку воды, как преподносят дар от племени. Приняв его, я обнаружил себя как будто стоящим вверх ногами. Пол обрушился на меня, как потолок. (Чтобы придать значимости дару, я вообразил его неподъемным, и меня опрокинуло тяжестью на пол.) Я тужился оторвать бутылку от пола, но не мог. Племя рассыпалось от хохота. От невозможности вместить в себя свой триумф они топали, прыгали и плясали. Смеющееся желтое лицо вождя вдруг сменилось маской серьезности. Хохот стих. Вождь вышел в центр круга и, демонстрируя магическое превосходство их силы над чужеземной, поднял бутылку над головой.

Получив одобрительный кивок «можно», соплеменники вожака кинулись протягивать мне каждый что-то свое: кто — шоколадку, кто — обгрызенный колпачок от ручки, кто — резинку для волос. Каждый жаждал убедиться: что легко для него — неподъемная ноша для меня.

В конце концов в круг вышла та самая девочка. Она тащила на себе огромного медведя. Она взвалила медведя мне на грудь. Мои длинные ноги расползлись по сторонам, усадив на шпагат. Девочка хихикнула.

— Я помогу тебе, — сказала она и, поднырнув под медведя, вытолкнула его в воздух.

Я вдруг понял, что не знаю его имени.

— Мистер Робин, — представился я.

— Силач, — ответил вождь и побежал вдоль белых штор, отделяющих комнаты без стен, вдоль раскладушек и коробок с гуманитарной помощью. Это был один из тех редких случаев, когда видишь, как созданный тобой мир начинает жить без тебя. «Силач». В парне по-прежнему был жив вчерашний триумф».

«Нас пригласили войти в большой белый шатер для родителей с детьми. Они проводили здесь первые часы. Задняя стена палатки, как стена плача, от пола до потолка была заклеена детскими рисунками — вместо молитв и пожеланий. Каждый — как окно в мир, который еще предстояло открыть. От движущихся теней палатка казалась сумрачной. Тут и там стояли раскладушки с откинутыми пледами, еще теплыми от человеческих тел. Между раскладушками пробирался мальчик на деревянных костылях. Чуть в стороне в инвалидном кресле сидела укутанная в кремовую шаль тучная пожилая женщина. Она остро пахла грязным нижним бельем. Ее лицо было похоже на восковой слепок. Резкие, глубокие морщины с осевшей в них усталостью расходились по лицу — от глаз, от уголков бледно-лилового рта. Ее взгляд был мутно-стеклянным. Она смотрела куда-то в пол. Она видела память. Видела картины, которых не должен видеть человек. Картины, от которых мать раскаивается, что родила на свет ребенка. Она была глубоко не здесь. Ее звали Зина.

И вспомнив, вдруг увидела нас, сидящих у нее в ногах. На лице ее мелькнуло что-то вроде улыбки. Казалось, за последние пару месяцев ее мимика забыла про эту странность — улыбку.

Я пригласил Зину на танец. И мы закружились под музыку хора, поющего имя «Зина». Она в коляске, а я перед ней. Ее правая рука (левая безжизненно висела на подлокотнике) начинала по-апрельски теплеть. Зина улыбалась глазами.

Чуть в стороне, безучастно наблюдая за всем, сидела девушка. Красавица. Блондинка, сдержанный маникюр, едва заметный блеск на пухлых губах. Она держала маленькую собачку. Неуместная здесь, как если бы она вышла из салона красоты не в ту дверь. Оказалась здесь случайно.

Я спросил, как ее зовут.

— Лера, — отыскивая голос, ответила она.

И мы тут же запели имя «Лера». И как только спетое имя коснулось ее идеальной кожи, девушка зарыдала».

«Балаганным шествием клоуны с музыкой вошли в центральный зал. У окошек кассы давка. Робин жонглировал разноцветными платками. Куски неба. Люди держались чемоданов. Срослись воедино. Их шествие струилось между людьми. Руки подхватывали летящую ткань и бросали обратно клоуну. Каждый становился участником представления. Не прощались, но праздновали друг друга. Очертания танца.

В центре зала стояла женщина. Мистер Робин приглашал ее на танец.

— Я не могу, — отнекивалась она. — У меня багаж. Не могу его оставить.

Робин ждал. Женщина отпустила чемодан и вложила руку ему в ладонь. Они закружились по центральному залу. Под музыку и аплодисменты. Солнце выглянуло из-за туч. Под потолком зажглась готическая роза. Разноцветная мозаика солнечных зайчиков на полу. Танцуют вместе с нами. Женщина завершила оборот, и Робин встретил ее в объятия. Засмеялась. Счастливая. Нащупала рукой чемодан. Но уже не ей передалась тяжесть, а чемодану — ее легкость.

Робин выпрямился, откинул воображаемые фалды и, выбросив руки вперед, принялся дирижировать. Тише, громче. Разделил зал пополам. По взмаху руки одна половина замирала, другая гремела овацией, доходила до крешендо, опрокидывалась и возрождалась в первой. Борьба противоположностей. Робин вскинул обе руки над головой, и зал взорвался аплодисментами. Единство. Опрокинул руки — зал затих. Шествие клоунов двинулось дальше и остановилось в коридоре. На длинной скамейке, зарывшись в куртку, дремал мужчина. Руки и ноги скрещены. Снятый с креста. Острый подбородок вонзался в грудь. Волосы на висках и затылке липли к голове. Снятый терновый венок.

Музыка клоунов превратилась в колыбельную. Мужчина разлепил глаза и как-то неожиданно скоро и легко улыбнулся. Ждал. Он сбросил скрещенное тело и откинулся на спинку. Робин сел рядом с ним. Солнце светило через вокзальные окна, золотя лицо мужчины. Робин заглянул ему в глаза. С трепетом: слишком близко для взгляда. Златоглазый. На лице дрожала улыбка. Тишина. Красота раненого человека. Красота сострадания. Красота самой возможности жизни. Лицо Робина помимо желания и усилия превратилось в улыбку».

«С музыкой клоуны шли по коридору. Робин остановился у одной из комнат. На все помещение одна тусклая лампа. Услышав в коридоре мелодию, старушка с прозрачными волосами вскочила и стала танцевать. Заводная балерина в шкатулке. Женщина однообразно кружилась по темному помещению: руки на плечи партнера, которого не было. Улыбка на хрустальном лице.

Мистер Робин поднырнул под женские руки. Стать этими плечами. Но он был лишним в их танце.

Робин выхватил из кармана воздушный платок и подбросил его женщине. Непредсказуемость и легкость платка сбила ее с ритма.

— Ух! — вырвалось у нее.

Она поймала платок. Прислушалась: к его мягкости и воздушности. Перекатив его в пальцах, она перебросила платок Робину.

Она пошарила рукой в темноте. Нащупав костыль, подняла его над головой. Оправдание немощности. Перекатилась на край раскладушки и села. На пол опустились две опухшие ноги. Эти ноги давно уже не влезали ни в одну обувь, кроме чешек.

— Ничего, можно танцевать и руками.

Тяжелое тело женщины сидело в пледах. Робин присел на колено и взял ее за руку. Позади него стояли клоуны. В четыре инструмента они импровизировали мелодию. Под эту мелодию руки описали круг в воздухе, затем другой — пока в движении не появилась уверенность. Робин на секунду отпустил женскую ладонь и дал ей самой вернуться к нему. Ладони снова сошлись и устремились вверх. Музыка сопровождала их. Чем выше взлетали их руки, тем ближе оказывались лица друг к другу. Робин поцеловал женщину в щеку.

Наступила невероятная легкость и тишина. На соседней раскладушке заплакали две женщины».

Подготовила Наталья Чернова