Место прошлого в настоящем

Дискуссии о прошлом время от времени возникали и в советское время, и в современной России. Как правило, в ходе этих обсуждений редко ставился вопрос о целях: ради каких задач и эмоций погружаться в нюансы прошлого?

Вот лишь несколько таких примеров.

• Первая задача возвращения в прошлое — романтизация. Удовлетворение любопытства, бегство от настоящего, уход в кажущиеся более симпатичными времена. Поводы для этого могут быть самые разные — книги Дюма, Пикуля, Стаднюка или фильмы о притягательности эпохи 1812 года. Появление своего рода дополненной реальности, подпитывающей дефицит эмоций или энергетики настоящего.
• Второй скрытый смысл интереса к истории — эзопов язык. Возможность поговорить о настоящем, апеллируя к событиям и персонам прошлого. Поиск потаенной исторической правды, которая должна перевернуть настоящее. Самый очевидный пример — пересмотр подходов к сталинской и брежневской эпохам в литературе второй половины 80-х — начале 90-х годов XX века. Интерес советской интеллигенции к восстанию декабристов (впрочем, здесь была и романтическая нотка). Эволюция Эльдара Рязанова от «Гусарской баллады» к «О бедном гусаре замолвите слово».
• Третье направление активности — реставраторское. Восприятие истории как места поиска буквальных ответов в прошлом на вопросы настоящего. Стремление найти развилки, после которых что-то пошло не так, вернуться назад и попробовать все сначала. Как правило, этому способствует излишне буквальное прочтение расхожих фраз о том, что без знания прошлого нельзя постичь будущего. И — как и у романтиков — внутренняя вера в то, что великие деятели прошлого были масштабны и обладали достаточным запасом мудрости, чтобы предвидеть ставшее настоящим будущее. Акцент на несоразмерности «мелких» людей настоящего «гигантам» из прошлого периодически возникает в истории России. Так, в советское время было принято завидовать участникам событий октября 1917 года или пионерам освоения космоса, предполагая, что столь масштабных событий в досягаемом настоящем и будущем не случится. В современной России акцент перенесен на участников Второй мировой войны как полноценного «настоящего» события, получающих абсолютный моральный авторитет, от имени которого возможно совершать действия и сегодня. Элементом такого подхода является легитимация отказа от принципа нерушимости международных границ. А максимально комплиментарная для власти версия истории призвана создавать ей дополнительную легитимность — моральное право действовать от имени предков, неформально позиционируемое как более значимый аргумент, чем выбор, который может быть совершен в настоящем.

Кстати, эстетика новых оппозиционных расследований о 90-х в YouTube тоже является элементом такого подхода — предъявление оппоненту ответственности за неправильные действия в прошлую эпоху для указания на отсутствие морального права быть участником текущего политического процесса. В расчете в том числе на то, что ответная реакция будет слишком эмоциональной и оттого мало убедительной для тех, кто не испытывает эмоциональной и ценностной связи с девяностыми.

• Четвертая вполне практическая точка активности — противопоставление текущего настоящего недавнему прошлому. По сути, это вечный двигатель обращения к истории России в XX–XXI веках. Впрочем, тут тоже есть свои ловушки. До недавних пор официальный нарратив противопоставлял «неправильные» 90-е «правильному» периоду после 2000 года, когда наступило время восстановления, гордости, обретения могущества на международной арене и прочего возвращения к «норме».

Сформированный перед выборами 2008 года тезис о «лихих 90-х» был весьма легко воспринят обществом и не вызывал особой критики. Однако после радикализации 2022 года ситуация стала меняться. Официальный мейнстрим стал все охотнее критиковать не только 90-е, но и дистанцироваться от нулевых и десятых годов. Они стали позиционироваться как время, когда Россию обманывали и «буллили», а она по необъяснимым причинам терпела, шла на компромиссы и позволяла с собой так обращаться.

• На этом фоне почти незаметным остается пятый смысл обращения к истории — исследовательский. Конечно, среди профессиональных историков есть немало и тех, кто изучает историю, решая четыре вышеописанные задачи. Но рациональный смысл исторической науки состоит скорее в погружении в контексты, которые могут быть полезны и для текущей эпохи. Речь идет не о механической проекции истории на современные реалии, которая обычно заведомо непродуктивна. Объяснение настоящего и рекомендации по обхождению с ним имеют смысл лишь при дополнении исторической экспертизы данными других отраслей знания. Как минимум социологии, политологии, экономики.

Образы 90-х

Нельзя сказать, что эпоха 90-х слабо осмыслена. Почти все значимые участники событий оставили воспоминания. В отличие от героев нулевых и десятых годов, вовлеченные в 90-е продолжают издавать книги и поныне, ежегодно появляются новые заметные произведения. Объем доступной в интернете информации ограничен, но цифровых следов тоже заметно больше, чем, например, от 80-х. Впрочем, наличие большого корпуса данных не делает сегодняшнее осмысление особенно глубоким.

На сегодняшний день продолжают доминировать весьма упрощенные концепции.

• Самая популярная из них — тезис о «лихих 90-х». Экономическая нестабильность и слабость государственных институтов трактуется не просто как катастрофа, но как бессмысленное и потерянное время. По сути, десяти- или даже пятнадцатилетний национальный опыт (в массовом сознании это период — примерно между смертью Брежнева или Черненко и президентством Путина) вычеркивается из жизни как время девиации, травм и тупика, выход из которого произошел благодаря действующей власти.

• Весьма устойчивым является альтернативный тезис: о 90-х годах (или — шире — о временах Горбачева и Ельцина) как о самом романтическом времени в истории России. Этот подход заметно менее популярен, но для такого прочтения есть свои основания. К тому же он учитывает реалии не только политического, но и экономического раскрепощения, исходит из необходимости концентрации на внутренних приоритетах вместо международной экспансии, предполагает наличие существенной связи между публичными политическими институтами и доминирующими формами политической конкуренции. В то же время такая позиция игнорирует множество нюансов, связанных в том числе с неодинаковостью политико-экономических реалий в разные периоды 90-х.
• Тезис об измене идеалам 90-х (или даже 80-х) тоже имеет место, хотя до сих пор он был в большей степени популярен у старших поколений и не вызывал заметного интереса у более молодых. Невоплощение в жизнь большинства социальных ожиданий объясняется в этом случае «перерождением», обменом идеалов на деньги и статусы, общим непрофессионализмом и понятными человеческими пороками и недостатками.

Преимущество каждой из этих моделей — в их простоте и внешней неуязвимости. Понятно, что насыщение любыми деталями лишь усложнит картину мира, в то время как носители перечисленных концепций такой потребности не испытывают. Любые новые объяснения должны быть достаточно просты и эмоциональны. Например, комплиментарное для граждан прочтение событий как эпохи национального подвига, когда жители смогли преодолеть обстоятельства и адаптироваться к новым вызовам. Или психологические проекции вроде времени непростого взросления, которому неизбежно сопутствуют поиски, ошибки, травмы и неэтичные поступки. Нельзя сказать, что такие подходы принесут большую социальную пользу, но позволяют на какое-то время вывести 90-е (и — шире — любые реформаторские эпохи) из зоны конспирологии и постоянных попыток проекции на сегодняшний день.

Как исследовать?

Сложно ожидать, что вспышка ситуативного интереса к 90-м приведет к реальным исследовательским сдвигам, появлению больших проектов, обстоятельным архивным изысканиям. Как максимум можно говорить о систематизации и иногда коррекции уже существующих интерпретационных потоков.

С точки зрения практической ценности сегодня имеет смысл не столько выходить на интегральные оценки, сколько дробить эпоху по отдельным периодам. Например, функционирование политических институтов и целеполагание власти разбиваются как минимум на сегменты 1991–1993, 1994–1996 и 1997–1999 годов. В экономике очевиден контраст между стрессовыми 1992–1994-м, относительно благополучными 1995–1997-м и временем нового шока и афтершоков 1998–1999-го. Свое дробление может быть предложено для хайпогенной темы «олигархического капитализма».

Наряду с разделением по времени перспективным являлось бы и сегментирование по отдельным темам. История регионов, отдельных отраслей, повседневности, силовых структур, элит. Пусть не на уровне монографий, но хотя бы на полупрофессиональных образовательных YouTube-каналах и в формате сбора информации в интернете.

Наконец, очевидным слабым звеном является сравнительный анализ хотя бы на уровне постсоциалистических стран бывшего СССР и Восточной Европы. В их повестке было (и даже остается по сей день) немало общего, здесь накоплена своя литература, а интернет-технологии позволяют серьезно снизить языковые барьеры при интеграции исследований, опубликованных за пределами России.

Указанные направления по воссозданию опыта, накоплению воспоминаний и интеграции уже существующих исследований по «расширенным 90-м» (включающим и перестроечные времена) — не самая благодарная работа. Но потребность в более рациональном осмыслении этого периода начинает постепенно ощущаться. Самое время пользоваться этой энергией, чтобы не подменять рефлексию о недавнем прошлом баттлами о настоящем, замаскированными попытками докопаться до исторической правды.