Зоя Крахмальникова и Феликс Светов. Поселок Усть-Кан, август 1983 г. Фото из семейного архива
Представьте себе, что вы возвращаетесь из роддома с младенцем, дома вас встречает сестра мужа и радостно сообщает: «Из Усть-Коксы звонили твои родители. Их вызывали к участковому и сообщили, что они свободны. Их помиловали, скоро вернутся в Москву».
Эта вполне «святочная» история произошла со мной 30 июня 1987 года. Мы с моим мужем Виктором Дзядко приехали домой с новорожденным сыном Тихоном* (которого в семье из-за этой истории с «горбачевским помилованием» прозвали «Тихоном-освободителем»), и вот прямо на пороге квартиры узнали такую сногсшибательную новость.
Желтые книжечки «Надежды»
Моя мама, Зоя Крахмальникова, — литературный редактор, публицист и писатель была арестована 3 августа 1982 года, после ночного обыска на даче ее увезли на черной «Волге» в СИЗО «Лефортово». Одновременно в ту же ночь прошли обыски в нашей московской квартире и у многих маминых друзей. Еще два года назад, когда я рассказывала о «деле Крахмальниковой и Светова», мне было очень трудно объяснить ровесникам моих детей или моим внукам-подросткам, почему сорок лет назад сажали в тюрьмы писателей или составителей сборников христианского чтения. Они, родившиеся после перестройки, слушали меня и не верили, что вообще возможно, чтобы людей сажали за их мнение или за их публикации. Тем более за книжки православных текстов, которыми сейчас завалены книжные магазины и храмы.
Сорок лет назад все было иначе. Моя мама, в зрелом возрасте крестившаяся, страстная неофитка, очень быстро поняла, что для тех, кто хочет поверить в Христа, не хватает литературы, то есть ее вообще, собственно говоря, нет.
Зоя Крахмальников. Фото: Википедия
В храмах подобные книги не продавались, вообще не было не только православной литературы, но в храмах не продавались ни Евангелие, ни Библия. Наши друзья из-за границы целыми сумками привозили эти книги. А поскольку мама была хорошим литературным редактором, то она решила составлять книги христианского чтения, повторяя традицию дореволюционных сборников, которые издавались в России, например, Санкт-Петербургской Духовной академией.
А по сути, она занялась настоящим миссионерством, стала составлять сборники православных текстов, назвала их «Надежда». Мама буквально кинула клич среди своих знакомых, прихожан разных храмов, чтобы они приносили ей ранее не публиковавшиеся «творения святых отцов церкви, духовные наставления православных пастырей, рассказы о судьбах русских святых, истории обращения к вере».
И люди приносили ей и редкие дореволюционные издания, и рукописные тексты, и дневники священников из тюрем и ссылок, воспоминания об арестованных клириках, посаженных после 1917 года, и многое другое.
Мама сама печатала на машинке эти тексты, помню кипы копирки, которые лежали на письменных столах у нас в доме, а мама печатала на тонкой папиросной бумаге, чтобы машинка могла взять шесть-семь копий, иногда чуть ли не десять. Потом она относила составленные сборники знакомому переплетчику, и он переплетал их. Обложки были из разных ситцевых материалов. Вот
эти сборники распространялись в самиздате и пользовались огромным интересом, потому что тогда был настоящий голод на православные тексты, на христианское чтение.
В какой-то момент эти самиздатовские книжечки попали на Запад, честно говоря, я не знаю, но подозреваю, что, может быть, и сама мама переслала их своим друзьям, которые впоследствии решили их издать.
Таким образом, сборники «Надежда» стала выходить в «Посеве», немецком издательстве, которое относилось к эмигрантской организации НТС (Народно трудовой союз), которую КГБ считал жутко антисоветской.
Именно из-за того, что сборники «Надежда» выходили в «Посеве», Зою Крахмальникову арестовали, предъявив ей обвинение по части 1 статьи 70 УК РСФСР («антисоветская агитация и пропаганда, проводимые в целях подрыва или ослабления советской власти либо для совершения отдельных особо опасных государственных преступлений в целях подрыва советского строя, распространение в тех же целях клеветнических измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй, а равно и распространение, либо изготовление, либо хранение в тех же целях в письменной, печатной или в иной форме произведений такого же содержания»).
Она просидела год в Лефортовской тюрьме, и 1 апреля 1983 года судьей Романовым в Мосгорсуде был вынесен обвинительный приговор, в котором, в частности, говорилось:
«В целях дискредитации советской власти, ее подрыва и ослабления Крахмальникова, как усматривается из содержания приобщенных к делу 1–6-го и 8-го номеров «Надежды», наряду с религиозными текстами, помещала в сборники «Надежда» клеветнические материалы, представляющие историю становления и развития социалистического государства как период массовых гонений, пыток и издевательств над священниками и верующими за их религиозные убеждения, а также материалы, порочащие внутреннюю политику КПСС и Советского правительства, марксистско-ленинскую идеологию, многонациональную культуру и искусство, условия жизни советских людей. Во 2-м, 4-м и 6-м номерах названного сборника опубликовала лично написанные статьи «Возвращение блудного сына» и «Кризис красоты» аналогичного содержания <…>
Преступный умысел действий подсудимой находит свое подтверждение в том, что, имея высшее образование, звание кандидата филологических наук, обладая достаточным жизненным опытом, Крахмальникова, вступив на преступный путь, занималась враждебной деятельностью, оказывая помощь антисоветским и клерикальным зарубежным организациям, подрывным пропагандистским центрам в проведении идеологических диверсий против СССР, она сознавала, что ее действия направлены на подрыв и ослабление советской власти, дискредитацию государственного и общественного строя в нашей стране, дезинформацию мировой общественности относительно советской действительности».
Судья Мосгорсуда Романов (известный по другим диссидентским делам) приговорил ее к году колонии строгого режима и к пяти годам ссылки. Приговор по тем временам совершенно вегетарианский, для устроителей этого процесса было очевидно, что в действиях Крахмальниковой не так уж много «криминала», между тем целый год без писем и свиданий с родными мама отбыла в СИЗО «Лефортово».
А в ссылку ее отправили в поселок Усть-Кан на Горном Алтае.
Поселок Усть-Кан. Фото: соцсети
Туда же, только в соседний поселок Усть-Кокса, через три года к ней «доставили» по этапу моего отца, писателя Феликса Светова. Его арестовали в январе 1985 года, потому что после ареста Крахмальниковой сборники «Надежда» продолжали выходить, и КГБ тогда решил, что крамольное издание продолжает Феликс Светов. На этот раз следствие поручили Таганской прокуратуре, но курировали «расследование» дела, конечно, комитетчики. Они довольно быстро разобрались, что Светов не связан с изданием «Надежды», но выпускать его из СИЗО не стали, обвинив по статье 190 УК РСФСР («систематическое распространение в устной форме заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй, а равно изготовление или распространение в письменной, печатной или иной форме произведений такого же содержания»). Светов провел год в СИЗО «Матросская Тишина» в переполненных камерах и чуть не умер там от астмы, а 8 января 1986 года судья Вячеслав Лебедев (впоследствии, с 1991 по 2024 год, председатель Верховного суда России) осудил его на пять лет ссылки.
Судья Лебедев тогда написал, что конкретная преступная деятельность Светова Ф.Г. выразилась в изготовлении различных писем и текстов, в которых он, «дискредитируя Советскую внутреннюю политику, государственный и общественный строй, утверждал о якобы наличии в нашей стране «преследуемых и гонимых» <…> В 1979 г. Светов Ф.Г. с целью распространения написал сочинение «с точки зрения романтического патриотизма», в котором клеветнически характеризовал советское общество как «социальную пустыню… тянущуюся, гниющую, незаживающую».
Это сочинение он передал за границу, где оно в 1980 г. было опубликовано в № 117 органа НТС журнале «Грани».
Да, повторюсь, если два года назад мне было бы трудно объяснить молодым людям, как было возможно, что писателей сажали за их книги, тексты, письма в защиту политзаключенных, которые издавались за границей и особенно в издательствах, которые власть считала вредными (в сегодняшней России такие издательства называют «нежелательными»), то сейчас, после сотен арестованных и осужденных за «заведомо клеветнические измышления», нынче называемые «фейками», объяснять ничего не нужно.
Если тогда сажали за изданные тексты в самиздате или в тамиздате, то теперь сажают за тексты в социальных сетях.
Феликс Светов. Фото: Википедия
«Роковая бумажка» и генпрокурор
Я начала рассказывать историю освобождения моих родителей из ссылки со своего возвращения с младенцем Тихоном из роддома, но не сказала о том, что в те месяцы начиная с возвращения академика Андрея Сахарова в декабре 1986 года после звонка Михаила Горбачева появились устойчивые слухи о возможной амнистии политических заключенных. Мы тогда много переписывались с моими родителями, и в одном из писем они рассказали, что в начале февраля 1987 года их несколько раз вызывали на разные беседы в прокуратуру Усть-Канского района и Горно-Алтайска и там с ними разговаривали разные чины — от прокурора района до прокурора области и начальника КГБ области. Речь шла о том, что они могут получить свободу в обмен на заверение в том, что они не будут впредь нарушать закон, то есть заниматься противоправной деятельностью. Это та самая «роковая бумажка», о которой моим родителям по телефону рассказал украинский писатель и диссидент, один из основателей Украинской Хельсинкской группы Микола Руденко (осужден в 1977 году на семь лет лагеря и пять лет ссылки. Был освобожден в декабре 1986 года, уехал в эмиграцию, вернулся в Киев в 1990 году). Руденко и его жене также предлагали подписать подобный документ. Папа писал нам, что,
когда они приехали в Горно-Алтайск, в прокуратуру, их с мамой развели по разным кабинетам и там их обрабатывали, требуя подписать ту самую «роковую бумажку» — так они прозвали документ об отказе от общественной деятельности (это называлось «не нарушать закон») в обмен на освобождение.
Зоя Светова, Феликс Светов, Виктор Дзядко, Зоя Крахмальникова на Алтае, 1986 год. Фото из семейного архива
Они оба отказались, возмущенные таким давлением, и посчитали нужным сообщить об этих «играх вокруг помилования» Генеральному прокурору СССР Александру Рекункову.
31 марта 1987 года Феликс Светов написал ему жалобу, где он, в частности, рассказал об этих разговорах в местной прокуратуре, задавая вопрос, является ли это давление на него и Зою Крахмальникову законным, есть ли оно часть процедуры помилования политических заключенных:
Из заявления Феликса Светова:
«Мы отказались от такого заявления. Мы не виновны перед законом, мы не признали себя виновными ни на следствии, ни в суде, в наших делах нет ни одного факта, ни одного доказательства нашей вины, а так называемая оценка доказательств предвзята, тенденциозна, чаще всего безграмотна: так, скажем, мне инкриминировались признаваемые криминальными слова и фразы, вырываемые из контекста моих сочинений, а потому заведомо искаженные (в том числе из сочинений неопубликованных), мне приписывались фразы, принадлежащие моим литературным персонажам, мною опровергаемые, и т.п.
В отношении нас закон нарушался бесконечно — с первых дней ареста до сего дня, что явствует из ответа Московской городской прокуратуры (здесь речь о том, что Светов требовал вернуть ему книги и рукописи, личные письма, изъятые при обыске, которые не являлись вещественными доказательствами по делу, а ему сообщили в Мосгорпрокуратуре, что все это было уничтожено в соответствии с законом). Как же мы можем, оставаясь честными людьми — честными перед своей христианской совестью, нравственным долгом и нашим законом, — оставаясь гражданами нашего Отечества, дать такого рода гарантию, косвенно признав свою несуществующую вину и покрыв тем самым тех, кто закон нарушил? Для нас признать себя виновными значило бы солгать, значило бы нарушить закон, которого мы никогда не нарушали.
Я прошу Вас, гр-н генеральный прокурор, принять личное участие в рассмотрении этого дела. Я жду от Вас ответа по существу моего заявления, а не отписки из Вашей канцелярии. Я надеюсь, что Вы будете способствовать тому, чтобы и это беззаконие стало достоянием гласности. Или речь идет о действительном восстановлении справедливости и законности, или процесс нравственного оздоровления нашего общества потонет в пустых словах и обещаниях».
Мама, Зоя Крахмальникова, в свою очередь пожаловалась генпрокурору Рекункову. За несколько месяцев до вызова в местную прокуратуру она написала в МВД просьбу о предоставлении отпуска и о возможности поездки в Москву. Отпуск из ссылки был ей положен по закону в качестве поощрения. Ей же сообщили, что отпуск уже был разрешен, но в последний момент вмешался КГБ и отпуск запретили. Мама связывала этот отказ с тем, что они со Световым отказались подписать «роковую бумажку».
Из заявления Зои Крахмальниковой:
«Судите сами, возможно ли в период борьбы за гласность продолжать подобные действия, принуждая людей к обману, — писала она, обращаясь к Генеральному прокурору СССР, — а ведомства — к варианту давать свободу в обмен на бумагу, в которой я должна была в завуалированной форме признать свою вину, признать, что я нарушала закон. Я отказалась дать заверение в том, что не буду впредь нарушать закон в обмен на свободу, так как осуждена незаконно. Я никогда не нарушала закон, закон неоднократно нарушался в отношении меня. И продолжает нарушаться. У меня нет другой возможности участвовать в перестройке, одной из целей которой является нравственное оздоровление общества, кроме этой: отказаться участвовать во лжи и беззаконии».
Написав эти заявления, они решили, что больше ничего сделать невозможно, и продолжали отбывать свой срок, мой отец работал «техничкой» в каком-то учреждении, то есть мыл там полы, собирал грибы, пытался писать какую-то новую книгу, отвечал на письма друзей.
Фильм «Покаяние» как надежда
Я помню, как мы в Москве переживали за то, что моим родителям не удастся выйти на свободу по помилованию. Мы жадно ловили новости о тех, кто уже вернулся из лагерей или ссылок. Мой муж Витя Дзядко называл эту ситуацию «фантомом амнистии или помилования». Я написала письмо писателю Алесю Адамовичу с просьбой содействовать освобождению моих родителей, папина сестра Ида ходила к Евгению Евтушенко, Булату Окуджаве и другим, умоляя их ускорить освобождение своих друзей из ссылки. Но ничего не происходило.
Весной 1987 года на большом экране показали фильм Абуладзе «Покаяние». Он тогда произвел на меня и на других огромное впечатление. Мы чувствовали, что сейчас что-то должно поменяться в стране. Самая известная фраза из этого фильма: «Зачем эта улица, если она не ведет к храму?» — казалось, давала надежду, что моих родителей обязательно освободят.
Кадр из фильма Тенгиза Абуладзе «Покаяние»
Но ничего не происходило. И мы решили успокоиться и ждать, следуя совету Воланда из «Мастера и Маргариты»: «Ничего не просите у сильных мира сего. Сами придут и сами все дадут».
Так и случилось. 23 июня 1987 года родителей снова вызвали, то ли в отделение милиции поселка Усть-Кокса, то ли в местную прокуратуру. Им сообщили, что они свободны, согласно Указу ПВС (президиума Верховного Совета) СССР о помиловании от 22 июня 1987 года. Без всяких «роковых бумажек». Справку об освобождении выдали 1 июля 1987 года.
И через месяц мой муж Витя, сын Филипп вместе с друзьями родителей, в частности с Булатом Окуджавой, встречали моих родителей в аэропорту.
Так закончилась наша семейная история с помилованием, которое получило название «горбачевского помилования».
Другая история
Мне всегда было интересно узнать, знал ли Михаил Сергеевич, как практически осуществлялось это помилование, знал ли он о том, что у политзаключенных требовали подписку о лояльности, которую многие считали, по сути, признанием вины и не соглашались подписывать.
Кому-то, как, например, писателю Олегу Радзинскому** (а посадили его в 1982 году по 70-й статье УК РСФСР на год колонии и пять лет ссылки), предлагали подписать эту же бумагу и советовали эмигрировать, пугая, что могут снова посадить.
Олег Радзинский. Кадр из видео
Вот как Олег Радзинский описывает свой разговор с неким Валерием Павловичем, сотрудником КГБ из Москвы, который состоялся в одном из кабинетов областного управления внутренних дел Владимирской области. Было это 27 января 1987 года, то есть всего за месяц до того, когда подобные разговоры начались с моими родителями. Мужчина в штатском предложил Олегу Радзинскому ознакомиться с Указом президиума Верховного Совета. В этом указе, датированном 14 января 1987 года, сообщалось, что «президиум Верховного Совета СССР, проявив акт гуманности, помиловал Радзинского и сократил ему срок отбывания назначенного наказания до фактически отбытого. (Олег Радзинский был осужден в октябре 1983 года тем же судьей Мосгорсуда Романовым, что и моя мама. Отбывал ссылку сначала в Томской области, а потом в городе Киржач Владимирской области.)
После прочтения указа о помиловании человек в штатском показал Олегу следующую бумагу: «На гладком — в отличие от несколько помятого Указа президиума Верховного Совета — листке было напечатано (помню почти дословно) следующее: «Я, Радзинский Олег Эдуардович, 11 июля 1958 г. рождения, обязуюсь исполнять советские законы и в дальнейшем не заниматься противоправной деятельностью».
Радзинский отказался подписать бумагу, и тогда мужчина в штатском описал ему последствия этого, по его мнению, опрометчивого решения: «Мы в принципе такой реакции от вас и ожидали. И в связи с этим считаем, что если вы не собираетесь выполнять советские законы, вам не место в Советском Союзе. Уезжайте туда, где вам больше нравится <…>
В Израиль, конечно. Вы же еврей, у вас там родственники.
— А если откажусь? Если я хочу остаться? — спросил Радзинский.
— Зачем, Олег Эдуардович? — поинтересовался мой собеседник. — Законы наши вы исполнять отказываетесь, стало быть, рано или поздно снова сядете. Раньше, по молодости, этот срок вам — как медаль на шею: проявили героизм. А теперь у вас семья, ребенок. Подумайте о них тоже: вы в тюрьме, а они что? Так и будут за вами по Сибири ездить? В Москву вас, конечно, не пустят, по специальности вы работать не сможете, и что остается? На случайных работах перебиваться? Вагоны грузить? С вашим-то здоровьем? <…> Принимайте решение, Олег Эдуардович. Вы же теперь взрослый человек. Семейный. Мы рекомендуем вам эмигрировать. Настоятельно».
И Радзинский сдался. «Хорошо, — сказал он. — Едем».
Его судьба на Западе сложилась очень удачно. Он стал банкиром на Уолл-стрит, потом переехал в Европу, стал писателем, выпустил несколько романов, в том числе и свои воспоминания «Случайные жизни».
Я всегда была очень благодарна Михаилу Горбачеву за то, что он освободил всех российских политзаключенных. Вернее, за то, что он услышал слова академика Андрея Сахарова о смерти его друга Анатолия Марченко в лагере и выполнил его просьбу об освобождении политзаключенных.
Когда вице-президент ЮКОСа Василий Алексанян умирал в «Матросской Тишине», я обратилась к Михаилу Горбачеву с просьбой заступиться за него перед президентом Путиным, потому что считала, что Путин именно его может услышать, это было в январе 2008 года. Я знаю, что Михаил Сергеевич действительно способствовал освобождению Алексаняна из тюрьмы, его переводу в больницу, как, впрочем, и многие другие.
Сегодня, когда число российских политзаключенных обогнало число советских политических узников, невозможно не сравнивать отношение к ним Михаила Горбачева с отношением к ним нынешней власти.
Среди сегодняшних политзаключенных много тяжелобольных, много женщин. Все они сидят за высказывания, за мнения, за публикации, которые не соответствуют сегодняшней государственной «правде». Большинство из них не признают своей вины, как не признавали ее мои родители.
Я переписываюсь с некоторыми из сегодняшних политзаключенных, и бывает очень радостно слышать от некоторых, не только людей в возрасте, но и от тридцатилетних, о том, что они читали мемуары диссидентов, знают, что были такие люди в советское время, которые так же, как и они, стояли за правду.