«Мне нож по сердцу
там, где хорошо,
я дома там, где херово?»

Б.Г.* «Последний поворот»

Что за настроение можно чаще всего среди российских людей встретить — на фоне того, что власти страны с треском захлопнули окно в Европу, а каждое публично сказанное слово выверяется теперь на лояльность этим властям? Настроение безразличия. Как будто и не происходит ничего такого, что не вписывается в порядок вещей. Ни возражений, ни сомнений, ни вопросов. Все в норме. Как будто не субъекты и не граждане обитают в стране, а, по известному выражению покойного Глеба Павловского, — некие «населенцы». Что подобно призракам бродят по заколдованному порочному кругу. Ни во что не вмешиваясь, ничего не замечая.

Но стоит ли утверждать, что, когда говорим «российский человек», — это в целом и есть такой вот безразличный и покорный начальству «населенец»? Что вообще значит «российский человек» — помимо известной паспортной принадлежности?

* * *

«Российский человек» — это, безусловно, образ собирательный, в чистом виде не встречающийся. Идея или же «мифологема», — как сказали бы представители символического анализа. Но что сильнее всего правит людьми, задает им паттерны и гипнотические установки, как не идеи и мифологемы? Что есть так называемая «объективная реальность», как не рекламный набор идей и образов, заброшенный в поток материальных ощущений и языковых особенностей? И если изучать содержимое этих идей и образов, то в некоторой мере хорошо бы использовать и тот языковой символизм, через который они воплощаются. Пусть даже это будет далеко не философский, не академический символизм.

«Российский человек» имеет два базовых онтологических состояния сознания и психики: когда «нормально» и когда «херово». В первом случае он не представляет собой ничего интересного и является довольно поверхностным, мелкопроизводительным и материалистическим существом — вне зависимости называет ли он себя человеком «верующим» и «воцерковленным», или нет. Существует весьма меткое определение «нормального российского человека», высказанное известным куратором «русского мира» г-ном Сурковым. В оригинале оно выражено в лексике ненормативной, а потому здесь мы приведем его с использованием цензурных аналогов. По данному определению, «российский человек» в своем «нормальном» состоянии характеризуется тем, что «усиленно работает» и «не говорит лишнего». Когда же приходит трудный час, поднимается, чтобы сокрушить всех врагов, — а после полной победы опять «усиленно работает» и «не говорит лишнего».

* * *

«Нормальное» повседневное российское бытие неплохо отразилось в работах недавно прошедшего конкурса региональных журналистов. Из самых разных мест приходили описания жизни страны и ее людей. Около сорока текстов и видеосюжетов. Общее впечатление от представленной картины: монотонно, без надежды, без искры. Замкнутый круг повторений, конвейер. Как будто жизнь дана для того, чтоб ее как-нибудь перетерпеть. Потребность любить и сочувствовать еще не оставила некоторых из этих людей — и тогда они помогают друг другу. Или животным. Животным чаще, чем друг другу.

Абсолютное здесь и сейчас, без будущего, без мыслей о переменах. А над всем этим тянется, как черная линия электропередач над пустой дорогой, — холодное и пугающее Государство.

* * *

По недоразумению или же по специальному умыслу кураторов «нормальное» состояние российских людей отождествлено с понятием «глубинного народа», что является совершенно не соответствующим семантической сути понятия «глубины». Ибо это понятие указывает на наличие некоего онтологически сущностного измерения и содержания, тогда как в своем «нормальном» состоянии российский человек онтологически пуст и лишен вообще каких бы то ни было измерений. Он способен заполняться практически любым содержанием, если оно будет исходить от авторитетных и гипнотически убедительных кураторов. Что, разумеется, только на руку последним. Потому они так старательно и убеждают российского человека, что «нормальное» состояние и есть его «глубинное» и «сущностное».

Впрочем, можно допустить, что по-настоящему «глубинное» и «сущностное» начинает проявляться лишь тогда, когда «нормальному» российскому человеку становится «херово». Причем «херово» должно быть не ситуативным и кратко-временным, а осознанно безнадежным и тотально бессрочным. Возможно ли, что весь уникальный творческий, моральный и политический потенциал российского человека раскрывается исключительно в «херовом» состоянии?

* * *

Не стоит оптимистично полагать, что переход в «херовый» режим по умолчанию и гарантированно запускает процесс пробуждения из бессубъектной «нормальности». Ибо «нормальность» обладает очень высокой степенью самосохранения и весьма успешно сопротивляется переменам. В связи с этим люди творческие, морально и политически активные люди, так часто испытывают сильные разочарования. Они ожидают, что очевидные невзгоды и ухудшения дел, выпадающие «народным массам» как главным носителям «нормальности», — вот-вот и дадут революционный эффект. Однако этого все же не происходит.

Дело в том, что на «жестком диске» российской «нормальности» есть своего рода программа безопасности, что работает на предотвращение какого бы то ни было рода революционных сдвигов сознания.

Эта программа почти автоматически включается при переходе индивида, социальной группы или даже всего общества в «херовый режим». В российском лексическом дискурсе программа имеет понятное и устойчивое определение: «похер». Действует примерно так: да, нет сомнений, что «херово», но — «похер», а потому в итоге — «нормально». Сложно сказать, с чем именно связана устойчивая позиция феномена «похер». Философ Николай Бердяев предполагал, что здесь наличествует естественная связь с природным фактором, с «бескрайностью русской равнины», в протяженности которой без следа и без сожаления теряется всякий объект.

Нынешние психологи, например, Литвинова и Гронский, утверждают, что причина в репрессивном характере российского государства, под многовековой властью которого вырабатывалось передаваемое посредством социально-культурного кода чувство полной беспомощности, замещаемое на более комфортное чувство полного безразличия.

Так или иначе, но программа «похер» срабатывает всякий раз, когда старая, еще византийской выделки картина российского мира начинает давать трещины и сыпаться. И срабатывает так эффектно, что, потрескавшись и посыпавшись, эта картина возвращается тем не менее на свое прежнее место. Кураторы реставрируют и драпируют поврежденные места на свой привычный византийский манер, а ожидавшиеся перемены повисают несбывшимися утопиями. Можно ли говорить, что российский человек доволен таким уже столько веков повторяющимся исходом? Ни да, ни нет. Ему «похер».

Но в общем-то российский человек вполне удовлетворен своим безразличием. В каком-то смысле даже гордится им. Некоторые даже усматривают в нем своего рода стоицизм, «духовную стабильность». Как из романа «Generation „П“» в известном рекламном слогане: «Лефортовский кондитерский комбинат: спокойный среди бурь». Да, исчезают надежды, начинаются войны, запрещаются имена и книги, приходят в запустение города, но — «похер». Разве нет в этом некоего величественного потустороннего покоя — покоя смерти?

* * *

Как мы говорили, «российский человек» — это образ собирательный, то есть «собранный» из коллективного социального бытия. Упомянутые свойства его так же относятся к измерению коллективному.

И вполне очевидно, что эти свойства обращают российское коллективное бытие к повторению все одного и того же сценария, к нормализации известного круговорота. А пишет этот сценарий как будто одна и та же рука — рука российской власти, желающей стать абсолютно неуязвимой и необсуждаемой. Нет даже особой разницы, когда она его пишет, — в XV или же в XXI веке. Текст, по сути, один и тот же.

Но если бы было только это, российская история представляла собой некий исключительный гротеск, неподвижное темное царство, воплощенную антиутопию. А российский социум был бы тогда эталоном закрытой иерархической диктатуры, где господа и слуги всегда занимают одни и те же свои места. Иногда так действительно и кажется. И даже весьма просвещенные умы, наподобие Чаадаева, — не видят просвета.

Но если бы только это — невозможными оказались бы те проявления антисистемного искусства, свободной мысли и мужественной протестной этики, которые в российской истории весьма и весьма хорошо представлены. Невозможным бы оказался тогда и сам Чаадаев. И российский социум не выплескивал бы из себя десятки, а порой и сотни тысяч неуживчивых граждан, выходящих на улицы, а в последнее время и на кладбища, — готовых скорее рискнуть своей безопасностью и здоровьем, чем молчаливо терпеть известный сценарий и его кураторов.

В общем, все эти состояния души и ума: «нормально», «херово», «похер», — ими далеко еще не исчерпывается тот исторический феномен, который зовется «российским бытием». Вероятно, что эти состояния по самой природе своей больше относятся к «не-бытию», чем к «бытию». Поверхностные, внутренне пустые состояния. А значит, следует поискать в «российском человеке» нечто более субстанциональное. По-настоящему «глубинное».

* * *

Есть расхожее мнение, что исторические перемены начинаются там, где большая часть общества («низы») оказывается в социально-экономической деструкции, а те, кто управляет обществом («верхи»), — не могут или не желают эту деструкцию объективно устранить. Тогда и срабатывает знаменитый ленинский тезис: «Низы не хотят, верхи не могут». Согласно данному тезису, активную энергию для перемен выдают «низы» — вернее, их недовольство и нежелание оставаться в рамках известного сценария. Кажется, все логично. На подобной логике и сейчас выстраиваются многие прогнозы будущего и ожидания от настоящего.

Например, воспринимается как нечто естественное, что при столкновении с очевидной тиранией власти угнетенные народные массы должны подниматься на освободительное восстание. А если восстания не происходит, это вызывает недоумение, разочарование. Тогда говорят: «Что же это за народ?» — а потом добавляют: «Видимо, еще не время…» Но остаются в прежней логике и продолжают находиться в ожидающем внимании.

Однако даже при поверхностном взгляде на историческую реальность возникает весьма немало поводов усомниться в приведенной логике.

* * *

• Во-первых, между недовольством «низов» и их готовностью к историческим переменам — целая пропасть. Недовольство само по себе еще не порождает протестную волю. Чаще всего оно переходит в некий фоновый режим, размывается и делается привычным депрессивным настроением народных масс — высказываясь, например, в безысходных и протяжных русских народных песнях.

К тому же от управляющих «верхов» постоянно транслируются того или иного рода «конспирологические концепции», призванные объяснить и легитимировать плачевное положение «низов». Это может быть «метафизическая конспирология», когда страдание напрямую связывается с тем, как устроили этот мир «высшие силы», — плата за «первородный грех» или за какое-то еще несовершенство человеческой природы. Это может быть и «политическая конспирология», когда источником «народных бедствий» указываются инородцы, иноверцы или же какая-то внутренняя предательская «пятая колонна».

Очевидно, что вера в «конспирологический» вариант не требует от человека из «народных масс» никаких усилий. Поэтому она практически всеобща. Единственно, чего она требует, — отбрасывать и подавлять случайно возникающие сомнения. Но с учетом не прерывающегося и гипнотически-эффектного воздействия от «верхов» сомнения возникают крайне редко. История знает множество народов, где, несмотря на явно депрессивный образ жизни большинства, воля к переменам не возникала долгими столетиями.

• И, во-вторых. Если даже «конспирологическая машина» «верхов» дает сбой и «низовое» недовольство доходит до самой последней черты отчаяния — исторические перемены не произойдут, если «народные массы» не увидят перед собой новые, альтернативные «верхи», которые будут готовы возглавить страдающее большинство и дать ему новую картину мироустройства. При этом и старым, и новым «верхам» всегда следует помнить: ничто так не отвлекает «низы» от их униженного положения и недовольства, как обещание небывалого прежде величия. А если у «низов» возникнет и укрепится мысль, что такое обещание уже исполняется, а внушение о том, что они «встали с колен», действительно завладеет их душами, — в этом случае все исторические перемены окажутся в распоряжении того, кто является самым успешным мастером обещаний и внушений. Но вот вопрос: будут ли такие перемены действительно историческими, открывающими нечто, ранее закрытое? Или же поменяются лишь некоторые риторические приемы легальных спикеров и униформа государевых слуг, а в целом весь общественный организм продолжит свое движение по известному кругу?

Как говорил Астольф де Кюстин, французский писатель и путешественник, посетивший Российскую империю в 1839 году:

• «…Коленопреклоненный раб грезит о мировом господстве, надеясь смыть с себя позорное клеймо отказа от всякой общественной и личной вольности»

(Астольф де Кюстин «Россия в 1839 году»)

* * *

Если мы хотим говорить о настоящих исторических переменах, а не только об исторических играх с переодеванием, — то, возможно, не стоит слишком сосредотачиваться на таких извечных дихотомиях, как «низы» и «верхи». Или таких, как «народ» и «власть». Подобные дихотомии столь многократно зарекомендовали себя в качестве взаимно компенсирующих и находятся в столь плотном диалектическом слиянии, что уже давно сделались неким единым «существом». А главная цель такого «существа», невзирая на всю декларативную многополярность, — воспроизводить самого себя в узнаваемом виде. Синергия «народных масс» и их властей, поставленная на исторический конвейер.

Но есть вещи куда более интересные. Вещи, которые не попадают на конвейер и, оставаясь свободными, пытаются размыкать круги социально-культурной энтропии. Эти вещи, а вернее, определенные свойства души и ума — и лежат в основе того, что мы хотим понимать под «настоящими переменами».

* * *

Наверное, первый российский человек, который панорамно увидел внутреннее устройство отечественного бытия и испытал от увиденного сильнейшее этическое потрясение, — это Александр Радищев.

• «Я взглянул окрест меня — душа моя страданиями человечества уязвлена стала»

(Радищев А.Н. «Путешествие из Петербурга в Москву»)

«Уязвленность», о которой он говорит, — нечто сродни болезненной и сильной эмпатии, ощущению глубокой неправды «народной жизни». Униженный, не привычный к размышлению и безгласно страдающий человек находится в эпицентре такого ощущения. «Уязвленность» является не только от взгляда на поголовное социально-политическое и экономическое бесправие. Скорее от того, как развращается внутренняя природа людей, к бесправию приобщившихся.

• «Сродно рабам желать всех зрети в оковах. Одинаковая участь облегчает их жребий, а превосходство чье-либо тягчит их разум и дух. Сродно хилым, робким и подлым душам содрогаться от угрозы власти и радоваться ее приветствию»

(Радищев А.Н. «Путешествие из Петербурга в Москву»)

Такого рода «уязвленность» рождает этический протест, обращенный не только к властвующим «верхам», но и к покорным «низам». Причем согласие с «рабством», внутренняя покорность ему есть, возможно, проблема куда более тяжелая и темная, чем само «рабство». Потому российская интеллигенция, которая, по сути, и началась с Александра Радищева, никогда не ставила себе целью обретение власти над «народом», но всегда — исправление «народа» как отучение его от избытка покорности властям. Впрочем, довольно скоро интеллигенция столкнулась с тем парадоксом, что сколько-нибудь эффективное отучение людей от покорности возможно лишь через прямую и авторитетную над ними власть. Революция «сверху», а не «снизу». Кажется, это интуитивно поняли еще декабристы, а воплотили в жизнь император Александр II и генеральный секретарь Михаил Горбачев.

А «идея человека», как она явилась в российском мире, — это, несомненно, христианство. Могла бы явиться и иначе — через платонизм или стоицизм, — но это если при иной исторической судьбе.

Так понимаемая уязвленность и по сей день самая живая внутренняя сила для российской исторической эволюции. Возможно, единственная живая сила. Не дающая примириться с тем, что «идею человека» почти не встретить среди «народных масс». Те, кто с этой силой сейчас живет, — «уязвленные люди», их все же весьма немало. Они сейчас плохо ладят и с «низами», и с «верхами». Им запрещено собираться вместе в большом количестве. Но они еще могут собираться на кладбищах и возле камней-монументов. Там они узнают друг друга и понимают, что российское кладбище — это не конец ожиданий. А совсем напротив.

Собственно, «уязвленный человек» — это и есть по-настоящему «глубинный» российский человек. Лишь через него и может состояться иной сценарий российской истории.

*Признан Минюстом РФ «иноагентом».