Когда вечером 22 ноября 1922 г. Путци Ганфштенгль (Эрнст (Путци) Франц Седжвик Ганфштенгль в 1933–1937 годах занимал должность пресс-секретаря НСДАП по связям с зарубежной прессой. — Ред.) прибыл в «Киндлкеллер», там было уже полно людей — лавочники, служащие, ремесленники, молодeжь без определeнных занятий. Многие были одеты в традиционные баварские костюмы. Пробравшись через толпу к столику для прессы, Путци попросил одного из репортeров показать ему Гитлера. Взглянув на будущего лидера Германии, Ганфштенгль был заметно разочарован. «В тяжeлых сапогах, чeрном костюме и коротком коричневом кожаном жилете, с полужeстким белым воротничком и маленькими усиками, он выглядел не слишком впечатляюще — прямо как официант в привокзальном ресторане», — вспоминал он. Однако как только загремели приветственные аплодисменты, Гитлер выпрямился и прошeл мимо столика для прессы «быстрым, чeтким шагом — настоящий солдат в гражданском», отметил Путци, который в этот момент сидел всего в восьми футах от платформы, занятой теперь Гитлером.

Поскольку Гитлер как раз недавно побывал в тюрьме за подстрекательство к мятежу и прекрасно знал, что в толпе есть агенты полиции, слова он выбирал очень продуманно. Но, как описывал Путци, атмосфера «прямо-таки искрила», а оратор оказался мастером «намeков и иронии». Вспоминая об этом первом услышанном выступлении Гитлера, Путци отмечал: «В те первые годы он был непревзойдeнным мастером голоса, формулировки, эффектности. А этот вечер был одним из лучших». Начав речь почти в лeгком разговорном тоне, Гитлер стал подогревать тему и говорить всe более резкие вещи. Он говорил, что евреи наживаются на бедствиях окружающих, — как отметил Ганфштенгль, «такое обвинение легко было подтвердить».

Когда Гитлер говорил о повседневной жизни, Путци следил за молодой женщиной, безотрывно глядевшей на оратора. «Словно зачарованная, в экстазе и вовлечeнности, она будто была уже не собой, полностью попав под очарование деспотичной веры Гитлера в великое будущее Германии».

Когда Гитлер оторвался от своей кружки пива, толпа взорвалась аплодисментами: было видно, что он привeл еe в восторг. «Я был безмерно потрясeн». Путци позже признавал, что он сразу стал прикидывать, как бы помочь и что посоветовать этому великолепному оратору, который явно «пойдeт далеко». Оценив окружение Гитлера, Путци не увидел никого, кто мог бы «дать ему представление о мире за пределами страны, которого тот явно не знал, — и в чeм я мог бы ему помочь». В частности, он обратил внимание, что Гитлер не представляет, сколь важным было вступление Америки в Первую мировую войну и как важна для европейцев растущая сила США. Как «наполовину американец», он увидел в этом свою миссию. Путци пробрался к платформе, на которой стоял Гитлер, взмокший, но торжествующий. Он представился и передал наилучшие пожелания от Смита. «О, вы друг того капитана, который звонил этим утром, — отозвался Гитлер, вытирая платком лоб. Путци выразил своe восхищение и добавил: — Я согласен с 95% того, что вы сказали, и хотел бы однажды побеседовать с вами об остальном. В послевоенном интервью он упоминал, что 5% относились к «евреям и всему такому», но он не хотел в тот момент задевать чувства Гитлера и говорить об этом. — Конечно, побеседуем, — отозвался Гитлер. — Я уверен, что мы не будем особенно спорить о последних 5%. Путци пожал ему руку, чувствуя, что собеседник его «скромен и дружелюбен». Вернувшись домой, он долго не мог заснуть, думая об услышанном в этот вечер и обо всeм, что это означало. Он видел в Гитлере человека из народа, способного привлечь обычных немцев программой, отличной от коммунистической. А вот окружение Гитлера ему не слишком понравилось, особенно «сомнительные типы» вроде партийного идеолога Альфреда Розенберга — это был «болезненный и неопрятный человек, похожий на еврея в самом плохом смысле слова». Тем не менее Путци утешил себя, вспомнив Ницше: «Первые участники движения — ещe не свидетельство против него». <…>

Жена Путци Элен (в Германии еe чаще называли Хелен) сыграла уникальную роль в истории прихода нацистов к власти.

В разрозненных не опубликованных заметках о своeм общении с лидером нацистов она писала, что муж вернулся в тот вечер полный энтузиазма и говорил об «очень убеждeнном и убедительном молодом человеке». Хотя Путци и утверждает, что вторая встреча с Гитлером произвела на него «гораздо меньшее впечатление», он быстро связал свою жизнь с агитатором, который, по его мнению, мог добиться многого. Путци стал его пропагандистом и советником по общению с прессой, но поначалу его участие было социальным не в меньшей степени, чем политическим.

И это было связано с явной увлечeнностью Гитлера Хелен — чему совершенно не мешал тот факт, что она была американкой. <…>

После провалившегося «Пивного путча» нацистов стали считать незначимыми. А в начале 1924 г. Гитлера вместе с Людендорформ и другими судили по обвинению в государственной измене. Гитлер использовал свой шанс выступить, чтобы явно провозгласить свою цель — свергнуть Веймарскую республику, а также объяснить свою теорию «удара в спину» со стороны политиков-предателей, ответственных за унизительное положение Германии, за последующее экономическое бедствие.

«Предать Республику — это не то же самое, что предать Германию». Судьи не мешали ему фактически руководить заседанием и даже устраивать перекрeстный допрос свидетелей, и Гитлер набирал очки, высмеивая власти Баварии, которые сперва поддерживали его, но предали во время путча. Поскольку все знали, что баварское правительство неоднократно противилось и сопротивлялось центральным берлинским властям, то было нетрудно поверить Гитлеру, когда он заявлял, что «у нас была общая цель — избавиться от правительства рейха». Он добавлял, что перед путчем эта цель обсуждалась. Позиция его была ясна: Гитлер действовал в соответствии со своими убеждениями, которые разделяли все, кто презирал текущую власть Германии, а вот баварские власти играли двойную игру.

«Вы можете хоть тысячу раз объявить нас виновными, но богиня вечного суда истории усмехнeтся и порвeт в клочки документы этого обвинения и приговор этого суда, — сказал он судьям. — Она оправдает нас». Моурер (Эдгар Моурер, берлинский корреспондент чикагской газеты Daily News. — Ред.) впервые увидел Гитлера на этом суде, готовя репортаж, и впечатление тот произвeл на него неизгладимое.

Его речи практически «сокрушили» все утверждения баварских представителей власти. Когда он закончил речь, не было зрителя или корреспондента, не рвавшегося ему аплодировать», — заключил он. Гитлера приговорили к пяти годам тюрьмы — минимальному сроку за государственную измену, а Людендорфа оправдали полностью. Мерфи из американского консульства так изложил свои выводы в отчeте для Вашингтона от 10 марта 1924 г.: «Хотя путч в ноябре 1923 г. оказался провальным на уровне фарса, националистическое движение в Баварии совершенно не угасло. Оно просто временно задержалось… Предполагалось, что по окончании тюремного срока Гитлера как негражданина отправят вон из страны. Всe выглядело так, будто дальнейшая его националистическая деятельность невозможна». В своих мемуарах, опубликованных в 1964 г., Мерфи отмечал, что выводы были «не вполне ошибкой». Он указывает, что в мемуарах лорда Д’Абернона, бывшего послом Британии в Германии, Гитлер упоминается лишь один раз. Имя будущего лидера Германии там встречается лишь в примечании, где говорится, что после своего выхода из тюрьмы Гитлер «исчез и был забыт». Из Ландсбергской тюрьмы Гитлер вышел менее чем девять месяцев спустя, там он находился в весьма комфортных условиях и имел возможность надиктовать свою автобиографию Mein Kampf. В тюрьме с ним обращались как с почeтным гостем, он жил в комфортной большой комнате с отличным видом, доброжелатели присылали ему посылки, приходило множество гостей. И после выхода на свободу никто не отправил его в Австрию. Но гитлеровское движение в отсутствие лидера страдало от внутренних неурядиц. <…>

Во время президентских выборов в апреле 1925г. правые партии поддержали фельдмаршала Пауля фон Гинденбурга, победившего очень легко, несмотря на свои 77 лет. Как вспоминал в своих мемуарах Гамильтон Фиш Армстронг, редактор престижного журнала Foreign Affairs,

Неудивительно, что американские дипломаты и корреспонденты, временно заинтересовавшиеся Гитлером во время «Пивного путча» и последующего суда, в дальнейшем его игнорировали. Никто не вставал в очередь брать интервью, запросы про него не приходили ни из Вашингтона — дипломатам, ни из редакций — корреспондентам. Нередко американцы, живущие в Берлине или проезжающие через него, были заняты друг другом и бывшими соотечественниками не меньше, чем окружающим миром. Никербокер (Хьюберт Ренфро Никербокер, репортер International News Service. Philadelphia Public Ledger, New York Evening Post. — Ред.) в своeм письме другу от 14 ноября 1927 г. дразнил его: «Между прочим, Хемингуэй сейчас в Берлине, якшается с Синклером Льюисом». Льюис, которому в 1930 г. суждено было стать первым американцем, получившим Нобелевскую премию по литературе, провeл в Берлине немало времени из-за Дороти Томпсон, переехавшей туда в 1925 г. Томпсон была одной из первых женщин-корреспондентов, ставших знаменитыми: она работала на Philadelphia Public Ledger и New York Evening Post, а жила в квартире-дуплексе, второй этаж которой занимали Моуреры. Как позже писала Дороти Томпсон, время с 1924 по 1929 г. было «полно надежд… За эти короткие пять лет Германия добилась заметного прогресса». Этот прогресс было очень удобно показывать на примере эффектных историй о людях, перелетающих через океан: это был безмятежный, гармоничный мир. Но даже в эти многообещающие времена многие американцы в Германии чувствовали, что, несмотря на внешнее сходство, «германцы» отличались от них и от многих других европейцев. «Хотя внешние элементы американской жизни всe больше входили в моду — заведения быстрого питания, броские слоганы, небоскрeбы, даже жвачка, — отношение ко всему этому оставалось совершенно тевтонским», — писала Лилиан Моурер.

Эти «тевтонские» отличия выглядели порой странно, порой — комично, а порой — довольно подозрительно и даже зловеще. Моуреры исследовали германские социальные особенности, которые с первого взгляда выглядели пикантно. «Где, кроме Германии, можно найти 150 тысяч организованных нудистов?» — писал Эдгар. Но, побывав в нескольких нудистских колониях, Лилиан отметила: «Там совершенно неэротичная и сосредоточенная атмосфера». Она списала сенсационные истории про сексуальные приключения этих людей как просто слухи, обнаружив за всем этим нечто более философское. «Их ведут чувства отчасти примитивные, отчасти религиозные: надежда на более вменяемое человечество где-то в невообразимом будущем». Еe смутило «ненаправленное эмоционально рвение», характерное для нудистского движения, и его «яростное стремление к чему-то, отличному от знакомого». Многие из встреченных ею молодых людей в нудистских колониях голосовали за коммунистов, видя в последних путь к улучшению человечества. Эти чувства, заключала она, «можно легко канализировать и направить в любом ином направлении, как только найдeтся беспринципный лидер, заинтересованный применять их для своих целей». Томпсон поразило, насколько сильно немцы интересуются кровавыми преступлениями: об этом свидетельствовала популярность полицейской выставки, посвящeнной сериям убийств, попадавших в газеты.

На выставке была копия спальни человека, заманившего двадцать шесть жертв-мальчиков в туалеты ганноверской железнодорожной станции. «Чтобы посмотреть на убогое логово, где этот монстр убивал своих жертв, на кровать, где он их душил, на стол, где он их расчленял, — ради этого люди стоят в очереди по полчаса», — писала она. <…>

В середине 1920-х казалось, что страна встаeт на ноги, так что многие американцы в Германии не слишком беспокоились по поводу антисемитских речей нацистов и иных экстремистов. Но они их всe-таки замечали. Особенно заметно растущее напряжение было для них в присутствии немецких евреев.

Однажды вечером 1928 г. С. Майлз Бутон, берлинский корреспондент Baltimore Sun, столкнулся с Томпсон и Льюисом в Берлинской государственной опере. Бутон был там с дочерью одной еврейской семьи, жившей в том же доме, что и он. До того он с Льюисом знаком не был, так что Томпсон представила их во время антракта. Молодая женщина не говорила по-английски, так что Льюис пользовался только немецким, которым владел свободно, и в некий момент он упомянул евреев. Ничего ужасного он не сказал, но Бутон забеспокоился и тихонько предупредил его по-английски: «Осторожно. Девушка, которая со мной, — она еврейка». Льюис ничем не показал, что услышал, но потом небрежно заметил. «Знаете, многие бы просто не поверили, если бы узнали, что мой отец был раввином». Молодая женщина вдруг просияла. «Ваш отец был раввином?» — переспросила она. Через несколько лет, рассказывая об этом эпизоде, Бутон вспоминал: «В 1928 г. ещe не было никаких предвестников будущих погромов, которые дали Германии дурную славу пять лет спустя. Но марширующие бойцы в униформах пели песни про то, как будет литься еврейская кровь; всe чаще можно было увидеть свастику, эмблему немецкой ненависти к евреям». Для молодой женщины в тот вечер самым потрясающим событием стало даже не знакомство со знаменитым писателем, который на самом деле был сыном сельского врача из Висконсина, но и то, как он соврал, что еврей. «Надеюсь, она никогда не узнала правды, — говорит в конце истории Бутон. — Вполне возможно, что деликатность и доброта Льюиса принесла этой несчастной больше радости, чем он мог предположить». <…>

Жена Синклера Льюиса, Дороти Томпсон, была одной из самых знаменитых журналисток. Она уже не жила в Берлине, но и не оставалась постоянно в Нью-Йорке со своим мужем. Европа — и особенно Германия — тянула еe назад, когда она готовила длинные публикации для Saturday Evening Post и других изданий. Она пыталась встретиться с Гитлером ещe после Пивного путча в 1923 г. Услышав, что он нашeл убежище в доме Ганфштенглей за пределами Мюнхена, она бросилась к дому «той американки» — но услышала от Хелен, что Гитлера уже увезли. Она вспомнила, что видела Хелен в Нью-Йорке ещe во время Первой мировой войны, — и писала потом, что та была «немецкой пропагандисткой». После того как Гитлер был выпущен из тюрьмы, Томпсон сделала несколько попыток встретиться с ним, но списала свою неудачу на то, что он «высокомерен и мало общается с иностранцами».

Как и многие американские журналисты, Томпсон обнаружила, что Путци Ганфштенгль из всего ближнего круга Гитлера выглядел наиболее колоритно. «Беспокойный. Забавный. Невероятно странный пресс-секретарь для диктатора», — писала она. Но, как и многие еe коллеги, она высмеивала его как «нервного, нелепого, безудержного клоуна». Надо сказать, это не помешало ей обратиться к нему за помощью, когда в ноябре 1931 г. в Cosmopolitan ей поручили взять у Гитлера интервью. Придя в восторг от этой перспективы, она прибыла в берлинский отель «Адлон», где и столкнулась с Джоном Фарраром из нью-йоркского издательского дома Farrar&Rinehart. Он быстро убедил еe написать небольшую книгу о лидере нацистов, если интервью пройдeт хорошо. В конце концов, не только Cosmopolitan интересно, может ли этот странный человек стать лидером Германии — и что же он такое на самом деле?

Томпсон в полной мере воспользовалась предоставленной возможностью, быстро выпустив небольшую книгу с названием «Я видела Гитлера!» (I Saw Hitler!), и книга эта вызвала после публикации в 1932 г. большой интерес, благо еe главный герой теперь был во всех политических новостях, приходящих из Германии. В предисловии она без тени сомнения высказывала общие суждения, которые многие другие оставили бы для историков будущего. Она же поступила иным образом. «Мы живeм в слишком быстролeтные времена, чтобы дожидаться, пока историки нам всe объяснят про них, — эффектно поясняла. — События несутся слишком быстро, чтобы ждать книг о коротких периодах. Сейчас настала эпоха репортeров». Томпсон без колебаний делилась своими эмоциями и быстрыми суждениями, описывая всe, что касалось подготовки и проведения интервью. Она кратко объяснила изменения в тактике Гитлера после его выхода из тюрьмы, отказ от подготовки мятежа и переход к другой стратегии: «Он перешeл к законным методам, — писала она. — Больше никаких маршей на Берлин. Люди должны «пробудиться» — и гитлеровское движение приведeт к диктатуре путeм голосования! Это само по себе потрясающая идея. Представьте себе будущего диктатора, намеренного убедить людей проголосовать за отказ от собственных прав». Этот будущий диктатор, по еe мнению, уже имел свою армию и «держал улицы в страхе». Неудивительно, что Томпсон была популярна как писательница: она писала лаконично и ярко, говоря о самой сути дела. Она знала, что читатели захотят узнать побольше о стратегии Гитлера, — но, что ещe важнее, о том, сработает ли она. И она не собиралась разочаровывать их уклончивыми ответами. Она ждала прибытия Гитлера на встречу в отель «Кайзерхоф» — и так нервничала, что готова была схватиться за нюхательные соли. Он опоздал на час, а потом оставил еe ещe и ждать в комнате Путци. Томпсон обо всeм этом рассказывала, поддерживая читателя в напряжении, — но не слишком долго. Она эффектно одной фразой приводит читателя не только на встречу, но и в самую глубину своих ожиданий.

«Когда я наконец вошла в приeмную Адольфа Гитлера в отеле «Кайзерхоф», я была убеждена, что встречаюсь с будущим диктатором Германии, — писала она. — А меньше чем через пятьдесят секунд уже считала, что это совсем не так. Именно столько мне понадобилось, чтобы оценить потрясающую незначительность человека, взбудоражившего весь мир».

Затем она добавляла, ссылаясь на заголовок знаменитого романа тех времeн, написанного Гансом Фалладой: «Он похож на прототип Маленького Человека». Она завершала внешний портрет Гитлера несколькими быстрыми штрихами: локон спадает «на маленький и чуть уходящий назад лоб», нос «кривоват и невыразителен», движения «неловки, почти лишены достоинства и совершенно не похожи на военную выправку». Но глаза его, отмечала она, были весьма примечательны: «они сияли тем особым светом, что часто выделяет гениев, алкоголиков и истериков». В то же время, признавала она, «в нeм был мягкий, почти женский австрийский шарм». Она противопоставляла его «лицо актeра, способное оживляться и замирать», лицу президента фон Гинденбурга, которое было «словно высеченным из камня», и лицу канцлера Брюнинга, похожему на «кардинала — политика восемнадцатого века». Эта мысль заставила еe невольно улыбнуться и подумать: «Ох, Адольф, Адольф. Не повезeт тебе!»

Томпсон также отметила, что интервью получалось с трудом, поскольку Гитлер, как обычно, вeл себя в диалоге так, словно выступал перед толпой. Но значение здесь имело не содержание интервью, а еe оценка этого человека и его перспектив. Хотя она добросовестно пересказала читателю все тезисы, которые он излагал в том интервью и в Mein Kampf («Евреи в ответе за всe»; как она подытожила, «уберите евреев из программы Гитлера, и всe просто рассыплется»), основной еe посыл сводился к следующему: «Трагедия Гитлера в том, что он забрался слишком высоко». Предсказывала она следующее: «Если Гитлер придeт к власти, он сможет сокрушить только самых слабых из своих врагов». В этом случае, заключала она, главный вопрос — это кто придeт за ним? Американских читателей описания и выводы Томпсон наверняка приободрили. В конце концов, она давала ясно понять, что Гитлер не доберeтся до верховной власти, а если и доберeтся, то ненадолго и не сможет ничего сделать.

Когда книгу «Я видела Гитлера!» опубликовали, нацистский активист Курт Людеке, разделявший стремление Путци убедить Гитлера в значимости США и полагавший пресс-секретаря напыщенным идиотом, сказал лидеру нацистов, что хочет процитировать ему кое-что из сочинения «миссис Льюис, жены одного из самых знаменитых американских писателей». И он перевeл ему отрывок о том, как она быстро поняла, что Гитлер не сможет прийти к власти. «Кто такая эта миссис Льюис?» — спросил Гитлер. Людеке объяснил, что это Дороти Томпсон, корреспондентка, которую приводил к нему Путци. «Ja, ja, теперь припоминаю, — ответил Гитлер. — Опять Ганфштенгль! Он ко мне привeл эту женщину…» Но Гитлера выводы Томпсон скорее позабавили, чем рассердили, — к большому неудовольствию Людеке. На деле же у него были серьeзные причины поддерживать любые версии, в которых его угрозу недооценивали: он обычно вeл себя соответственно со всеми американцами, которым представлял его Ганфштенгль, пользуясь его американскими, а порой и гарвардскими связями.

Одним из одноклассников и давних гарвардских друзей Ганфштенгля был Ганс фон Кальтенборн, ставший потом знаменитым на всю страну радиокомментатором. Сын немецких эмигрантов, поселившихся в Милуоки, он выучил немецкий ещe дома, а в колледже стал вице-президентом Deutscher Verein «Германского союза», в котором Путци был президентом. В 1920-х гг. Кальтенборн посетил Европу, и в Германии Ганфштенгль организовал ему несколько встреч с нацистами. Но с Гитлером он не встречался, поскольку редко готов был тратить слишком много времени в ожидании возможности взять интервью. Однако, как вспоминал Кальтенборн, Путци «считал, что любой газетный корреспондент или радиокомментатор должен был готов потратить хотя бы неделю в святой надежде, что Фюрер снизойдeт до разговора с ним». Однако 16 августа 1932 г. во время своего посещения Берлина Кальтенборн получил телеграмму от бывшего одноклассника, находившегося в тот момент в Мюнхене. В телеграмме говорилось, что удалось договориться об интервью на следующий день, место встречи — Берхтесгаден, альпийская резиденция Гитлера. Луи Лохнер, глава берлинского корреспондентского пункта Associated Press, позвонил ему и сообщил, что получил такую же телеграмму, так что можно ехать на встречу вместе. Оба сели на поезд в Мюнхен, Путци встретил их на станции. Журналисты были разочарованы, когда услышали от него, что присутствовать на встрече будет также Виганд, корреспондент Hearst. Интервью выглядело всe менее и менее эксклюзивным.

Путци подвeз их всех до Берхтесгадена на машине Гитлера и с его водителем. Прибывшим подали ланч на террасе маленького отеля, пока Путци отправился в «швейцарский домик» Гитлера, как назвал это место Кальтенборн. Виганд настаивал, чтобы ему дали отдельное интервью, — и оба журналиста были очень довольны тем, что Путци удалось это организовать. Ещe более довольны они были, когда корреспондент Hearst вернулся очень сердитый, проведя у Гитлера всего минут пятнадцать.

Кальтенборн решил учиться на чужих ошибках и попробовать сразу начать спорить с Гитлером по еврейскому вопросу. «В отличие от Лохнера, я не жил в Германии постоянно, и мне не надо было проявлять вежливость, чтобы меня не выслали», — пояснял он позже. Они прошли к домику Гитлера, где их встретил хозяин, одетый во всe чeрное, включая галстук. Невдалеке на ветру колыхалось на верeвке бельe, развешенное сводной сестрой Гитлера Ангелой, открывался прекрасный вид на Баварские Альпы, а несколько нацистских охранников снаружи никак не нарушали «мирную картину», как отмечал Кальтенборн. Но он также почувствовал «скрытую враждебность», когда Путци шeпотом сказал Гитлеру, кто пришeл. Как только все сели, Кальтенборн с ходу задал вопрос:

— Почему ваш антисемитизм не предполагает различения евреев, переехавших в Германию в послевоенный период, и многие почтенные еврейские семейства, жившие в Германии поколениями?

— Все евреи — иностранцы, — рявкнул Гитлер. — Кто вы такой, чтобы указывать мне, как поступать с иностранцами? Вы сами не пускаете в свою Америку чужаков, если они не демонстрируют полный кошелeк, приличное здоровье и примерное поведение. И вы ещe начинаете обсуждать, кого пускать или не пускать в Германию?

Кальтенборн продолжал после этого забрасывать его максимально острыми вопросами, а Лохнер сосредоточился на более стратегической теме политических планов Гитлера. Как заметил Кальтенборн, Гитлер на самом деле не отвечал на вопросы — как не ответил и на первый, — поскольку «совершенно не способен был мыслить логически и последовательно». Как обычно, он выступил против парламентской системы, которая, по его словам, «никогда не работала в Европе», и требовал авторитарного управления. Он ожидал, что придeт к власти, — но заручившись поддержкой германского народа. «Диктатура законна, если люди выражают доверие одному человеку и просят его принять власть», — настаивал он. Кальтенборн очень интересовался не только ответами Гитлера, но и его поведением. В какой-то момент на веранде появился волкодав Гитлера и пошeл к хозяину. Вместо того чтобы погладить собаку, Гитлер резко скомандовал: «Platz!» — стандартная команда отодвинуться назад и лечь. Собака так и сделала, потом дождалась, когда Гитлер увлечeтся собственной речью, — и улизнула.

— писал Кальтенборн. Интервью длилось 45 минут, и к концу его у Кальтенборна сложилось весьма нелестное впечатление об этой знаменитости. Но к выводу он пришeл неожиданному: «Встреча с Гитлером изрядно приободрила меня, — вспоминал он. — Я не представлял, как человек такого рода, австрийский плебей с ограниченным умом, мог бы однажды получить голоса большинства немцев». Он пришeл к такому выводу, несмотря на то, что нацисты уже набрали больше голосов и больше мест в рейхстаге, чем любая другая партия. Но Кальтенборн впоследствии совершенно честно признал, что он не был пророком. Многие бы на его месте впоследствии подкорректировали свои воспоминания — он не стал. «Люди, встречавшие Гитлера до его прихода к власти в январе 1933 г., часто с ходу недооценивали его, — писал он в своей автобиографии. — Я не оказался исключением».

Эндрю Нагорски