Китайский калейдоскоп

Не успев отойти от эйфории своего заморского триумфа, 29 сентября 1959 года первый секретарь уже летел в Пекин на торжества по случаю десятой годовщины создания КНР. Отношения с китайцами были в упадке. В июне Москва в одностороннем порядке расторгла соглашение 1957 года о технической помощи их ядерной программе, проект 596. Мао претили американские поклоны Хрущева, сердило и его решение соблюдать нейтралитет в их пограничном конфликте с Индией. Никита Сергеевич, побывавший в Индии в 1955 году и собиравшийся туда в следующем, с удовольствием строил отношения с ее премьер-министром Джавахарлалом Неру, невзирая на протесты Пекина.

Поладив с Эйзенхауэром, Хрущев надеял­ся, что и с Мао сумеет найти общий язык. Но когда он поднял вопрос об американских заключенных в Китае, как и обе­щал Белому дому, обстановка еще больше накалилась. Потом он подлил масла в огонь, сказав, что, если Америка может согласиться с идеей двух Германий, пусть будет и два Китая — КНР и Тайвань. Мао просто белел от гнева, но Хрущев будто бы не замечал презрения. Он напомнил китайцам, что в 1920-х Ленин вынужден был пойти на огромные дипломатические уступки — согласился отдать Турции армянский город Карс, не возражал против «отделения стран Балтии» — лишь бы получить международное признание СССР. Никита Сергеевич критиковал войну с Индией, о которой его не поставили в известность; он осуждал репрессии в Тибете и преследования Далай-ламы. Китайцы в ответ опять требовали ядерного оружия и снова возмущались разоблачением Сталина без консультаций с другими коммунистами. Они сравнивали «подрывную» роль Далай-ламы в Тибете с ролью председателя Временного правительства Александра Керенского в 1917 году и уравняли Великую Отечественную войну со своей войной против Индии.

Хрущев не сдержался: «Тибетские события — это вина китайских коммунистов, а не Неру». Обвинение Индии в разжигании там беспорядков так же не верно, как обвинение США в венгерских событиях 1956 года: «Мы поддержали этого дурака Ракоши, это была наша ошибка, не США». Такое редкое признание провала кремлевской стратегии могло быть сделано только вдали от других кремлевских ушей.

Сначала казалось, что твердость Хрущева принесла плоды. После окончания переговоров 4 октября стороны начали работать над общей партийной линией. Мао даже поблагодарил первого секретаря за исторический урок: Советский Союз ждал 22 года, чтобы «вернуть» страны Балтии, и возврат Тайваня тоже будет долгосрочной проблемой.

но пока Хрущев не стал «полным ревизионистом», его ошибки можно исправить. Реакция советского лидера была, как обычно, красочной: на встрече стран Варшавского договора он с пренебрежением сравнил Мао Цзэдуна с «парой изношенных калош».

Потепление холодной войны: ракетное превосходство и парижская пропаганда

Подготовка встречи четырех держав натыкалась на дипломатические трудности, но Хрущев не терял оптимизма. В декабре 1959 года он призвал к очередному сокращению вооружений — за два года еще на треть: если мы «будем совершенствовать количественно и качественно атомное оружие, которое всегда будет наготове, чтобы одним залпом расправиться со своим противником, то зачем нам нужна такая большая армия?».

Уже несколько лет на Байконуре (Тюратам в Казахстане) на старте стояли Р5, способные летать на 4000 километров. А в декабре 1959-го в Плесецке на восточное побережье США нацелился первый межконтинентальный баллистический ракетный комплекс Р7. Такие ракетные войска получили статус особого вида вооруженных сил — палочка-выручалочка для запугивания, а не наступления. 15 января 1960 года Хрущев уверенно объявил Верховному Совету о снижении необходимости регулярных войск и их сокращении с полутора миллионов до нескольких сотен тысяч к 1962 году.

Немногие генералы радовались армейским сокращениям. Даже послушный министр обороны Малиновский пытался их скорректировать, отмечая, что в современной войне для победы надо использовать все виды вооруженных сил.

Он же ставил на политический, a не военный довод ракетно-ядерного оружия — «ядерный щит» как форму отпора. Ведь настоящая война была бы концом и для побежденных, и для победивших.

По мнению прадедушки, международные отношения нужно было поддерживать разными способами: не только мужчинами во власти, но и их женами и семьями. В те годы жена Тито Йованка отдыхала с другими партийными женами в Крыму и приглашала Раду на острова Бриони или пожить в своих дворцах в Белграде. Сам маршал не раз наведывался в гости, особенно когда отношения с Китаем шли на спад. Французские коммунисты Морис Торез и Жаннетт Вермерш приезжали на лечение и навещали с сыновьями Нину Петровну, а жена Ульбрихта Лотта, веселая, молодая и прекрасно знающая русский язык, дружила с Юлей-большой.

23 марта 1960 года Никита Сергеевич с членами семьи отправился в Париж с официальным визитом. С президентом де Голлем он обсуждал прогресс по Берлину и дальнейшие шаги к мирному сосуществованию. Тот знал, как обращаться со своим гостем, — называл его «мон ами», заверял, что Франция никогда не будет сражаться с Советским Союзом на стороне Германии, и вообще утверждал, что хочет освободиться от опеки США, заставив Хрущева поверить, что, несмотря на свою «классовую принадлежность», президент Франции больше симпатизирует Москве, чем Вашингтону.

«Двух Германий недостаточно; мы всегда отдавали предпочтение большему количеству независимых Германий», — шутил французский генерал. Де Голль действительно считал, что поддержание двух союзов, с СССР и США, это лучший способ держать немцев под контролем. Дружба казалась настолько достижимой, что французы, которые тоже хотели славы «приручения русского медведя», выпустили собственную пропаганду о прорывах в отношениях — пластинку о визите Хрущева.

Ее католическая вера страдала от того, что советские атеисты разгуливают по этой обители набожных французских правителей. Прабабушка говорила: «Все это время я так сладко и любезно улыбалась, чтобы задобрить негостеприимную хозяйку, что у меня к концу визита болели щеки».

Пока советский премьер вел переговоры с французским президентом, Нина Петровна, Рада, Лена и Юля-большая посетили выставку искусства в Лувре, где жене первого секретаря вручили специально оформленные для нее альбомы импрессионистов (они сразу перешли к маме Юле — Юле-маленькой, — художественный вкус которой из всех Хрущевых был наименее склонен к соцреализму). Побывали они на уроках в лицее имени Клода Моне. После показа мод в фешенебельной Галерее Лафайет на бульваре Осман прабабушке подарили чайный набор из недавно изобретенного «посудомоеч­ного» лиможского фарфора. Этот сервиз «Дружба народов» представлял женщин из Англии, Китая, России и Индии. Нина Петровна, как обычно, собиралась сдать подарки в Гохран, Государственное хранилище ценностей, но ей сказали, что этот «второсортный» Лимож для посудомоечных машин не имеет ценности для СССР, так как «у нас эти машины отсутствуют». Теперь этот сервиз у меня, чему я бесконечно рада.

От этой поездки остались фотографии, на которых Нина Петровна одета в маленькие «буржуазные» шляпки, невероятная редкость в ее гардеробе. Тетя Лена над ней подсмеивалась, цитируя Фаину Раневскую из фильма «Весна», — «Красота — это страшная сила».

Они всей семьей ездили по соседним с Парижем городкам. Никита Сергеевич осматривал сельское хозяйство, а мадам Хрущева встречалась с жителями на центральных площадях — держала на руках младенцев, слушала житейские истории, даже отвечала на своем элементарном французском. И пока советские газеты писали о ее муже — первых леди у нас тогда не было, — французские описывали обаятельную «красную мадам Нину», с которой хотели встретиться сотни детей, жен и матерей. Как и в Америке, визит прошел с успехом, и все было готово к назначенной на май высокой встрече.

Несвоевременный U-2

Несмотря на международные прорывы, споры о дальнейшем сокращении вооружений не утихали. Еще в 1955 году, когда адмирал Николай Кузнецов пришел к Хрущеву с грандиозным планом перевооружения флота и строительства авиа­носцев, того интересовало, насколько «наши корабли» будут мощнее американских. Адмирал честно ответил: не будут. Его планы свели на нет, а самого отправили в отставку. Но усилия по усилению армии и оружия продолжались.

На заседании президиума 7 апреля 1960 года коллеги Хрущева напомнили ему о его собственных взглядах перед прошлогодним визитом в США: Вашингтон реагирует только на угрозы применения силы. Через несколько дней на совещании по ракетной технике Андрей Туполев и Дмитрий Устинов, отвечавший в президиуме за военные и промышленные вопросы, предложили строить стратегические бомбардировщики.

Но первому секретарю нужна былa только пропаганда ракет, а не их производство, и он обвинил своих ракетных советников в «гигантомании».

«Хрущев, по-видимому, хотел в какой-то мере ограничить спектр военно-технических усилий и капиталовложений, сконцентрировавшись на наиболее эффективных направлениях. В этом, как и в других своих начинаниях, он, как я думаю, встречал со стороны определенных бюрократических кругов глухое сопротивление, почти саботаж», — писал Андрей Сахаров.

Действительно, верховный главнокомандующий Варшавского договора маршал Конев ни в какую не соглашался на сокращение армии, за что был переведен на другую менее важную должность. Возражал и Ворошилов, которого быстро отправили в отставку. Он остался членом президиума, но его пост — Председателя Президиума Верховного Совета СССР — занял Брежнев. Политика сокращения войск привела к волнениям среди военных, за которыми последовали генеральские увольнения, а в мае 1960 года Брежнева, Суслова и других отправили «подавлять» ропот в армии.

После потепления 1959-го Белый дом временно прекратил разведывательные полеты U2, программу, которую США в любом случае отрицали, несмотря на многократные протесты Кремля. Москва технически не могла сбить шпионские самолеты над своей территорией, но Хрущев в отставании признаваться не хотел, поэтому этот вопрос в Вашингтоне не поднимал. Эйзенхауэр же решил, что ему все равно, и 9 апреля 1960 года разрешил возобновить полеты. Как раз, когда Хрущев боролся с противниками сокращения войск, а до парижской встречи оставалось меньше месяца.

Когда по несчастливой случайности 1 мая 1960 года советскому истребителю удалось сбить американский самолет над Уралом и взять в плен пилота Гэри Пауэрса, гневу первого секретаря не было предела: «Представьте, если бы советский самолет появился над Нью-Йорком, Чикаго или Детройтом. <…> Как бы США отреагировали? <…> Что это было? Первомайское приветствие?»

Хрущев столкнулся с дилеммой. Долго скрывать происшедшее он не мог, чтобы не выглядеть слабаком в глазах собственных военных. А если использовать инцидент как пропаганду для атаки на американцев, то под угрозой окажется их встреча, к которой он так долго готовился. Несколько дней он молчал, и все, кажется, шло по плану: продвигались переговоры с США о запрещении ядерных испытаний, обещая завершиться договором как раз к парижскому саммиту.

Выступая перед Верховным Советом 5 мая, Хрущев звучал даже примирительно. Махинации «ястребов» в администрации Эйзенхауэра устроили разведывательный полет, чтобы его дискредитировать. Возможно, он хочет извиниться, предположил премьер. Вместо этого из Вашингтона шли противоречивые заявления. Например, 7 мая оказалось, что пилот собирал погодные данные и просто заблудился в облаках.

Американский президент молчал не только потому, что не хотел давать поблажек Советам. По рассказу бывшего разведывательного пилота, а сегодня известного американского художника Джеймса Торрела, в случае плена у летчиков был приказ проглотить пилюлю с ядом, объяснял он мне.

Пауэрс, как и Торрел, был квакером, и самоубийство их вероисповеданием строго запрещалось, о чем в Белом доме не знали.

Устав ждать извинений, 11 мая Никита Сергеевич приехал в Парк культуры на Крымском Валу, где для демонстрации американского двуличия были выставлены обломки сбитого самолета. Первый секретарь заявил, что визит Эйзенхауэра отменяется из-за лицемерия Запада. Послу США Томпсону он пожаловался: «История с U2 поставила меня в ужасное положение». Все же надеясь урегулировать конфликт, он решил не отменять парижскую встречу и лично потребовать извинений от Белого дома.

В Париж прибыли на впечатляющем четырехмоторном лайнере Ил-18. Комплекс технической неполноценности, которую советская делегация испытала в Женеве пять лет назад из-за своей скромной двухмоторки, остался в прошлом. Хрущев сразу сообщил де Голлю и Макмиллану, что участие СССР будет зависеть от поведения американцев.

Перед началом саммита 16 мая во время приветствия руководителей государств Эйзенхауэр направился было к Хрущеву, но тот окатил его таким холодом, что американский президент застыл на месте. Они даже не пожали друг другу руки. Де Голль открыл заседание, но Хрущев его прервал, согласившись продолжить, только «если президент Эйзенхауэр принесет извинения Советскому Союзу за провокацию Пауэрса».

«Подобных извинений я приносить не намерен, так как ни в чем не виноват», — тихо, но твердо ответил американец. Заверив, что разведывательных полетов больше не будет, он отказался обсуждать этот вопрос в присутствии других сторон.

Хрущев язвил: кто же все-таки заставил Белый дом возобновить полеты? Демонстративно покинув зал, он пыхтел и возмущался в гостиничном номере. Опытный Громыко — он и послом в Вашингтоне был, и в ООН в Нью-Йорке заседал — пытался убедить Хрущева посмотреть на проблему рационально. «Это отличный шанс заставить их услышать нас по Берлину», — увещевал министр иностранных дел. Но Никита Сергеевич кричал, что не позволит с собой так обращаться, и возмущался «двуличием» де Голля, который, согласившись, что «Эйзенхауэр не прав», в интересах дела предложил это ему простить «как нашалившему ребенку».

Эпатируя заседания четверки, Хрущев вместе с министром обороны Малиновским отправился искать французскую деревню, где Малиновский, будучи солдатом Русской императорской армии, сражался на Западном фронте во время Первой мировой войны. А на последней бурной пресс-конференции первый секретарь нарочно вспомнил о своей пролетарской молодости, когда у него руки чесались «вступить в борьбу с врагами рабочего класса».

Гнев Никиты Сергеевича легко понять. СССР был унижен, он сам дискредитирован. Если не реагировать жестко, консерваторы в Москве и Пекине воспримут этот инцидент как доказательство его преклонения перед Вашингтоном. Он уже и так рисковал, вступив в переговоры с Западом.

В Советском Союзе началась новая антиамериканская кампания, возглавленная самим первым секретарем. «Читать газеты все неприятнее… Запорожская брань Хрущева против «империалистов». <…> А дела, видно, запутываются все больше», — писал в своем дневнике критик и заместитель Твардовского по «Новому миру» Владимир Лакшин. Проблема была уже не в Белом доме, а в том, что постоянные вспышки кремлевского лидера стали вызывать отрицательную реакцию и дома, и за границей.

Срыв парижского саммита не сохранил отношений с Мао. Пекин требовал от Кремля военного отпора за американские оскорбления; вместо этого Москва вела себя «не по-революционному», сосредоточившись на потребительских товарах и материальном изобилии.

Москва вывела полторы тысячи своих специалистов из Китая и вскоре прекратила отношения с прокитайской Албанией, а Пекин ответил расторжением торговых соглашений с Чехословакией, верной СССР.

Рейс мира

Хрущев все больше убеждался, что должен разоблачить Америку лицом к лицу — принять участие в XV сессии Генеральной ассамблеи ООН 1960 года. Чтобы иметь больше времени отточить яд своих слов, он решил отправиться в Нью-Йорк морем из Калининграда, на пароходе «Балтика» (бывший «Вячеслав Молотов»). Руководители соцстран — Кадар, Гомулка, болгарин Тодор Живков, Антонин Новотный из Чехословакии и другие — присоединились к этому путешествию, названному «Рейсом мира», чтобы показать империалистам, кто на самом деле заботится о мирном сосуществовании.

Узнав об этом, в Нью-Йорк потянулись Неру из Индии и другие лидеры. Макмиллан собрался повидать «своего друга Хрущева». Поехал и Фидель Кастро, недавно возглавивший освобожденную Кубу. Вскоре после свержения проамериканской военной диктатуры Фульхенсио Батисты 1 января 1959 года Советский Союз установил отношения с правительством Кастро, и в феврале 1960 года Микоян посетил остров. Он вернулся полный энтузиазма по поводу 30-летнего команданте; атмосфера революционной Гаваны напомнила Анастасу Ивановичу его молодость в революционном Баку. А в июле 1960 года брат Фиделя, Рауль, приехал в Москву для обсуждения торговых связей. «Балтика» отплыла в Нью-Йорк 9 сентября, и

К концу путешествия практически все свалились с морской болезнью, но мощному организму Никиты Сергеевича все было нипочем. Оставшись один в обеденном зале, он обсуждал с персоналом международное положение, а его любимым препровождением времени стали прогулки по палубе — при выходе в открытое море он с особым удовольствием наблюдал за проходящими из Кубы судами. Их задача была не оставлять «Балтику» без присмотра: кто знает этих империалистов, потопят весь цвет мирового коммунизма перед заседанием ООН и скажут — несчастный случай. Другим его занятием была английская палубная игра «шаффлборд», в которой игроки палками передвигают диски по клеткам. Первый секретарь так увлекся, что всех заставлял в нее играть. Пока Янош Кадар не свалился от тошноты, он тоже с удовольствием гонял диски. Даже чинный Громыко несколько раз вышел на палубу поразвлечься.

Корабль без приключений доплыл до Нью-Йорка, но рабочие дока, и так самого обшарпанного и заштатного, вообще отказались пришвартовывать «врагов». Вместо этого они поддерживали выкриками протестов крутящийся вокруг маленький кораблик с демонстрантами и плакатами: «Красные, убирайтесь домой!»

Антиколониализм в Нью-Йорке и загадочный ботинок в ООН

Худо-бедно выгрузившись, советская делегация приехала в особняк советской миссии ООН на Парк-авеню. Хрущеву сказали, что сейчас американцы враждебно настроены и для его же безопасности он не сможет покидать дом на углу 68-й улицы без разрешения служб США. Но визиты разрешались, и в тот же вечер его навестил «брат» Фидель, поселившийся в Гарлеме на 125-й улице в дешевой гостинице «Тереза» — ее еще называли «Астория Гарлема», — чтобы «привлечь внимание к проблемам расизма в Америке». К возмущению пикетчиков и охраны, Хрущев вышел из дома с распростертыми объятиями и расцеловал одетого в оливковую военную форму команданте — тогда еще большего врага капитализма, чем даже советский премьер.

На следующее утро задолго до завтрака Никита Сергеевич с балкона начал общаться с прохожими на Парк-авеню. Собралась толпа, приехали журналисты. Суходрев, присоединившийся к своему боссу, переводил. Три недели, пока Хрущев находился в городе, он начинал свой день с обмена мнениями с репортерами. Они с ночи собирались на тротуаре; на зеленой полосе, разделяющей движение на проспекте, раскладывали стульчики и спальные мешки.

Анна Такерманн, корреспондентка агентства «Франс Пресс», которая освещала ООН с 1945 по 1983 год, рассказывала, что за всю ее карьеру та сессия с Хрущевым была самой запоминающейся, а советский лидер самым колоритным. Купив на собственные деньги мешок — редакция эту инициативу не поддержала, — Анна приходила в полночь, пока еще оставались свободные места на решетке метро, от которой поднимался теплый пар, и засыпала до утра.

Нью-йоркские знакомые мне не раз показывали этот балкон и рассказывали легенды о тех встречах — для журналистов это действительно было самое веселое время. Хрущев был неиссякаемым источником для репортажей. Один заголовок «Нью-Йорк Таймс» вопрошал: «Почему все хорошее такое скучное, а все злое такое интересное?»

Однажды вопреки запретам городских властей советский премьер отправился в Гарлем к своему «кубинскому брату» Кастро. Прибытие черного советского лимузина наделало много шума — там такого не видели никогда. Еще больший скандал вызвало то, что в этом бедном и формально нерегулированном районе Нью-Йорка они щипали кур, жарили на костре прямо на улице и кормили всех желающих. (Кстати, такие сцены в Гарлеме можно увидеть до сих пор.) Этот скандальный эпатаж невероятно раздражал белый истеблишмент и города, и страны. Хрущев именно этого и добивался — привлечь внимание к неравенству в США, где до антирасистских протестов Мартина Лютера Кинга в Джорджии и Алабаме и его многотысячного «марша на Вашингтон» оставалось несколько лет.

Но вскоре и этот эпатаж померк по сравнению с последующими действиями советского премьера. Он появлялся на всех заседаниях сессии ООН, хотя Громыко не раз объяснял, что лидеры приходят только на свои выступления. Хрущев же ежедневно приезжал к 11 утра и, входя в полупустой зал, бурно возмущался, что так демократия работать не может. Не сдерживаясь, он критиковал британского премьер-министра Макмиллана, когда тот винил его за недавний провал парижского саммита. Он кричал на испанскую делегацию, когда она не одобряла его выступления. Он свистел и стучал кулаками по столу заседаний советской делегации, и обычно спокойный Громыко, следуя его примеру, тоже колотил по столу. Неизменное присутствие Кремля на каждом заседании не давало расслабиться руководителям других государств. Теперь нельзя было просто выступить и уехать; они должны были сидеть в зале и реагировать.

Эти шоу стали такими популярными, что здание ООН на Первой авеню пришлось вообще закрыть для посетителей до конца ассамблеи.

23 сентября первый секретарь выступил с двухчасовой речью. Он громил империалистов за отказ принять его предложения о разоружении, возмущался Эйзенхауэром, который, выступая до него, не упомянул U2. «Наверное, забыл, — саркастически заметил Хрущев. — А ведь такие полеты могут ввергнуть человечество в третью мировую войну». Он поддержал Кубу — эту «жертву Америки», и потребовал от ООН подписать «декларацию о предоставлении независимости колониальным и зависимым странам и народам». «Весь мир знает, что самая империалистическая держава, которая поддерживает колониальные режимы, это Соединенные Штаты. <…> Все воробьи на крышах чирикают», — пошутил он к удовольствию представителей бывших западных колоний, присутствовавших в зале.

Тема освобождения народов Азии и Африки была важна для него. Еще до разборок с Западом весной 1960 года в феврале Хрущев побывал в длительной поездке по Азии, посетив Индию, Бирму, Индонезию и Афганистан.

Как обычно, с ним ездили члены семьи. Нина Петровна на этот раз осталась в Москве, но поехала 20-летняя мама Юля, которая тогда писала свои первые статьи. Одна — «Восток в первый раз» — вышла в апреле в «Труде» и рассказывала о впечатлениях девушки, впервые увидевшей Тадж-Махал, о ярких цветах Индии, о том, с каким восторгом там принимали фильм 1957 года «Летят журавли» Михаила Калатозова — огромные портреты Татьяны Самойловой в главной роли были развешаны повсюду. (Почему-то ходят слухи, что Хрущеву фильм не нравился, но, по домашним свидетельствам, это совсем не так.) В тексте нигде не сказано, почему молодой автор вдруг оказалась в этих экзотических странах. Читатель мог только догадываться. Статья была подписана той же фамилией, что и фамилия первого секретаря, о визите которого недавно трубили газеты.

По аналогии «Лицом к лицу с Америкой» после поездки Аджубей выпустил глубоко пропагандистский, но захватывающий обзор — двухтомник «Разбуженный Восток». Остроумный русский народ не преминул ответить на это шуткой: «Хрущев собирается в космос лететь. Но обязательно с Аджубеем, чтобы тот описывал его подвиги. В корабле место ограничено, и ему предлагают послать одного Аджубея, ведь он и так все как надо сочинит. «Хорошая идея», — отвечает Хрущев».

Целью визитов в Азию и 1955, и 1960 года было показать достижения социализма и убедить постколониальные страны, что техническая помощь от СССР лучше, чем «эксплуататорские» обещания Запада о рыночном капитализме. Официально «движение неприсоединения» и неучастия в военных блоках, которое основали его интернациональные друзья из Индии, Югославии и Египта — Неру, Тито и Насер, — войдет в силу только в 1961 году. Во многом успех этого движения был обусловлен поддержкой первого секретаря, который начал продвигать его основные принципы — антиимпериализм и антиколониализм — еще в 1955 году.

В ООН Хрущев предложил перевести штаб организации в Москву, подальше от американского давления.

Вместо одного генерального секретаря, Дага Хаммаршельда, он «для справедливости» настаивал на тройке руководства секретариатом Объединенных Наций — коммунистов, капиталистов и неприсоединившихся стран. Хаммаршельд до этого приезжал в Советский Союз, и они хорошо ладили, но теперь Хрущев обвинил его в предвзятости к социализму и защите интересов стран «монополистического капитала».

СССР был практически первым государством, признавшим независимость Ганы в 1957 году и бывшей французской Гвинеи в 1958-м. В 1960-м независимыми стали все французские и бельгийские колонии в Черной Африке. Но когда был убит премьер-министр Конго и лидер радикального антиимпериализма Лумумба, ООН во главе с Хаммаршельдом не сделала ничего для его защиты, хотя убийство произошло не без раскачивания западных держав. Хрущев это осудил и также заступился за «красный» Китай, который оставался в ООН без места. Не потому, что он был на стороне Мао, а ради справедливости — ведь фашистская Испания была в Организации представлена!

Зал был переполнен. Многие слова в выступлении советского премьера слушатели встречали аплодисментами, особенно представители недавно зависимых государств. Тогда же была принята и декларация о ликвидации колониализма, и Советский Союз, и Хрущев в первую очередь, сыграли здесь решающую роль. Но все эти важные темы меркнут по сравнению с тем, что по прошествии времени стало считаться главным событием той сессии: стучал или не стучал Никита Сергеевич своим ботинком.

12 октября, почти перед самым отъездом из Нью-Йорка, он опять наскакивал на колониализм. В ответ с трибуны представитель Филиппин сенатор Лоренцо Сумулонг назвал восточноевропейскую политику СССР — события в Венгрии и аннексию Прибалтики — таким же колониализмом. Хрущев спустился к подиуму и, отодвинув оратора, назвал его «холуем американского империализма». Допустив, что выступавший совсем неплохой человек, он саркастически заметил, что «независимость Филиппин <…> это бог знает что за независимость, ее надо хорошенько в лупу рассматривать». (Действительно, после освобождения от японской оккупации в 1945 году эта бывшая колония США осталась во многом им подотчетна.) Перевод включили не сразу, и хотя присутствующим было понятно, что он ругался, не было понятно почему.

Высказавшись, Хрущев вернулся на место, не потеряв присутствия духа. Обиженный филиппинец попытался закончить свою речь, но безуспешно — и одобрительный смех, и возгласы возмущения переросли в неконтролируемый гул. Хрущев и раньше обзывал капиталистические страны «холуями» и «лакеями» империализма, но сейчас он непростительно оскорбил бывшую колонию, которая в публичном сознании считалась примером великодушия американской демократии.

Дальше истории разнятся. 13 октября несколько журналистов в одной только «Нью-Йорк Таймс» представили три версии.

• В первой Хрущев, отвечая на слова филиппинца, стучал ботинком дважды;
• во второй — он стукнул один раз;
• в третьей — он этим ботинком только взмахнул.

В той, где стучал дважды, была даже деталь о том, как Хрущев и Громыко переглянулись с удовлетворением, хотя журналисты сидели далеко в кабинках и никаких взглядов видеть не могли.

Те, кто присутствовал на том заседании, дебатировали происшедшее много лет спустя: кто-то говорил, что обуви вообще не было, кто-то — что была. Фоторедактор журнала «Лайф» Джон Лонгард настаивал, что Хрущев «не мог стучать ботинком, потому что все фотокамеры были направлены на него. И не зафиксировать такой момент было бы серьезным профессиональным просчетом». Как получилось, что ни один из десятков журналистов, там присутствующих, не сумел сделать фотографию такого важного момента? Анна Такерманн из агентства «Франс Пресс» о ботинке не писала и не рассказывала. А дядя Сергей запросил съемки Эн-би-си и Канадской вещательной корпорации, на что обе компании ответили, что снимков и записей с ботинком не обнаружено. В свою очередь, «Нью-Йорк Таймс», сопровождая статью о стуке, опубликовала фотографию с ботинком — бежевой летней сандалией с ремешками на резиновой подошве, — стоящим на столе перед Хрущевым, но не в его руке. То есть ботинок был, но стука не было.

Правда, переводчик Виктор Суходрев не раз упоминал о стуке и в интервью, и в своих воспоминаниях, но моя мама Юлия, которая с ним дружила, вспоминала, что эти рассказы появились позже.

Сам Хрущев, надиктовывая мемуары, тоже говорил о ботинке. Якобы по официальному дипломатическому протоколу, если страны считали себя «оклеветанными», им полагалось выражать протест выходом из зала. Но Хрущеву это показалось недостаточным, и, вспомнив эсеровскую молодость, он последовал примеру депутата от социал-демократов в Императорской Думе Григория Петровского. Петровский часто свистел и кричал, чтобы сорвать дебаты враждебного «буржуазного» собрания.

Трояновский и Аджубей, которых, правда, там не было, эту версию подтверждают.

При этом одна из обслуживающих ту ассамблею женщин настаивала, что из-за живота Хрущев просто не мог бы нагнуться под стол. По версии Сергея, дело было не в часах, а в том, что, когда Хрущев подходил к месту советской делегации, идущий сзади наступил ему на ногу, и сандалия соскочила. За ним шли люди, он не мог остановиться, и потом кто-то из обслуживающего персонала принес ее и положил на стол.

Их занимала хрущевская обувь еще в 1953 году, когда, описывая «новое направление России», они первый раз поместили его на обложку журнала «Тайм» с подзаголовком: «Коммунист Хрущев: супербомбы и удобная обувь».

В 1960-м пресса не упустила случая его еще больше демонизировать по формуле Чехова — если на стене висит ружье, оно должно выстрелить. Раз ботинок есть, он должен стучать. Без этого события характер «урагана Никиты» остался бы неполным. Хрущев же присвоил себе стук, чтобы еще больше усилить свой эпатаж. Он с негодованием наблюдал на Генеральной ассамблее превосходство западных государств, которые, несмотря на корректную риторику, считали социалистические и развивающиеся страны гражданами второго сорта. На такое лицемерие и ботинком стукнуть не грех.

На сандалию с юмором отреагировал министр иностранных дел Австрии Бруно Крайский, будущий канцлер. Утром 13 октября, когда вся Америка разворачивала газету «Нью-Йорк Таймс» с историей — историями — о шокирующем инциденте, Крайский прислал своему давнему знакомому увесистую посылку с запиской: если тот захочет закрепить свои аргументы обувью, надо использовать вот такую. В коробке лежали горнолыжные красно-белые ботинки цветов австрийского флага. Хрущев очень веселился от такого подарка и проникся еще большей симпатией к остроумному министру.