Что такое национальные интересы

Диалектика человеческой цивилизации особенно выпукло проявила свою амбивалентность в такие принципиально важные для развития человечества эпохи, как Осевое время (см. сноску 1) (1) (VIII–III вв. до н.э.), триптих Ренессанса, научной революции и Просвещения (1470–1770): с одной стороны, «большой взрыв» метапознания (от искусств, логики, философии и политической мысли до научных открытий и технологических инноваций), с другой — интенсивные и кровопролитные войны; триумфы созидания и акты самоповреждения; Homo Faber и Homo Ferus, человек творящий и человек одичавший, — тревожная и перманентная дуальность.

Ключевые вопросы смысла человеческого существования и места во вселенной с дилеммами: конкуренция и ко-эволюция, паразитизм и комменсализм, телеология и каузальность, жизнь и смерть, эрос и танатос, справедливость и общественное благо, свобода и социальная сплоченность — волновали/занимали умы и великих драматургов (от Эсхила, Софокла, Еврипида до Марло, Бенджамина Джонсона и Шекспира), и основоположников политической мысли (от Платона, Аристотеля, Фукидида, Полибия и др. до Никколо Макиавелли, Гуго Гроция, Томаса Гоббса, Джона Локка и др.). Две наиболее показательные концепции человеческой природы (как и мотивационной динамики) были дистиллированы триадами Фукидида «страх, корысть и честь/слава» и Томаса Гоббса «добыча/нажива, безопасность и репутация», а также конфуцианским «Ли» (Конфуций, Мэн-цзы) и легалистским «Фа» (Хань Фэй и Гунсунь Ян).

Труды французского юриста Жана Бодена, заложившие фундамент для определения государства как политического института и его национальных интересов, были существенным образом дополнены итогами Тридцатилетней войны в Европе 1618–1648 годов и подписанным Вестфальским миром вместе с его доктринами сепарации реализма в международных отношениях с идеологическими и религиозными концептами, динамического баланса сил со сдержками и противовесами, приоритетом суверенитета и территориальной безопасности, невмешательством государств во внутренние дела друг друга. Более зрелые и системные дефиниции государства мы находим в трудах Рудольфа фон Иеринга и его соотечественника Макса Вебера в конце XIX и начале ХХ века.

Три основные концепции теории международных отношений (реализм, либерализм и конструктивизм) дифференцируют и приоритизируют мотивы поведения/позицию государств на международной арене и их национальные интересы. Если для классического реализма (Ганса Моргентау и его последователей) национальный интерес — аккумуляция силы и власти; для структурного реализма, или неореализма (защитного — Кеннет Уолтц и др.; наступательного — Джон Миршаймер), — это безопасность; для либерализма — тотемный экзистенциализм ценностей, прав и свобод, демократическая концепция мира, экономической взаимозависимости государств и либерального институционализма, то для конструктивизма (Paragon, лучший образчик чего-либо — Альберт Вендт) — приоритизация социальной интерактивности, идеологий/культур/социальных норм/ценностей/идеалов.

Реализм нередко справедливо критикуют. Эта критика охватывает широкий спектр — от представителей либеральной школы до левой социалистической франкфуртской школы Эриха Фромма и Герберта Маркузе (иронизировавшими над реализмом как «каталогом неудач», «смешением данной реальности с реальностью», фатальным чувством трагедии и отсутствием прогрессивного видения будущего). Тем не менее реализм, в особенности классический реализм Ганса Моргентау (и целой плеяды блестящих интеллектуалов — Эдуарда Карра, Джорджа Кеннана, Раймона Арона, Роберта Гилпина, Арнольда Уолферса — и более поздних неоклассиков Ричарда Лебоу и Гидеона Роуза), актуален не только для диагностики системы или сети связей (Nexus/Web) международных отношений, не только для понимания внутренних сдвигов в той или иной стране, влияния иерархии ценностей и политической эпистемии элиты/лидеров на внешнюю проекцию силы этой страной, но и потому, что он чуток к динамике баланса силы, сдержкам и противовесам и, что фундаментально, — к вопросам морали и легализма. Дихотомичность Ганса Моргентау, его «автономии политики», дуальность этики/этоса и политики не лишают ценности его наследие для анализа сегодняшней динамики международных отношений.

Мои собственные изыскания и попытки дать определение силы/power (жесткой, мягкой, умной) как важнейшей части, piece de resistance, национального интереса государств (и России в частности) привели к более широким рамкам размышлений и отклонению от принятой в науке изысканности и лаконичности. Моя концепция силы/power — не только военная и экономическая мощь, не только грандиозность территории и ресурсов, географических преимуществ и численности населения, но и то, что мы делаем и как мы делаем на этой территории; не только наши достижения в том, насколько экологично энергия конвертируется в продукты, сервисы, артефакты и мемы, но и способы генерации, агрегации, конверсии и хранения информации (не углубляясь в концепцию it from bit (см. сноску 2) Джона Уилера и информацию как пятой формы материи Рольфа Ландауэра (см. сноску 3)); не только в суверенности власти и границ, но и в первичной суверенности граждан этой страны (думающих и действующих автономно). Сила государства также в силе его притягательности: в эффективности его институтов, в универсальности его ценностей, идеалов, национального духа и воодушевления, социокультурного разнообразия и целостной самоидентичности, интегрального/целостного образования (см. сноску 4), динамических амбиций. Его сила — в том, насколько оно каталитично/эффективно/ответственно в союзах и альянсах, в свободной циркуляции идей, в состязательности в политической и судебной системах, в прогрессирующем социальном капитале (доверии, сплоченности, взаимности и социальных навыках).

Cостоявшиеся и успешные государства конкурируют не только за доступ к территории, ресурсам и технологиям, но и за время и будущее — наименее возобновляемые ресурсы. То, как государства реагируют на внешние и внутренние вызовы, поликризисы (климатические, технологические, пандемии, социальные кризисы с поляризацией неравенства, slowbalization — замедление глобализации, снижение объемов международной торговли и т.д.); то, как максимально эффективно они утилизируют необходимые средства для синхронного конструирования демократических, социальных/справедливых и зеленых/устойчивых обществ, — определяет их стратегическую жизнеспособность и привлекательность.

Очевидные напряжения глобальных политических струн, амплитудный отрыв технологической мощи человечества от его коллективной мудрости (дилемма Коллингриджа (см. сноску 5)), риторический ядерно-сабельный «джингоизм (см. сноску 6) инфантильности» некоторых акторов вкупе с деградацией морали/норм/правил и глобальных институтов, как и актуальная и всеобъемлющая задача их системной и функциональной перестройки — не являются предметом размышлений этого эссе. Не будучи радикальным мелиористом и солюционистом, я все же вижу пути уклонения от «неумолимости Великого фильтра (см. сноску 7)»; скорее я хотел бы проанализировать диалектику превратностей, которые претерпела Россия в прошедших десятилетиях, полных возможностей, оценить потенциал регенерации нации и сформулировать, в чем состоит национальный интерес России.

От редакции: К сожалению, стройную и продуманную автором структуру текста нам приходится в данном разделе эссе нарушить. Чтобы не выходить за рамки, определенные нынешними российскими законами, принятыми после начала СВО, мы вынуждены публиковать лишь его избранные фрагменты.

<…> Традиции экспансионизма (перманентного расширения фронтиров как способа их защиты), политического мистицизма, мессианской исключительности, преклонения перед милитаризмом, прославления долготерпения, способности великого народа переносить лишения и страдания (вкупе с особой духовностью) на протяжении столетий были закономерностями российской политики. Мифология вместо идеологии, реставрация прошлого вместо созидания будущего, аполитичные принципы (столь же токсичные, как и беспринципная политика) и тирания конформизма вместо социального динамизма и гражданской ответственности, калейдоскоп ресентиментов и манихейского (см. сноску 8) джингоизма (воинственные традиции демонстрации мускулов, как в воинственном новозеландском танце «хака», однако зачастую в отсутствие протеина) вкупе с незрелой риторикой, покрытой суицидально-апокалиптической рябью, —

Никогда еще в истории человеческой цивилизации наделение власти абсолютным правом решать, что приемлемо, а что нет, не заканчивалось благополучно с точки зрения политических последствий; политика слишком важна, чтобы безмятежно прокрастинировать, доверив ее политикам. Лорд Актон блестяще это сформулировал в письме к епископу Манделу Крейтону в 1887 году: «Власть развращает, абсолютная власть развращает абсолютно».

От редакции: Что стало причиной случившегося с нами?

<…> С одной стороны, эрозия международных правил и норм, неэффективность и дисфункциональность глобальных институтов вкупе с негативным пацифизмом (мюнхенские традиции умиротворения) вместо эффективного сдерживания на ранних этапах <…>. С другой — социальная демобилизации «морального большинства» российского гражданского общества (и при этом высокая толерантность к лишениям вкупе с имманентной гетерономией — подчинением своей воли данной извне норме), сплавленная с мешаниной из решений на грани фола, амбиций, не соизмеряющих цели и возможности, из ошибочного принятия тактических надежд и ловкости за стратегическую проницательность и силу, из политического оппортунизма, безответственности и коллективного энтузиазма. Недооценка сил оппонента, переоценка собственных сил, <…> тактическая тонкость и дефекты операционного искусства привели ее не к fait accompli (см. сноску 9), а к эффекту бумеранга,

<…> Ни самая искусная тактика вместе с эффективным операционным искусством, ни самая эскалационная риторика (в отсутствие эскалационного доминирования, кинетического потенциала и потенциала рекапитализации) не убедительны на поле боя без внятной политической стратегии. Логика стратегии всегда политическая и композиционная, в отличие от линейной логики тактики (и ее квинтэссенции — военной победы). При всей динамичности изменения морфологии войны (операционного искусства, тактики, технологического компонента и конвергенции технологий и т.д.) природа войны не изменилась… Технологии меняют то, как воюем, но не почему (современная война — точность, автономность, прозрачность, сетецентричность, искусственный интеллект и т.д.). В отсутствие политической цели и четкой стратегии (отвечающих национальным интересам), война по мере затягивания в ее шестерни, engrenage de la guerre, морфирует в банальное насилие и заводит в политический тупик, cul de Sac.

Политическая мудрость и благоразумие (virtu, «доблесть» Никколо Макиавелли и prudence, «благоразумие» Эдмунда Берка) — несомненные добродетели в политике; политические последствия определяются не только (и не столько) военными успехами в современном мире, но продвижением тех политических целей, которые промоутировали войну.

<…> Нам предстоит не просто очистительный катарсис с обжигающими психоэмоциональными травмами (и пурификацией этой поколенческой аберрации с ее шлейфом ресентиментов, токсичным синтезом паранойи и медиевизма маниакальной депрессии, сонмом мифологем парка юрского периода), а полноценный метарсис (см. сноску 10) с трансформацией для регенерации нации, ее национального сентимента и духа. <…>

Россия на обочине цивилизации

Оглядываясь на узкий тракт российской регрессии, я задаюсь сущностным вопросом: как страна с самой большой территорией, насыщенной всеми ресурсами (от пресной воды до главного ресурса, человеческого, — образованного и талантливого народа) влачит столь не приличествующее ей маргинальное существование?!

Россия занимает одно из первых мест по количеству смертей в дорожных происшествиях, по количеству суицидов на душу населения, по количеству разводов, по количеству убийств женщин в результате домашнего насилия (15 000 — первое место в мире на душу населения) — сущий фемицид.

Россия находится в перманентной депопуляции: ее население к 2050 г. достигнет 130 млн человек, к 2070-му — 120 млн человек; в апреле 2022 года родилось не больше детей, чем в период 1941–1945 гг.; доля этнических русских в период 2010–2021 гг. снизилась с 78 до 72%; Россия заняла второе после Индии место по абсолютному количеству смертей от COVID-19 (США и Китай практически достигли такого же числа) — около 1,5 млн человеческих жизней; сверхпотери населения в период 2020–2023 гг. составили 1,9–2,8 млн человек (помимо обычной демографической регрессии); по продолжительности жизни Россия на 105-м месте в мире (продолжительность жизни мужчины — 64,4 года); на 100 мужчин приходится 121 женщина); Всемирный индекс счастья, Global Happiness Index, определил Россию на 78-ю позицию в глобальном рейтинге.

И да, в России зашкаливают неравенство и нищета (от 25–30 млн человек): при медианном значении коэффициента Global Gini (см. сноску 11) 0,601 в России Gini — 0,545.

Канада с территорией в два раза меньше и населением почти в четыре раза меньше имеет ВВП, валовой внутренний продукт, больше российского. При всей репрезентабельной узости индекса ВВП (валовой национальный доход, индекс человеческого развития, индекс включенного развития, индекс экологической эффективности с 2019-го — более интегральные и квалитативные метрики), ВВП Китая на человека превзошел российский; Россия ответственна за 4-е место в глобальном антирейтинге по выбросам СО2 (вслед за Китаем, США, Индией) с 5% от мировых выбросов СО2 (при менее 2% доли от глобального ВВП); Россия (и ее компаньоны по BRICS) — «передовики» по антирейтингу коэффициента Джини; не будем продолжать перечислять достижения. Что не так? Ответ представляется многокомпонентным: для выживания и процветания критически необходимы трансформация политической и социальной матрицы, верховенство закона, социальная мобильность и динамизм.

Демократия позволяет достичь общего блага

Критерием эффективной работы исполнительной власти (менеджеров, нанятых гражданами) и законодательной власти является достижение максимальных значений в трех ключевых аспектах (свобода гражданина России, его благополучие и безопасность — квинтэссенция высшего блага, Summum Bonum) на пути к построению демократического, экологического и социального общества с политическим и социальным равенством, со стремлением к снижению экономического неравенства (справедливое неравенство воспринимается толерантнее несправедливого равенства; достоинство превалирует над тщеславием). Какие доктрины и идеалы (политические/экономические, социальные, равно как и ценности, права и свободы, социальные связи и институты) являются наиболее релевантными и жизнеспособными в достижении общественного блага и Summum Bonum?

Свободное общество существенно лимитирует то, что может делать исполнительная власть; разумность, свобода и справедливость предваряют закон и порядок. Конституционная демократия (представительская, парламентская или прямая) представляет безграничные пространства для расширения ментальной и физической свободы, конструирования свободного общества в каждом уголке национальных фронтиров и сфер интересов, уничтожая порочный континуум унылого прошлого и беспросветного настоящего. Демократия эффективнее при сепарации ветвей власти, сдержках и противовесах (как в порядке формирования ветвей власти, их функционалах, так и в структуре взаимодействия ветвей власти), динамизме баланса ветвей власти (где корреляции «власть–справедливость», «справедливость–свобода» формируют равновесие социальной гармонии).

Свобода и плюрализм опровергают политический монизм (с его неизбывной страстью к идолизации избирательного прошлого и консервации пустоты); рациональность опровергает политический мистицизм (с его синкретическим пюре). Люди рождаются с имманентными и естественными правами и свободами (столь живописно воплощенными Норманом Рокуэлом в 1943 г. в Saturday Evening Post: четыре картины, посвященные четырем свободам Франклина Делано Рузвельта: «Свобода слова», «Свобода вероисповедания», «Свобода от нужды» и «Свобода от страха»). Эти права и свободы — от ментальной автономии, свободы выбора, слова, действия до всего диапазона «негативных» и «позитивных» свобод; индивидуальный выбор в рамках справедливости и правды/честности — триплеты/кодоны нашей социальной ДНК. Исполнительная власть легитимна лишь в той степени, в которой она отстаивает эти права и свободы. Томас Пейн артикулировал это в «Здравом смысле»:

Демократия — это и верховенство закона, каталитическое и ответственное правительство, социальная мобильность, легитимность правил и неделимость моральных прав.

Все устойчивые демократические общества — это горизонтальные сети с высокой плотностью мелких узлов и множеством пересекающихся коммуникаций между ними; коммуникаций, создающих доверие, сплоченность, взаимность, партисипаторность, а в конечном счете — социальный капитал, ценность сети. Такие сети имеют превалирующую ценность, пластичнее и устойчивее высокоцентрализованных/низко устойчивых/вертикальных «сетей-силосов (см. сноску 12)» с хрупкой гетерономией, направленной центростремительно к одному большому узлу; а это предтеча социальной декомпозиции и конечной эрозии социального капитала.

Стратифицированный социальный порядок предполагает перманентную вертикальную иерархию, с поклонением и почтением, оформляемыми как консервативные ценности и традиции. Горизонтальные, эгалитарные и устойчивые сети с автономными, рациональными и свободными гражданами с древнейших времен предпочитали демократию как организующий принцип политической культуры.

Реформы Солона и Клисфена, римский республиканизм до середины 50-х г. до н.э., традиции танистрирования (см. сноску 13) в кельтских племенах, эгалитаризм народов Кавказа на протяжении тысячелетий, Magna Carta 1215 г., зарождение процедуры импичмента за мисдиминор (проступок) элиты в Англии с 1376 г., запрет в Итальянской Перудже на заключение договоров вассалажа (в том числе и для нотариусов) с угрозой публичного наказания из-за нетерпимости коммуны к концентрации силы сеньорами — это лишь несколько из тысячи впечатляющих ростков демократии на протяжении тысячелетий человеческой истории. К ним можно добавить учение Джона Локка о «естественных правах» человека, труд Томаса Пейна «Права человека», принятый в Англии в 1689 г. Билль о правах (славное завершение Славной революции), американскую Декларацию независимости, принятую в 1776 г. (а также сборник «Федералист», 10 поправок Джона Мэдисона и Билль о правах 1791 г.), французскую Декларацию прав человека и гражданина 1789 г. и др.

И вновь я обращусь к непреходящей мудрости Рейнгольда Нибура: «Способность человека к справедливости делает демократию возможной, а склонность человека к несправедливости делает демократию необходимой». Путь к демократии долог и ухабист, что наглядно продемонстрировали демократическая рецессия последних десятилетий, новые волны плутократического популизма, «иллиберальной» демократии, наряду с эрозией репрезентативности политическими партиями, деградацией социального капитала, усугубляющимся неравенством, коррумпированностью элит и т.д.

Прогрессия требует другого уровня вовлечения и доверия граждан, прозрачности и солидарности, последовательного морального этоса элит. Сдержки и противовесы/балансы сил вкупе с социальной мобильностью играют более весомую роль в устойчивости и динамизме конституционной демократии, чем ее морфология (президентская или парламентская республика и т.д.). Парламент был мейнстримом в ХIХ в., политические партии — в ХХ в., а зарождающиеся формы перманентной демократии (с идеями Джулии Кейдж и Лоуренса Лессига), элементы партиципаторной и делиберативной демократий (местное и региональное бюджетирование, вовлечение граждан в вопросы окружающей среды, формирование генпланов развития и т.д.), предложения «плебейского республиканизма» (Джона Маккормика, Камилы Вергары, Лоренса Хэмилтона) формируют диалектику современной демократии; этим новеллам аккомпанирует взрывной рост социальных платформ обратной связи и децентрированных технологий Web 2.0 and Web 3.0 соответственно.

Сила демократий — в людях, которые борются за нее своим выбором и своим действием каждый день, за каждый свой идеал и свои ценности, которые они готовы отстаивать, — это часть метаболизма и те самые кодоны нашего ДНК; «Демократия — это ежедневный плебисцит» — в точной формулировке Эрнеста Ренана.

Отсутствие конкуренции в политической системе России, эффективных институтов (и, как следствие, ритуальные выборы и зияющая «черная дыра» вместо демократического трансфера власти, как способа омоложения и обновления), когерентной национальной идентичности вкупе с вышеупомянутыми мессианизмом, экспансионизмом и доминированием экстернальной культуры (мир масок — не лиц; мир парадов, фасадов, форумов, вместо культуры «быть, а не казаться») — формируют видимость фатальной обреченности российской истории, о чем как-то сказал Барак Обама: «В борьбе за российскую идентичность страх и фатализм обычно побеждают надежду и перемены».

С. Монтейн

(Окончание — тут)

1. Осевое время — период в истории человечества, во время которого на смену мифологическому мировоззрению пришло рациональное, философское, сформировавшее тот тип человека, который существует поныне.
2. It from bit — согласно этой концепции, все физические сущности являются информационно-теоретическими в своей основе.
3. Принцип Ландауэра гласит, что стирание одного бита информации требует определенного количества энергии, измеряемой в джоулях, т.е. что информация имеет физическую природу.
4. Интегральное (целостное) образование — образование, цель которого — не овладение набором академических дисциплин, а становление личности.
5. Дэвид Коллингридж в 1980 году описал затруднение, связанное с оценкой технологий: предсказать дальнейшее развитие той или иной технологии трудно по двум причинам: 1) Пока технология не внедрена широко, ее последствия трудно предсказать; 2) Когда технология уже внедрена широко, ее последствия трудно контролировать.
6. Джингоизм — шовинистический национализм, для которого характерны пропаганда колониальной экспансии и разжигание национальной вражды.
7. «Великий фильтр» — гипотеза Роберта Хэнсона: мы не видим признаков существования внеземных цивилизаций, потому что для их возникновения нужно, чтобы были выполнены девять условий, однако одно или несколько из них оказываются невыполнимыми. Если человечество до сих пор не столкнулось с невыполнимостью одного из условий, значит, оно еще в будущем (например, невозможность колонизации космоса).
8. Манихейский — подразумевающий, что в мире бесконечно борются две противостоящие друг другу силы — добро и зло, свет и тьма.
9. Fait accompli в международной политике — термин, означающий ситуацию, когда государство нарушает международно-правовые нормы, однако международное сообщество вынуждено принять свершившееся как факт, при этом возвращение к прежнему порядку вещей невозможно.
10. Метарсис — сочетание «метанойи» и «катарсиса»: не только очищение души страданием, но и полная перемена души, обновление через покаяние.
11. Коэффициент Джини — статистический показатель степени расслоения общества данной страны или региона по какому-либо изучаемому признаку. Используется для оценки экономического неравенства.
12. Понятие «силосы» в бизнесе восходит к образу силосной башни и используется как метафора подразделений, которые работают независимо друг от друга и ни с кем не делятся ресурсами (информацией, сотрудниками, средствами и пр.).
13. Танистри — кельтская традиция выбора главы клана или короля и его преемника.