«Не трогай мои чертежи!»
Архимед, ученый из Сиракуз

Представление о плотной связи народа и культуры в наше время является общим местом. Что-то обычно ставится впереди: для патриотов-почвенников — это народ, для универсалов-интеллектуалов — культура. По вопросу приоритета правы здесь, конечно, вторые: народ есть не что иное, как одна из идей культурной рефлексии. «Народ» — это абстрактное понятие, применяемое для идентификации не слишком определяемого, но внушительно большого количества индивидов. В то время как культура, по сути, есть интеллектуальное (ментальное) пространство формирования и сохранения абстрактных понятий, идей — а также эстетических образов, их иллюстрирующих. Очевидно, что культура первична. Понятие народа ею и производится, и наполняется.

Но из этого не следует, что культура в ответе за свои создания. Когда мы выходим из чистого интеллектуального пространства и попадаем в историческое, все может радикально перевернуться.

И можно свидетельствовать, что культура, будучи причиной образующей, весьма часто попадает под влияние и власть того, что ею образовано, под власть своих же следствий — того, что именуется «народом».

Как в принципе происходит эта перестановка, можно понять, если вспомнить «Метафизику» Аристотеля, его классическое учение о причинах существования. Есть образующая причина — это разум (греч. «нус»), источник форм, из которого все инициативы исходят. Есть принимающая причина — это материя (греч. «физис»), в которой разумные инициативы усваиваются и перерабатываются. Но, поскольку материя обладает собственным характером (то, что можно назвать «сопротивлением материи»), усвоение и переработка может пойти по непредсказуемому и неразумному сценарию. Вплоть до полной перверсии изначальных посылов, что особенно заметно на примерах «человеческой материи»:

Кроме двух упомянутых основных причин Аристотель называет еще две, промежуточные, проводящие. Это деятельностная (энергийная) и целевая причины. Для инициатив разума требуются, с одной стороны, исполнители, творцы, модераторы — те, кто занимается воплощением. С другой стороны, требуется некая финальная точка, на которую можно ориентироваться, чтобы не сбиться с курса. В правильной перспективе, которую намечал сам Аристотель, все выглядит превосходно. Исполнители — это мыслящие люди, философы, а финальная точка на горизонте — «арете», добродетель.

Но что мы видим в реальности чаще всего: исполнители подбираются не по разуму, а по лояльности, а финальная точка — воля, прихоть заказчика. Кто заказчик? Кто угодно, у кого есть ресурс. Материальный ресурс. И очевидно, кто владеет им максимально: государство.

Если государство является воплощением принципа материи и на свой манер перерабатывает все идеи — все, что транслируется из культуры как из пространства формирования идей, — то при чем здесь народ? Это интересный вопрос.

* * *

В реальности нет никакого народа. Нет как субъекта, мыслящего и обладающего волей. Народ — одна из номинаций понятийного языка культуры. Представление, закрепленное в памяти на повторах и эмоциях. Но как субъекта — точно так же нет и государства. И культуры. Все это абстрактные понятия, идеи, которые некогда возникли в сознании и передавались из века в век через слова и образы. Наделять государство, народ или культуру собственными разумом и волей — не что иное, как переносить на представления те свойства, которыми обладает сознание, эти представления создавшее.

Мифологизация. Причем мифологизация еще более откровенная, чем когда разумом и волей наделяются, например, стихии природы или планеты. Ведь последние существуют вне и помимо человеческих действий и представлений, и кто знает, какие не открытые людьми процессы в них тайно идут. Но государство, культура, народ — это плоды исключительно представлений. И в случае когда сознание мифологизирует их, то не опирается уже ни на что, кроме как на собственные свои склонности.

* * *

Что реально? Здесь относительно человека мы можем достоверно говорить, по крайней мере, о двух вещах. О том, что есть практически лишенное инстинктов выживания и со всех сторон уязвимое тело, существующее в окружении таких же тел.

И о том, что есть некая необъяснимая субстанция — сознание, в котором каждая человеческая особь находит себя плывущей, как в ночном океане. Все, что можно называть собственно человеческим, определяется сознанием. Оно лежит в основании всего, что люди зовут «реальным». Образно говоря, оно есть то место, где человек приходит «в себя».

Чтобы как-то обозначать источник сознания, его издавна стали называть «миром идей» или же, на другой манер, — «обителью не от мира сего». Определить яснее затруднительно. Как однозначно ответить на вопрос, поставленный еще в «Упанишадах»: «Чем мыслится мысль?» Но интуиция всегда говорила людям, что и доступные идентичности, и алогичные фантазии, и логически выверенные проекты — все имеют с этим источником связь. Самым же достойным и вместе с тем интригующим для человека занятием виделось приближение к этому источнику — для каждого по мере его возможностей.

* * *

Если смотреть из перспективы «мира идей», то между понятиями «народ», «государство» и «культура» именно последняя больше всего соответствует реалиям сознания — иными словами, находится ближе к самому «миру идей». В пространстве культуры происходит угадывание, «схватывание» идей, их обработка и оформление — идеи обретают свой неповторимый языковой, исторический и эстетический колорит. Что же касается государства и народа, то до них все это доходит уже в довольно замутненном и вторичном состоянии. Государство и народ гораздо ближе к проблемам существования плотных и раздражительных тел, чем к идеям.

Но и культура сама по себе к «миру идей» не ведет. В ее запасах может быть собрано весьма немало великих текстов, артефактов, арт-объектов, однако человек может ходить среди всего этого, не замечая, не понимая и не оглядываясь. Что было общего между сознанием римлян, кричащих на представлениях Колизея, и содержанием трактатов Цицерона или Марка Аврелия? Что общего между сознанием нынешнего россиянина, любителя ток-шоу и песен Полины Гагариной, и мыслями Чаадаева, Толстого, Мандельштама?

Кто обращен, в первую очередь, к собственному месту в потоке мышления и существования. Что называется, «в своем уме». Это одиночка, внимательно и эмпатически обращенный к тому, «чем мыслится мысль» и чем бытийствует ощутимое им бытие. Эмпат-одиночка.

Здесь стоит обратиться еще к одному из великих умов, Мартину Хайдеггеру, который ввел в философский дискурс категорию Da-sein, что переводится буквально как «вот-бытие». Так он назвал преимущественное состояние субъекта-индивида, когда тот обращен не к последствиям, не к вторичным проявлениям бытия — а к самому бытию почти непосредственно, через пустоты, провалы и просветы в словах и вещах. «Вот-бытие», которое неискушенному восприятию видится как «ничто», открывается субъекту-индивиду как «сущее». Развивая тезис Хайдеггера, можно сказать: «вот-бытие» открывается «вот-мыслью». Da-sein открывается как Da-ideen (нем.).

Собственно, такой субъект-индивид и является самым непосредственным проводником, оформителем и хранителем, а порой и мучеником того, чем поворачивается к нему «мир идей». Создателем культуры. И если уж говорить о том, кому по-настоящему «принадлежит» культура, то она «принадлежит» им, этим индивидам, эмпатическим одиночкам. Тем, кто находится «в своем уме». Но никак не государствам и не народам. Искусство и философия итальянского Ренессанса — это Боттичелли, Джорджоне, Макиавелли, Джордано Бруно, Рафаэль и другие имена. Русский «золотой век» литературы — это Пушкин, Лермонтов, Тургенев, Гончаров, Чехов и другие имена. Культура — это имена, а не народы и государства. Субъекты, а не массы и институты.

Если кто и вступает в какие-то по-настоящему близкие отношения с культурой, то есть с наследием великих имен, то это субъекты, индивиды. Эмпаты-одиночки. Через тексты и образы, созданные мастерами, предшественниками или современниками, они своим путем следуют к тому же неопределимому и странному месту, откуда произрастает всякий значительный арт-феномен или нарратив, — к «миру идей».

Что касается народов и государств, масс и институтов — да, они тоже имеют отношение к культуре. В той мере, в которой ее проявления занимают место в материальном мире, где передвигаются массы и функционируют государства. Отношение их может быть, с одной стороны, весьма почтительным — тогда они создают и посещают музеи, выставки, концертные залы. С другой стороны,

Они делят откровения и идеи творцов на «близкие» и «чуждые», в зависимости от того, что скажут им их вожди. И они практически всегда смотрят на культуру как на полезный «довесок», приправу к своим абсолютно материальным будням.

Искушение и беда для субъекта культуры, для индивида, творящего из «мира идей», — если он попадает под власть народа или государства. Он перестает находиться в «своем уме», и связь его с первоисточником постепенно и неизбежно гаснет.

* * *

Всегда немного тех, кто следует за своим сознанием и добивается прямой связи с «голосом сущего», с «миром идей». Состояние Da-sein скорее исключение, чем правило. Мартин Хайдеггер объясняет это властью и влиянием окружения, которое состоит по большей части из людей, исповедующих схожие общие понятия. Не первичные знаки, подхваченные из «сущего», а всегда вторичные, суррогатные и адаптированные под удобное пользование. Не слишком гуманистично прозвучит, но такие люди — большинство людей с их вторичными понятиями — это и есть та сопротивляющаяся идеям материя, о которой говорил Аристотель.

Всякий человек, живущий среди людей, имеет дело в своем окружении прежде всего с суррогатной реакцией на когда-то имевшийся, но основательно забытый опыт прямого сознания. Вместо потенциально возможного, индивидуального «вот-здесь» он получает общее пользовательское «среди-нас». У Хайдеггера это называется Das Man — обезличенное, усредненное состояние умов, выражаемое примерно так: «я думаю и делаю это, потому что все думают и делают это». Капитуляция сознания.

Производится и поддерживается такое состояние через два фактора. С одной стороны, свойственная всем природным коллективным организмам забота о материальном положении и о положении в социально-видовой, родовой иерархии. Это непрерывная забота. Человеческое внимание почти целиком поглощено ею. А поскольку «мир идей» требует известной отрешенности, и прежде всего досуга, то места ему в «мире заботы» практически не находится.

С другой стороны, капитуляция сознания идет через любой вид идеологии, под которой понимается та или иная коллективная форма неоспоримых и постоянно повторяемых представлений. Эти представления, идеологемы, принципиально не предполагают усиленной рефлексии или способности к созерцанию. Они обращены в первую очередь к активной и общедоступной психоэмоциональной области. И воздействуют не через доказательность, логику или интеллектуальную интуицию, но исключительно через утвердительную, не предполагающую сомнений гипнотическую тональность речи. Вероятно, эти представления вполне могут именоваться психодогматами. Или гипнодогматами.

Очень важной составляющей их массового успеха является непрерывная их ретрансляция, повтор. А повтор из источников, расположенных где-то наверху «родоплеменной» иерархии, воздействует с усиленным эффектом.

Очевидно, что самым сильным эффектом обладают гипнодогматы, исходящие от государства и его институтов. Множество раз было подтверждено и прежде, и теперь — какие бы предвзятые вещи, какие бы оксюмороны ни выдавала действующая и уверенная в себе власть, все будет принято и усвоено большинством населения. Впрочем, наиболее расхожий гипнодогмат власти — тот, в котором она утверждает собственную незаменимость, неоспоримость и безупречность.

И, вероятно, мало какое население испытывало это на себе с такой интенсивностью и на таком длительном отрезке истории, как население российское.

* * *

Кроме всего названного капитуляции сознания способствует то, что люди обычно не слишком вдохновляются индивидуальной стилистикой жизни. А тем более не вдохновляются тем необходимым статусом одиночества и «незанятости», без которых сколько-нибудь основательная рефлексия или интеллектуальное созерцание просто не случаются. Мыслить, включаться в «мир идей» — это основано на склонности человека обращаться внутрь себя, к движениям своего сознания больше, чем к любым внешним источникам влияния. К тому же такая склонность должна подтверждаться известным мужеством, которое необходимо, чтобы предпочесть свое «внутреннее», на свой страх и риск, — известному и авторитетному «внешнему». Это и имел в виду Иммануил Кант, когда говорил: «Быть просвещенным — значит иметь мужество пользоваться собственным разумом».

Лишь те, кто «пользуется собственным разумом», выступают и создателями, и хранителями культуры.

Не архива культуры, предназначенного для удовлетворения амбициозного любопытства, а говорящей, живой культуры, куда время от времени заходят идеи и обновляют значения уже известных вещей и понятий, а также создают новые.

* * *

Если хотим иметь дело с культурой как с живой субстанцией, значения которой дышат и обновляются, нам следует отказаться от того смешения, что уже немало времени имеет место. От смешения культуры с государством и его институтами, а также с настроениями и запросами того большинства индивидов, что именуется «народом». Вероятно, это смешение, этот неудачный альянс и следует считать причиной, породившей еще в прошлом столетии известные размышления о «сумерках культуры», о ее «смерти» (О. Шпенглер, В. Вейдле, Р. Гвардини).

А наблюдаемый и переживаемый идейный и смысловой «секонд-хенд» на нынешнем, «постмодернистском» этапе нашей истории действительно вызывает мысли о тяжком болезненном состоянии.

Это даже не прежние идеи, но лишь те понятия и практики, в которых идеи некогда были представлены. Трансляция вторичности. И ничто другое так не способствует искажающей вторичности и обессмысливающим повторам, как работа государственных институтов и повседневные привычки массового, «народного» сознания.

Это касается, в том числе, и политической культуры. В середине прошлого века, когда все так ужаснулись результатам последней мировой войны, в историческую реальность вошли великие, планетарного масштаба идеи. О всеобщих правах и свободах человека, о гуманистических основах цивилизации, о сопротивлении диктатурам. Казалось, мир на пороге новой, небывалой еще смысловой перспективы. Однако, почти сразу оказываясь в сетях бюрократических процессов, сталкиваясь с геополитическими амбициями властей и растворяясь в безразличии массового обывателя, — эти идеи не то чтобы исчезли, но стали лишь неким мерцающим фоном из «благих намерений», не особенно влияя на все происходящее. Впрочем, оставаться фоном уже кое-что; по крайней мере, это задает общую проекцию.

В наши дни мы можем непосредственно наблюдать, как политическая культура разрывается на части между универсальными идеями гуманизма, привычной «реал-политик», на которую почти всегда делает ставку власть государств, — и теми архаическими паттернами, на которых основана сегодня власть диктатур. Пока что никто не способен предсказать итог этого разрыва.

* * *

Ожидать нечто от культуры сегодня равно тому, чтобы ожидать нечто от индивида, от обособленного субъекта. Он — первый и прямой проводник к «миру идей», из которого в культуру и поступает всякое оживление. В то время как государство и народ, будучи понятиями, произведенными из головы индивида, в отношении культуры выступают скорее демотиваторами и искажающими посредниками.

Это не означает, что индивиды-субъекты не могут собираться вместе в больших количествах. Нахождение в сколь угодно многочисленном потоке людей не означает автоматическую отмену самосознания. Принципиальное отличие собравшихся вместе индивидов-субъектов от людей толпы в том, что первые сходятся под влиянием мотива и разумения каждого в отдельности, тогда как вторые — под влиянием внешнего, объективно авторитетного мотиватора, который будет воздействовать тем сильнее, чем слабее будет индивидуальность каждого в отдельности. Такое различие особенно заметно в проявлениях культуры политической.

Давно уже не была так необходима, как сегодня, способность субъекта-индивида к интеллектуальному протесту, к противодействию тому инерционному авторитету, что за столько веков истории скопился.

И разумеется, необходима способность быть в «идеях».