Главное управление по делам литературы и издательств (Главлит), существовавшее в СССР в 1922–1991 годах, выполняло две основные функции —

• во-первых, следило за тем, чтобы государственные тайны страны не просочились в открытую печать,
• и, во-вторых, стояло заслоном, не допуская идеологических диверсий со стороны не вполне благонадежных литераторов.

Первая функция воспринималась как обычная рутина: многие из нас «литовали» авторефераты диссертаций, получали добро на публикацию научных статей и монографий, и это не вызывало внутреннего отторжения.

А вот что касается предотвращения идеологических диверсий, то в истории советской цензуры времен ее расцвета второй половины 1930-х — первой половины 1980-х годов было немало ярких событий, которые нам, не вовлеченным в процессы рождения окончательных резолюций о разрешении либо запрещении печатать конкретное произведение конкретного автора, кажутся труднообъяснимыми. И известное постановление Оргбюро ЦК ВКП (б) от 14 августа 1946 года «О журналах «Звезда» и «Ленинград» воспринималось просто как выплеск на поверхность некоего партийного скандала, каковых немало было в советской истории.

На самом деле, ведь публикации произведений Анны Ахматовой и Михаила Зощенко, охаиваемых в этом постановлении, появились не сами по себе — такого и быть не могло в условиях советской модели «свободы слова». И «Вроде монолога» поэтессы, и «Приключения обезьяны» писателя вышли с разрешения рядовой цензуры, и лишь после этого вызвали гнев наиглавнейших цензоров в ЦК ВКП (б). Опыт же разгрома произведений неугодных режиму писателей уже имелся.

«Кто его продвинул?»

Так, в последний предвоенный год в издательстве «Советский писатель» вышел сборник стихотворений Ахматовой «Из шести книг». Скромное, практически карманное по формату, но объемное по числу страниц (всего их 328) издание было опубликовано тиражом 10 тысяч экземпляров. Ответственный редактор сборника, а им был писатель Юрий Тынянов, поступил логическим образом: начав со свежих стихов поэтессы, он спускался по ступеням творчества вглубь десятилетий, завершив издание стихами, опубликованными в самом первом ее сборнике «Вечер», вышедшем в 1912 году. Но подобная страховка не помогла, да и как пойти творцу против своего внутреннего голоса и сохранить при этом принципиальность? Вот и Анна Андреевна не выбирала слова и выражения в своих новых произведениях. Уже на странице 14 — «молений звуки», 17 — «моленья панихиды», 19 — «ангел полуночи»… Ну а уж фрагменты «Из книги Бытия»… И если цензоры первого уровня разрешили опубликовать сборник, то на верхних идеологических этажах разразился скандал с последующими оргвыводами.

Сборник «Из шести книг» был сдан в набор 4 апреля 1940 года, а подписан к печати 3 мая 1940-го. А уже 25 сентября управляющий делами ЦК ВКП (б) Дмитрий Крупин в письменной форме информировал секретаря ЦК Андрея Жданова об издании стихотворений Ахматовой. При этом автора своеобразного доноса возмутили как религиозные мотивы, так и темы «свободной любви» в опубликованных стихотворениях. После получения доноса от подчиненного секретарь ЦК крайне возбудился и призвал принять управленческие решения. Историк Игорь Курляндский — автор книги «Власть и религиозные организации в СССР (1939–1953 гг.)» (СПб.: Петроглиф, 2019), цитирует гнев, охвативший Жданова: «Просто позор, когда появляются в свет, с позволения сказать, сборники.

И колесо закрутилось. Уже через месяц, 29 октября, было принято постановление Секретариата ЦК ВКП (б) под названием «Об издании сборника стихов Ахматовой «Из шести книг». В нем уже содержались конкретные оргвыводы, базирующиеся на исходном положении, согласно которому издание сборника «идеологически вредных, религиозно-мистических стихов Ахматовой» было «грубой ошибкой». Совершившим эту ошибку был объявлен выговор «за беспечность и легкомысленное отношение к своим обязанностям, проявленные при издании сборника стихов Ахматовой». Таковых оказалось трое: директор Ленинградского отделения издательства «Советский писатель» Николай Брыкин, директор издательства «Советский писатель» Георгий Ярцев и начальник цензора первого уровня — политредактор Главлита Ф. Бойченко.

Само же цензурное ведомство — Главлит удостоилось в постановлении отдельного пункта. Управлению пропаганды и агитации было предложено проверить его работу и «внести в ЦК ВКП (б) предложения об усилении политического контроля за выпускаемой в стране литературой».

Ну а заключительный аккорд документа — вполне ожидаемый: «Книгу стихов Ахматовой изъять». Но поскольку между выходом книги и ее запретом прошло несколько месяцев, часть тиража была продана, и ахматовские «Из шести книг» оказались в библиотеках любителей поэзии. Вот и на полке у нас дома стоит этот невзрачный томик, имеющий столь богатую и не столько даже литературную историю…

Такая же судьба могла, наверное, ожидать и сборник «Избранные стихи и поэмы» Бориса Пастернака, выйди он не в 1945 году, а одновременно со сборником Ахматовой. Но выход его случился в тот краткий промежуток времени, когда война еще не закончилась, и у партийных чиновников не оставалось времени на идеологию. И в отличие от Ахматовой сборник был подстрахован и с идеологической точки зрения: в нем была опубликована поэма «Лейтенант Шмидт», которая должна была стать, но так и не стала частью поэтической эпопеи «Девятьсот пятый год».

Возможно, в том числе и поэтому идеологи из ЦК не обрушились на этот изданный 25-тысячным тиражом сборник. А может быть, и вот эти строки из написанного в 1944 году стихотворения «Весна» («Все нынешней весной особое») сыграли свою роль:

Весеннее дыханье родины
Смывает след зимы с пространства
И черные от слез обводины
С заплаканных очей славянства.

Вот и не придралась цензура к дореволюционным и далеко не советским строкам поэта: «Февраль. Достать чернил и плакать» — самыми первыми в сборнике. Или к «ручьям испарины» на «бедрах и спинах озябших купальщиц». Ну и, конечно, несомненна в выходе этого сборника Пастернака заслуга Петра Чагина, работавшего в 1939–1946 годах исполняющим обязанности директора Гослитиздата. С экономической точки зрения — неэффективным директором. Ибо материально поддерживал писателей, особенно в военные годы, выписывая им авансы и не всегда требуя результатов в виде законченных литературных произведений.

Укрощение строптивых

Иногда при всей своей жесткости Главлит не мог противодействовать появлению в советской печати даже фамилий эмигрантов. Речь идет, конечно, не о самостоятельных произведениях этих авторов, а о выполненных ими переводах зарубежных классиков.

Ярким примером является многострадальное, шедшее к читателю в полном объеме почти 15 лет (с 1936 до 1950 года) полное собрание сочинений (ПСС)«Вильяма нашего Шекспира».

Задержка эта была обусловлена не только началом Великой Отечественной войны, но и тем, что еще в 1938-м по обвинению в причастности к контрреволюционной террористической организации был арестован и впоследствии расстрелян в Коммунарке один из двух соредакторов издания, как их называли тогда, «шекспирологов» —заведующий сектором искусств ЦК ВКП (б) Сергей Динамов (Оглодков).

А вот в составе переводчиков привлекает внимание поэт Михаил Кузмин, известный своей нетрадиционной ориентацией. А между тем в издании опубликованы семь его переводов (один был выполнен совместно с Владимиром Морицем), в том числе «Укрощение строптивой», «Король Лир», «Два веронца»… Впрочем, сам Кузмин умер 1 марта 1936 года и не успел взять в руки тома Шекспира со своими переводами.

Сложнее было с Анной Радловой, выполнившей для первого ПСС Шекспира переводы четырех пьес, включая известные теперь под названиями «Ромео и Джульетта», «Отелло» и «Макбет». Дело в том, что переводчица в 1945 году была осуждена на 10 лет исправительно-трудовых лагерей. В силу трагического стечения обстоятельств она оказалась с частью труппы театра Сергея Радлова в оккупированном Пятигорске, и в дальнейшем, отступая, немцы увозили артистов все дальше и дальше на запад. Скончавшаяся в лагере под Рыбинском в 1949-м Радлова была реабилитирована только в 1958 году. Во втором ПСС Шекспира — так уж и быть! — был использован ее перевод пьесы «Ричард III». Самое интересное, что эта пьеса была опубликована в самом первом томе, который вышел еще до реабилитации переводчицы — в 1957-м.

Можно предположить, что «казус Кузмина» был связан с особенностями издательства Academia, в котором были опубликованы четыре из восьми томов первого ПСС Шекспира, в которые вошли переводы столь нестандартного переводчика. Возникшее в 1921 году как кооперативное, даже после огосударствления оно сохраняло элементы независимости вплоть до своей ликвидации в 1937-м и передачи его функций Государственному издательству художественной литературы (Гослитиздат).

В том же 1937-м, ставшем последним для Academia, вышел вторым изданием тиражом 25 300 экземпляров «Витязь в тигровой шкуре» Шота Руставели в переводе с грузинского Константина Бальмонта — эмигранта, покинувшего Советскую Россию в 1920 году и резко негативно относившегося к советской власти. Впрочем, в безымянной вступительной редакционной статье издательство фактически принесло читателям извинения за публикацию перевода поэта-эмигранта. Публикация оправдывалась тем, что существовавший на тот момент перевод был в принципе единственным:

Возникает вполне естественное желание увидеть в возможно близком будущем поэму Руставели в полноценном переводе на русский язык». Иными словами, переводчик не соответствует уровню гениальной поэмы, «в результате чего рубится, видоизменяется и бледнеет сама мысль поэта». Таким образом, «казус Бальмонта» купировался двумя рубежами обороны. Третий же редут — это стремление лишний раз не упоминать фамилию переводчика: во всяком случае, она отсутствует в следующем за редакционным разделе «Из предисловия переводчика». Читатель уже знает его фамилию — Бальмонт, ну и зачем повторяться? А само предисловие — это, понятно, не советский новояз: «Я впервые узнал Руставели в океанском просторе, невдалеке от Канарских островов, на английском корабле, носившем имя красиво-мудрой Афины…» Без оправданий редакции это смахивало бы на идеологическую диверсию.

Кстати, «возможно близкое будущее» наступило уже в том же 1937 году, когда грузинский поэт, писатель и кинодраматург Георгий Цагарели перевел на русский язык «Витязя»; новый перевод тогда же был издан Гослитиздатом. А через 16 лет, в 1953-м, то же издательство опубликовало уже переработанный перевод вторым изданием. К переводу Бальмонта больше не возвращались даже тогда, когда его стихотворения стали после долгого перерыва уже в 1960-е годы публиковать советские издательства. Впрочем, можно отметить, на мой субъективный вкус, конечно, что перевод Цагарели по сравнению с переводом Бальмонта кажется более современным, более точным. Хороший тому пример: «каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны» — это из Цагарели, в то время как у Бальмонта это звучит куда как менее ярко: «а ума в любом не жидко, если кто другой в бою».

С еще одним писателем-эмигрантом тоже случилась «нецензурная» история. Речь идет о Михаиле Осоргине, который в постановлении Политбюро ЦК РКП (б) от 10 августа 1922 года об утверждении списков высылаемых деятелей интеллигенции значился под номером 57 в категории «активная антисоветская интеллигенция (профессура)». Осоргин был определен как «правый кадет, несомненно, антисоветского направления», а в его отношении было «основание думать, что поддерживает связь с заграницей». Тем удивительнее видеть фамилию Осоргина, указанную на изданной в 1940 году программке спектакля Театра Вахтангова «Принцесса Турандот». А между тем ее текст был согласован с безымянным уполномоченным Главлита № А23310. Писатель перевел пьесу Карло Гоцци на русский язык, и именно в его переводе она многие годы шла на сцене этого театра. Перевод Михаила Лозинского появился позже.

А ведь даже в относительно либеральные позднесоветские времена фамилии писателей, артистов, музыкантов, спортсменов, по тем или иным причинам покинувшим СССР или высланным из него, если и упоминались, то только в крайне уничижительном смысле, их произведения изымались из библиотек, а фамилии вымарывались из титров фильмов. Когда же ну никак нельзя было обойтись без упоминания событий, в которых участвовали «отщепенцы всех мастей» (именно так в одном из своих стихотворений отнесся к ним Сергей Михалков), то фамилии все равно пытались не упоминать. Можно вспомнить о безымянном «Претенденте» — Викторе Корчном, с которым в 1978 году в Багио боролся за шахматную корону Анатолий Карпов.

«Салют, Исаич!»

Еще одна интересная история случилась в 1971 году в «Новом мире», более чем через год после разгрома редакции Александра Твардовского. Цензоры (наверняка были последующие разборки) допустили публикацию в 10-м номере стихотворения «Белый бакен» Евгения Маркина, проворонив прямые намеки на одного писателя-изгоя:

Там, в избе на курьих ножках,
Над пустыней зыбких вод,
Нелюдимо, в одиночку
Тихий бакенщик живет.

Ну и что — мало ли таких бакенщиков. Но вот отчество его подкачало:

Ведь не зря ему, свисая
С проходящего борта,
Машет вслед: «Салют, Исаич!» —
Незнакомая братва».

Считается, что поэт действительно имел в виду Александра Солженицына. И это подтверждается написанным в 1974 году стихотворением «Прощание с гвардии капитаном», где тоже присутствует «Исаич»:

А я, к колючке прикасаясь,
Через запретную черту
Ему кричу: «Прощай, Исаич!
Твое мне имя — угль во рту».

Тот номер «Нового мира» не изъяли, но вот Маркина Рязанское отделение Союза писателей (СП) РСФСР «изъяло» из своего состава с формулировкой «за утрату членского билета и антиобщественное поведение». Его направили лечиться от алкоголизма в лечебно-трудовой профилакторий. Окончательное решение об исключении поэта из «писателей» было принято на заседании Секретариата СП РСФСР 28 января 1972 года. В тот же самый день и на том же самом заседании из членов СП был исключен Александр Галич…

Вот такие «нецензурные» истории из биографии Главлита, в основе которых различные причины. Тут и явные недосмотры, как в случае с Маркиным, и стремление публиковать настоящую, отличную от соцреализма литературу, как в случаях с Ахматовой и Пастернаком, и безвыходность, как в случаях с переводчиками-эмигрантами Бальмонтом и Осоргиным. Но история все расставила по своим местам. Кто знает имена советских цензоров, верно служивших режиму? А неугодные писатели-эмигранты вернулись в Россию — либо при своей жизни, как Аксенов, Войнович и Солженицын, либо трудами своими, как Бунин, Зайцев и Галич, либо перезахороненным прахом, как Шмелев. И неугодные советской власти произведения писателей, проживших всю жизнь в стране, в конце концов были опубликованы — и «Багровый остров» Булгакова, и «Жизнь и судьба» Гроссмана, и «Доктор Живаго» Пастернака…

Сергей Смирнов