Однажды мне пришлось вступить в прямой спор с С.П. по поводу статьи Игоря Шафаревича. Я пришел к нему в кабинет после долгой и безнадежной беседы с автором, которому наивно пытался доказать всю спорность его национал-патриотической позиции. Потом пошел к Залыгину и сказал, что статья не наша, «не новомировская». Это было очень радикальное заявление, такими не бросаются. Сказал, что от нас отшатнутся авторы, а читатели войдут в интеллектуальное смущение.

Сергей Павлович, старый невозмутимый Крокодил, как мы его за глаза называли («лежит, лежит себе в тине, будто спит, а потом раз — и перекусил зазевавшегося теленка»), рассердился.

Блеснули глаза из-под очков:

— Вы мне хотите объяснить, что я должен и что не должен публиковать в СВОЕМ журнале?

Я пытался высказаться в том смысле, что скорее в НАШЕМ, но он не принял нашего:

— Может, вы потрудитесь мне список авторов принести, кого я не должен публиковать? Вот когда у вас будет свой журнал, Виктор Афанасьевич, чего я искренне вам желаю, вы сможете печатать в нем то, что захотите. И не печатать то, что вам претит.

Я часто вспоминаю этот разговор и думаю, что он ведь был прав. «НМ» был ЕГО журнал, а не наш общий на паях. Он не желал быть избранным «трудовым коллективом» главным редактором и долго не хотел уходить из-под Союза писателей на неведомый путь «независимого журнала» (хотя на самом деле назначал его, конечно, не секретариат Союза писателей, а секретариат ЦК КПСС, сам Горбачев). Он, как тысячи советских «красных директоров», не хотел быть избранным коллективом. Это было страшное понижение статуса, чреватое бедами не только для него, но и для вверенного ему Дела! Но при этом он не был «красным редактором». Он скорее был русский земский деятель, что для него много значило.

* * *

Мы публиковали одну за другой вещи Солженицына, выбрасывали в свет, как аргументы, разоблачения механизма номенклатуры и партийного аппарата — Восленского, Авторханова, страшную повесть Василия Белова «Год великого перелома».

Интересная была жизнь в редакции, если забыть про жизнь страны, а они, эти жизни, неостановимо расходились самым прозаическим образом, до читателя журнал добирался через полгода: на такие тиражи не хватало типографской бумаги. (Может, думаю теперь, не только в бумаге было дело?)

Меж тем страна жила своей «взвихренной» (В. Розанов) жизнью. В марте 1989-го прошли выборы, открылся в мае Съезд народных депутатов, страна, открыв рот, смотрела трансляции, в которых еще вчера мифический «злодей» Сахаров спорил с Горбачевым. Какие уж тут исторические публикации! Все жизненно важное происходило в прямом эфире.

Потом конфликт Горбачева и Ельцина, когда вся страна опять спорила — прав Борис или не прав. Потом новые, через год, в марте 90-го, выборы на Съезд российских депутатов (и в союзных республиках тоже) и в мае открытие этого съезда. И все как бы и не всерьез, депутаты друг друга таскают за грудки, шутейно как-то, хотя до гибели страны несколько шагов осталось.

Залыгин с болью говорил это на редколлегиях, вечерами иногда записывал горькие мысли в тетрадь: «Не люблю политику. Не разбираюсь в ней. Не политик. Политика — это партийность, а партийность с ее программами, уставами, дисциплинами (не дисциплиной, а дисциплинами, самыми разными для разных категорий партийцев) всегда мне была чужда…»

* * *

Я день за днем до ночи торчал в Кремле, аккредитовавшись на съезды, союзные и российские. Жалею, что почему-то не поездил тогда по республикам, мог ведь!

Нас, журналистов, захлестывала кремлевская, околодепутатская жизнь, а поезжай в милый сердцу Калязин, там увидишь, как она, жизнь, идет: как и шла.

Что-то подобное чувствовал, видимо, и Сергей Павлович. Однажды в съездовском буфете в очереди за кофе (тогда журналисты и депутаты кормились и общались в буфетах, столовых, курилках запросто) встретил депутата Залыгина.

Он без удовольствия поздоровался со мною:

— А вы что тут… делаете? — он явно хотел сказать: болтаетесь.

— Я, Сергей Павлович, наблюдаю. Я завотделом публицистики, мое место сейчас здесь.

— Ваше место в редакции, это мое место здесь, — сказал Крокодил.

* * *

О том, что тогда происходило в Кремле и имело прямое отношение к будущему страны, я написал в огромной статье-дневнике «Энергия распада». Она заняла пятьдесят полос. Редколлегия и С.П. поддержали, журнал опубликовал ее в третьем номере за 1991 год. Прошу прощения читателя за самоцитирование, но этот фрагмент характеризует настроение умов в редакции в то время. Статья писалась в ноябре-декабре 1990-го.

Что есть журнал?

Садясь за эти заметки, я перелистал комплекты старых журналов за годы перестройки, и особенно — за те годы, в которые я отвечал за отдел публицистики.

Сегодня даже царапает этот императивный, настойчивый, чтобы не сказать агрессивный, тон нашей тогдашней журнальной музыки. Теперь, через тридцать пять лет, когда мы оказались там, где оказались, потеряв чувство будущего, эта музыка кажется слишком громкой, наигранно бравурной и наивной. Но, с другой стороны, в ней была легкость и надежда. Разумеется, это относится далеко не ко всем текстам, которые мы тогда публиковали.

20 сентября 1989-го состоялась памятная редколлегия, на которой я выступил с первым отчетом. Нашел ежедневник той поры с записями о той редколлегии. Надо записывать, я ведь все это начисто забыл!

Тезисы моего выступления к отчету:

• «Я работаю в «НМ» уже почти год. Год назад мне казалось, как ни странно звучит, у меня было более ясное представление о задачах и целях журнала и отдела, чем теперь. Что такое журнал?
• Для кого он?
• Являемся ли мы, вместе с нашими авторами, какой-то неформальной реальностью, идейной и культурной? Что отличает нас и выделяет из других журналов?
• Какова позиция «Нового мира» по важнейшим вопросам?»

В конце своего выступления я предлагал сформулировать нашу позицию и опубликовать в журнале. Наивный человек! Любая сформулированная позиция устаревала тогда через неделю, много — через месяц.

Обсуждение было бурное, такого не помнили старожилы в тихой атмосфере респектабельного толстого журнала. Говорили разное. Что журнал принадлежит русской литературе, советской литературе, Союзу писателей, наконец. Что надо понять: литература не делается людьми одного направления. Что «НМ» публиковал людей, которые ругали нашего главного редактора. Что читатели считают: вы не политизированы, и мы вам верим. Я записал слова Ирины Бенционовны Роднянской: «Мы участвуем в исторической попытке реализовать идею культурного консенсуса вечных ценностей. Политическая жизнь — против нас. Мыслящая интеллигенция будет сплачиваться — вот притягательность этой, может быть, не до конца сформулированной позиции. Мы инстинктивно почувствуем свою общую линию».

За последние три месяца я сам напрашивался к разным членам Политбюро — помогите сориентироваться! Не помогли. Но как-то ориентироваться надо. На нас лежит эта задача в каждом номере, и мы человечеству небезразличны. Они понимают: наша катастрофа будет и их катастрофой. И выход: космополитизм в самом лучшем смысле этого слова. Давайте подумаем вместе по поводу действительности, чтобы ее перенести в журнал!

Агрессивное съездовское большинство — оно откуда? Эти еще хорошие люди их выбрали. Междусобойчик, хотя и многомиллионный, — это еще не все… И в конце он сказал:

— Господи, проходил бы съезд на том уровне, на каком мы сегодня разговариваем!

* * *

Дискуссия редколлегией не закончилась, она продолжалась тогда в редакции и вылилась в целую серию очень важных для того времени публикаций. А еще через семь лет редакция поставила все эти вопросы в анкете перед своими читателями. Но это была уже другая эпоха…

С тех пор прошло почти тридцать лет. Я долго вел собственный журнал «Вестник Европы», и тема эта меня до сих пор волнует.

Если бы можно было продолжить тот разговор! Я бы напомнил, что Николай Карамзин поместил издательский манифест-программу в первом номере «Вестника Европы» (1802 год).

— Погодите, — сказал бы мне С.П., пригласив в кабинет на долгий разговор (как он любил делать, один на один).

Он бы подготовился к разговору и запасся аргументами. Послушав про «Вестник Европы» (который я стану издавать через двадцать лет после того, как покинул «Новый мир»), он мог бы спросить:

— А как же Пушкин? Его «Современник»? Там никакой программной статьи, насколько я помню, не было!

И правда.

В самом первом номере «Современника» была опубликована как авторская, но анонимная, дерзкая статья Гоголя «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году». Она была воспринята современниками как программная и вызвала некоторое волнение в журнальном мире. Это вынудило Пушкина в третьем томе журнала заявить: «Издатель «Современника» не печатал никакой программы своего журнала, полагая, что слова литературный журнал уж заключают в себе достаточное объяснение».

* * *

Еще В.Б. Шкловский предлагал изучать журнал как «литературную форму». Современное литературоведение уже давно относит журналистику, эссеистику и даже письма, дневники и документы к литературе. Считается, что «любой текст, входящий в журнальное целое, приобретает характер журнальной статьи». С этой точки зрения было бы любопытно взглянуть на перестроечные публикации «Нового мира». Безусловно, так оно и было. «Архипелаг», или Хайек, или Оруэлл становились острейшей журнальной публицистикой, частью «метатекста», как и страницы публикуемой прозы Астафьева, Можаева, Белова, самого Залыгина. Читатель ведь так журнал и воспринимал — как целостное произведение, продолжающееся из месяца в месяц.

Тут было бы уместно привести один пассаж из той, скандальной статьи Гоголя «О движении журнальной литературы»: «Никто тогда не позаботился о весьма важном вопросе: должен ли журнал иметь один определенный тон, одно уполномоченное мнение, или быть складочным местом всех мнений и толков». «Новый мир» Залыгина «складочным местом» не был, конечно. Так что в этом смысле — «НМ был журнал с программой. Она была в голове главного редактора.

* * *

Залыгин: «…Если бы я не имел в виду публиковать «Доктора Живаго», запретного Домбровского, Платонова, Набокова, Бунина, а Солженицына — прежде всего, я и на «Новый мир» не пошел бы. И уже сам факт назначения меня на этот пост я расценивал как уступку властей предержащих этой тенденции, поскольку я ее не только не скрывал, но и подчеркивал: это моя цель».

Когда появилась малейшая возможность, этого он уже не скрывал.

Все мы работали на доброе имя журнала, сложившееся задолго до нас.

С.П. раз в год писал свои пространные статьи-эссе. Они шли по отделу публицистики, и мы редактировали их. Они не давали ответов, а состояли в основном из мучивших его вопросов. И в каждый номер он писал предисловия и послесловия и комментарии к материалам, не только важнейшим, но даже и проходным, если они его чем-то задели. Он предуведомлял публикации ныне допущенных к читателю русских писателей и философов, как и впервые публикуемых новых авторов «дикой прозы», например, Леонида Габышева, чью вещь считал наиважнейшей, голосом из народа, — в романе «Одлян, или Воздух свободы» этот писатель рассказал о колонии для несовершеннолетних, а жизнь закончил трагически, в психоневрологическом диспансере. В редакцию роман принес Андрей Битов.

1989-й заканчивался плохо. 14 декабря 1989 года умер Андрей Дмитриевич Сахаров, демократическая Москва вышла проститься с ним. И мы там были, у Дома молодежи, в многочасовой очереди на декабрьском ветру. «НМ» опубликовал от имени редакции некролог. Написал его академик С.П. Залыгин.

Журнал только что закончил историческую битву за «Архипелаг ГУЛАГ» и выиграл ее. Залыгин объявил в первом номере 1990-й «Годом Солженицына». Алла Латынина писала в программной для журнала статье:

Статья социолога Игоря Клямкина «Почему трудно говорить правду. Выбранные места из истории одной болезни» увидела свет во втором номере за 1989 год. Опубликованная в одной журнальной книжке с «1984» Джорджа Оруэлла, она имела большой резонанс, сравнимый даже, может быть, с оруэлловским.

Статью предваряло набранное курсивом многословное предисловие без подписи. По стилю угадывается рука С.П. Залыгина: «И только одно обстоятельство, один вопрос омрачает эту переоценку: да где же она была-то, правда, когда вчера было днем сегодняшним?»

И в конце: «Попытка сама по себе, конечно же, не безупречна, и не во всем редакция согласна с автором, но дело не в этом, дело в том, что такие попытки обязательно должны быть свободны как от редакторского, так и от любого другого диктата и насилия».

Наши авторы, каждый по-своему, пытались доискиваться до оснований сложившегося за 70 лет положения вещей. Прозвучало страшное слово «оккупация». И. Клямкин писал:

Читателю предлагалось подумать об отечественной истории как об оккупации страны одной политической группой, прямо и открыто провозгласившей своим инструментом внеправовой классовый террор, ныне трактуемый как геноцид.

А вот 1990 год, десятый номер. Отбросив невозмутимую академичность, журнал как в набат бил раскаленными текстами Василия Илларионовича Селюнина:

И дальше, как приговор системе:

Статья социолога, профессора Владимира Шубкина тоже была о корневых идеологических причинах нашего исторического фиаско. Статья большая, с рядом нетривиальных и сегодня мыслей, коротко ее не перескажешь. Одна только цитата: «Претензия быть одновременно кесарем и Богом, обеспечить полное господство над человеком могла реализоваться лишь через утверждение тоталитарного государства. Для этого надо было уничтожить религию, Бога… Без этого нельзя было сохранить власть. Это было нужно и для «формирования нового человека», который признавал бы эту власть не только законной, но и своей.

Как тут не вспомнить оруэлловское Министерство Любви, задача которого не просто заставить покаяться в ошибочности своих политических взглядов, но полюбить всем сердцем систему и Большого Брата. Из террора, насилия, массовых репрессий и выросло такое государство. Оно начало с конструирования системы, основанной на страхе и мифах. Те, кто их не признавал, подлежали уничтожению». Это из июньской книжки журнала за 1991 год.

* * *

Читаешь и удивляешься: как далеко ушли мы от того времени гласности, почти что свободы! Гласность уже сломала какие-то позвонки Левиафана. Он потерял резвость и напор, но еще была цензура, хотя и пребывавшая в смятении; была еще власть одной непререкаемой партии. Но крамольные мысли произносились уже вслух, их печатали, а читать в советских изданиях — ?это совсем другое, чем услышать под одеялом по вражескому радио. Их начинало слышать общество, не понимая, что его ждет завтра.

Странно и удивительно читать сейчас сплошняком, том за томом, выцветшие уже голубенькие номера «Нового мира» конца восьмидесятых — начала девяностых. Прозрение, начало понимания, что с нами было, и, совсем пока редко, попытки осмысленного взгляда в будущее.

Господи, думаю, какое внутреннее чувство свободного полета и бесстрашность мы тогда уже обрели, если писали и публиковали такие тексты. И постепенно теряли высоту в холодеющих потоках воздуха.

* * *

В августе 1991 года, когда страна пережила и полный слом всей советской политической машины, читателям «НМ» доставляли не вышедшие в 90-м прошлогодние номера.

Пришлось печатать предуведомление:

Тот год был последним с высоким тиражом, потом началось его стремительное падение. 8-й номер 91-го года отпечатан уже тиражом в 896 тысяч копий. Огромная цифра, но в три раза меньше, чем год назад. Опубликовали мощный роман Виктора Астафьева «Проклятые и убитые». Вся редколлегия поддержала публикацию. Ветераны Великой Отечественной завалили журнал письмами благодарности за правду о войне.

«НМ» продолжил обещанные публикации Солженицына («В круге первом», «Раковый корпус», «Бодался теленок с дубом», «Красное колесо»), но это уже было далеко от нерва общественного интереса. В голодном и тревожном декабре 91-го читать про «Апрель 17-го» поучительно, но засесть за чтение — психологически трудно.

В октябре 91-го я ушел из «Нового мира».

* * *

Тем временем мой друг Егор Гайдар неожиданно стал первым вице-премьером России. Я, как мог, помогал правительству реформ. Весь 92-й год я летал и ездил с Егором по стране, ходил, как на работу, на съезды народных депутатов и разных партий, участвовал в круглых столах с забастовочными комитетами, переговорах с ушедшими в свободное плавание независимыми уже республиками… 14 декабря 1992 года Гайдар был отправлен в отставку, премьером назначен Виктор Черномырдин.

А в мартовском номере за 1993 год «НМ» опубликовал мою большую статью «Попытка Гайдара. Помесячные записки историографа правительства реформ».

К публикации Залыгин написал довольно туманную врезку

Историограф я оказался не самый лучший. Но перечитывая сейчас тридцатилетней давности текст, вижу, что нечто важное отметил: «И все-таки, что бы ни говорили, в 1991–1992 годах произошла настоящая революция, передача власти не от одного поколения к следующему, а через поколение, лишившая власти и наследства поколение шестидесятников, тех, кто дышал ей в затылок. Вот в чем революция, в чем дерзость ельцинского маневра. В этом его и рискованность, потому что теперь, чтобы закрепить победу, нужно в свое время передать эстафету власти еще более молодым, тем, кто только и способен вытащить Россию из исторического тупика, куда ее загнала одряхлевшая диктатура».

* * *

Сергей Павлович Залыгин был писатель очень русский, а русского писателя, как правило, автодидакта, глубокого гуманитарного образования не получившего, заносит в философию. Вот и Залыгин был хоть и полномасштабный академик, но такой домашний философ. Мысли к нему приходили неожиданные, иногда он их записывал в тетрадку:

Сергей Павлович Залыгин был главным редактором «Нового мира» 12 лет. Он ушел в отставку, подписав в печать апрельский номер 1998 года. Умер 19 апреля 2000 года в возрасте 86 лет