Встреча Солженицына с Горбачевым. Фото: Камертон
Кажется, Горбачева и Солженицына сближает только то, что мнения о них у разных людей — полярные. Одни обожествляют, другие проклинают, но очень часто — без осознания масштаба этих исторических фигур. Вспоминая о некоторых эпизодах моего общения с Михаилом Сергеевичем, связанных с именем Солженицына, могу засвидетельствовать: он полностью осознавал масштаб личности этого сложного, не сводимого ни к какому общему знаменателю человека. И именно этим он повлиял на мое представление о Солженицыне.
Я впервые прочитал «Один день Ивана Денисовича» в раннем подростковом возрасте, в «Новом мире», который выписывала наша семья. Честно говоря, для меня тогда самым важным было не собственное впечатление о повести, а мнение моей бабушки, Евы Романовны, вернувшейся «с севера» в январе 1956 года. «Это правда», — сказала она. Надо сказать, что она сразу обратила внимание и на попытки оспорить «Ивана Денисовича» — прочитав «конкурирующие» повести Дьякова и Алдан-Семенова, отзывалась о них с презрением: «Вранье». Вскоре она заболела и умерла, а я перечитал повесть через несколько лет, уже другими глазами.
В студенческие годы я следил за перипетиями борьбы «теленка с дубом», читал то, что Твардовскому удавалось пробить в журнале, глотал за одну-две ночи полуслепые копии того, что у нас не печаталось, и постепенно охладевал к Солженицыну-писателю, по-человечески, конечно, сочувствуя ему. «Красное колесо» не смог дочитать даже до середины первого тома. Помнится, на меня большое впечатление произвела рецензия Ирвинга Хау в «Нью-Йорк таймс» на «Август четырнадцатого»:
«What has happened to Aleksandr Solzhenitsyn? The novelist, now living in the United States, who sketched the gulag with such crisp exactitude in ‘’One Day in the Life of Ivan Denisovich,’’ who grazed moral sublimity in his beautiful story ‘’Matryona’s House’’ and who created a vibrant exchange of Russian intellectual opinion in ‘’The First Circle’’ has all but vanished. Replacing him is a shrill and splenetic polemicist who shatters his fictions in behalf of questionable theories, showers adversaries with sarcastic contempt and employs his talents to cudgel readers into submitting to his increasingly authoritarian views».
[«Что случилось с Александром Солженицыным? Писатель, живущий сейчас в Соединенных Штатах, описавший ГУЛАГ с графической точностью в «Одном дне Ивана Денисовича», прикоснувшийся к нравственным высотам в прекрасном рассказе «Матренин двор», отобразивший острую полемику русских интеллектуалов в романе «В круге первом», изменился почти до неузнаваемости. Теперь на его месте крикливый, раздражительный полемист, приносящий свое творчество в жертву сомнительным теориям, изливающий на своих противников высокомерный сарказм, превращающий свой талант в дубинку, чтобы подчинить читателей своим все более авторитарным взглядам».]
Думаю, впоследствии многое подтвердило правоту американского публициста. А все, что произошло после возвращения Солженицына на родину, вызывало у меня только недоумение и горечь.
В общем, к моменту, когда мы с М.С. впервые по какому-то поводу заговорили о нем ближе к концу 90-х годов, в моем сознании Солженицын ассоциировался скорее с не лучшими своими сторонами и проявлениями. К тому же на его счету уже было немало нелестных высказываний о Горбачеве.
В наших разговорах выяснилось, что «Раковый корпус» и «В круге первом» Горбачев читал, а после этого «просто не было времени, Паша». Но за публичной деятельностью Солженицына следил и о его наскоках на себя знал. Больше всего его коробила критика «горбачевской гласности». Он попросил своего помощника Г.С. Остроумова найти слова Солженицына о гласности, сказанные в советское время, в годы гонений. Найти соответствующую цитату оказалось нетрудно:
Александр Солженицын:
«Гласность, честная и полная гласность — вот первое условие здоровья всякого общества, и нашего тоже. И кто не хочет нашей стране гласности — тот равнодушен к Отечеству, тот думает лишь о своей корысти. Кто не хочет Отечеству гласности — тот не хочет очистить его от болезней, а загнать их внутрь, чтоб они гнили там».
Много лет спустя Горбачев рассказывал о своей «отповеди» Солженицыну в интервью Илье Жегулеву:
Михаил Горбачев:
«Солженицын где-то сказал: все погубила горбачевская гласность. Я нашел случай, чтобы ответить ему, когда в Москве, в Манеже, была всемирная встреча главных редакторов. Я тогда сказал: это глубокое заблуждение человека, которого я очень уважаю. Ну, в конце концов, как так может быть — когда люди [живут] с закрытым ртом, когда они неспособны даже анекдот рассказать, их сразу отправляют на перевоспитание куда-нибудь или на лесозаготовки? А это же так у нас и было. Не было бы гласности, никаких бы у нас с вами перемен к лучшему не начиналось. И никакой бы свободы не было. Свобода — это, прежде всего, гласность. Свобода говорить с людьми о своих переживаниях, о том, что человек наблюдает [вокруг] и как он относится к этому. Если он ошибается — благодаря свободе его поправят. И пресса, и общество».
«То есть если бы не гласность… — подсказал Жегулев…
— Солженицын продолжал бы рубить дровишки в своем доме в Вермонте».
Но, в отличие от меня, сильно разочаровавшегося в Солженицыне, прочитавшего написанное о нем — вполне правдиво, хотя, может быть, не всегда «взвешенно» — Лакшиным, Баклановым, Войновичем, — Горбачев сохранял к Солженицыну объективное отношение и даже, как он сам говорил, пиетет. В том же интервью Жегулеву:
Михаил Горбачев:
«Это не значит, что я изменил точку зрения на Солженицына вообще. На его подвиг человеческий. На его подлинно русский характер, решительность. Достаточно было уже первых его творений — я прочитал «Архипелаг ГУЛАГ», когда служба госбезопасности дала мне эту книгу. Там много фактов жизни, [рассказов] о том, что люди перенесли, что с ними делали. Это я потом, когда стал генсеком, узнал куда больше, чем я там [прочитал]. В общем, конечно, чтобы выступать, как он, надо было иметь смелость».
И еще мне вспомнился эпизод, свидетелем которого я был, стоя, конечно, на некотором почтительном удалении. Это произошло на приеме, который посольство Швеции устроило, кажется, в 2002 году в честь российских лауреатов Нобелевской премии. Были Горбачев, Солженицын, физик Алферов, кто-то еще, кажется, академик Чазов. Солженицын появился с опозданием и, пожав руку послу, сразу заприметил Горбачева и подошел к нему:
— Михаил Сергеевич, вы, наверное, обижаетесь на меня… но то, что я говорю, это не против вас, а потому что душа болит за Россию…
— Да что вы, Александр Исаевич, — мгновенно отреагировал Горбачев. —Какие там обиды… Да и не место здесь для таких обсуждений. Нас пригласили, оказали честь, так сказать… Как-нибудь надо нам вдвоем встретиться, посидим, обсудим…
Мне показалось, что в тональности, с которой это было сказано, была некоторая ирония. Но, может быть, только показалось.
Похороны писателя Александра Солженицына. Фото: ITAR-TASS
А отношение Горбачева к Солженицыну не менялось до конца. Когда Солженицын умер, он продиктовал мне по телефону для агентств вот эти слова:
Михаил Горбачев:
«Ушел из жизни великий человек и большой писатель, нобелевский лауреат, человек уникальной судьбы, имя которого останется в истории России. На его долю, как и на долю миллионов граждан нашей страны, выпали суровые испытания. Солженицын одним из первых сказал в полный голос о бесчеловечности сталинского режима и о людях, которых эти испытания не сломили. «Один день Ивана Денисовича» и «Архипелаг ГУЛАГ» — книги, которые изменили сознание миллионов людей, заставили их переосмыслить прошлое и настоящее. Вклад, который они внесли в преодоление тоталитаризма, невозможно переоценить. Солженицын выполнил дело своей жизни, он до конца своих дней продолжал бороться за то, чтобы Россия не только вырвалась из тисков прошлого, но и обрела достойное будущее, стала по-настоящему свободной и демократической страной. Мы многим обязаны ему. Я выражаю глубокие соболезнования жене Александра Исаевича — Наталье Дмитриевне, его родным и близким».
Кстати, к Наталье Дмитриевне у него всегда была большая симпатия. Мне кажется, понятно почему.
