Русская государственность исключительно устойчива, и механизм этой устойчивости — внеидеологический, как все в нашей истории — толком не изучен. Настала пора без марксистских или иных сектантских шор взглянуть на принципы самовоспроизводства русского исторического цикла. Интеллигенция — феномен, который получил название значительно позже своего возникновения, — служит здесь вполне конкретной цели, выступая в роли могильщика старого режима и первой жертвы режима нового, отвердевающего.

Всеволод Гаршин в сказке Attalea princeps описал пальму, которая растет в теплице, проламывает эту тесную душную влажную тюрьму — «отворите мне теплицу, дайте мне сиянье дня!» — и гибнет на морозе. (Сказка эта, видимо, была хорошо известна Стругацким — там в качестве альтернативы пальме упоминается «бледная и пухлая травка», а Аркадий Натанович в письмах нередко называл Бориса «бледнопухлый брат мой».) Однако слом теплицы входит в ее, так сказать, техническое задание: теплица задумана такой, чтобы пальма неизбежно гибла — и после определенного уровня замерзала, — а травка имела перед глазами печальный пример и не росла вообще. В результате российская система самовоспроизводится ровно в том виде, чтобы интеллигенция не успевала превратиться во что-то большее, чем кухонное общество, то есть продолжала бунтовать на коленях.

Главную проблему российского социума сформулировал Гоголь — но позднего Гоголя у нас читают поверхностно. В «Авторской исповеди» сказано: «Сколько я себя ни помню, я всегда стоял за просвещенье народное, но мне казалось, что еще прежде, чем просвещенье самого народа, полезней просвещенье тех, которые имеют ближайшие столкновения с народом, от которых часто терпит народ. Мне казалось, наконец, гораздо более требовавшим вниманья к себе не сословие земледельцев, но то тесное сословие, ныне увеличивающееся, которое вышло из земледельцев, которое занимает разные мелкие места и, не имея никакой нравственности, несмотря на небольшую грамотность, вредит всем, затем, чтобы жить на счет бедных». Вот это точнее всего — «не имея никакой нравственности, вредит всем»: от одних отстали, к другим не пристали. Фазиль Искандер называл этот социальный слой, не учтенный в марксизме, чернью: сами ничего не умеют и другим не дают.

Время вертикальной мобильности в российском историческом цикле слишком невелико, и получаем мы в результате огромное сословие тех, кто от трудящихся оторвался, а новой аристократией не стал; эти-то люди, не имеющие никакого устойчивого кодекса, как раз и составляют огромное большинство российского населения. У трудящихся есть своя правда, у аристократов — своя, а у межеумочного слоя, то ли чиновничьего, то ли посредничьего, то ли попросту люмпенского, — никакой правды нет, а есть конъюнктура. Российская интеллигенция — лучшая, умнейшая часть народа, но поскольку она есть порождение больной системы, то и сама эта интеллигенция больна гамлетизмом, сомнениями, страхом перед действием и даже презрением к людям действия; у нее есть время все понять — но нет времени и сил изменить больной порядок вещей. Пальма замерзает прежде, чем достигнет своего истинного роста.

только это, разумеется, не скот, а некий особый, бескорыстный и талантливый отряд человечества, своего рода ангелы, хотя у охранителей и есть привычка обзывать их бесами. Русская интеллигенция — вообще едва ли не единственное, за что стоит терпеть русскую власть, ибо эта власть как раз и есть единственный гарант существования теплицы. Беда в том, что в результате разрушения теплицы пальма гибнет первой — то есть уничтожается причина и двигатель всех перемен; травке-то все нравится. Интеллигенция готовила переворот 1917 года — и пала его первой жертвой; интеллигенция готовила перестройку — и была практически деклассирована в девяностые, а многие тогда и вовсе ее хоронили. Именно интеллигенция сегодня выражает задушенное недовольство диктатурой и репрессиями — но трудно сомневаться, что никто из нынешних борцов не получит от перемен ни малейшей выгоды. Напротив, практически неизбежная смута похоронит те остатки советской интеллигенции, которые еще живы, иростки интеллигенции новой, едва успевшей сформироваться за сытые нулевые. В России все, кто хочет перемен, оказываются жертвами этих перемен, а на руинах режима пируют те или иные мародеры: либо комсомольские бизнесмены, либо партийные бюрократы. (Стоит вспомнить, что и герои Гражданской войны не вписались ни в НЭП, ни в административный сталинизм: «Вор» Леонова, «Голубые города» и «Гадюка» Толстого, Булгаков и Зощенко нам об этом рассказали.) На руинах царской России отстроились не «голубые города», а Воронья слободка; на руинах советской власти, которая к семидесятым вырастила свой серебряный век, воцарился не «Полдень, XXI век» — и даже не «Хищные вещи века», а кооператив «Озеро».

Трудно сомневаться, что на наших руинах тоже отстроится не Прекрасная Россия Будущего, а очередное царство агрессивного мещанства, то есть примерно та публика, которая сегодня пирует в «Дзене». Как ни ужасны новые российские идеологи, это большинство окажется еще хуже, чем они, потому что Дугин, по крайней мере, знает языки; есть, есть вещи хуже Дугина — хотя бы потому, что он фрик и вследствие этого маргинален, а на смену ему придет мейнстрим, вовсе уже ничего не желающий, кроме летаргии.

Можно ли каким-то образом избежать повторения этого цикла — который вдобавок обладает всеми чертами вырождения, потому что на каждом новом витке опрокинутой спирали труба пониже и дым пожиже?

В романе Марины и Сергея Дяченко «Армагед-дом» уже была описана система, регулярно воспроизводящая самоуничтожительные катаклизмы, причем перерывы между ними становились все короче, а потому всякая реставрация приводила к обеднениям и оглуплениям социума; все было хорошо в этом романе, кроме модели выхода, в которую не верили и сами авторы. Не вполне понятно, что заставит Россию отказаться от бесконечного самоповтора: осушить болото — не проблема (а болото как раз и образуется там, где нарушен естественный ток воды), но вместе с этим болотом погибнет вся его уникальная флора и фауна, русский балет и русская интеллигенция. И далеко не факт, что на смену этим больным, но выдающимся явлениям вырастет что-нибудь здоровое и столь же замечательное. Оно, конечно, существование русского болота в прежнем виде начинает угрожать всему миру — поскольку болото стремится заболачивать все вокруг; зато у него есть великая функция — поглощать в себе все опасные мировые идеи. Если нынешняя ситуация не приведет к истреблению рода человеческого, весьма велик шанс, что и смута конца двадцатых не окажется последней катастрофой, в ожидании которой — гоголевского Ревизора или щедринского ОНО — живет все Отечество; главная особенность российской эсхатологии в том, что она «никогда не до конца», как поется у Кима, а всегда на полшишечки.

Есть, правда, шанс, что сбудутся мечты нынешних идеологов и что никакой интеллигенции не будет — просто потому, что нынешняя российская власть не нуждается даже в технократах и шарашках: технологии они украдут, а без культуры обойдутся. Но боюсь,

Вся надежда на то, что последняя итерация торжествующих обывателей после долговременной деградации окажется уже нежизнеспособной — и тогда самовоспроизводство сатанинской циклической конструкции прекратится само собой.

Есть, впрочем, и еще один шанс все это прекратить — воспитать такую уникальную интеллигенцию, преимущественно технократическую, которая станет стопроцентно лояльной и будет сотрудничать с государством без всякой критики, из чистой корысти или из бескорыстной радости «труда со всеми сообща». Но, как показывает опыт, рано или поздно сервильность входит в противоречие с интеллектом и обрушивает всю конструкцию — судьба недавно умершего Максима Кононенко тому подтверждение, и он не одинок. Маяковский тоже застрелился не от несчастной любви, и почти все его литературные враги благополучно его пережили, а попутчики так даже и рапповцев успели похоронить.

Видимо, для выхода из круга народ нужно довести до такого состояния, чтобы он уже не смог породить никакую пальму и навеки остался в состоянии травки; кажется, этот результат достижим и даже сравнительно близок. Что до пересадки всех пальм на чуждую почву, где им и место, — здесь тоже достигнут определенный успех, но пальмы, достигнув предназначенного им роста, вряд ли что-нибудь вспомнят о родной почве. Как сказал Боланьо, «лучшее, что можно сделать с родиной, — это забыть ее».

И правда, слишком много думать о почве — не пальмовое это дело.

* Внесен Минюстом РФ в реестр «иноагентов».