Иллюстрация: Петр Саруханов
Это были два главных футурологических текста конца ХХ века: «Конфликт цивилизаций» Сэмюэла Хантингтона и «Конец истории» Френсиса Фукуямы. Два противоположных «пророчества». В первом утверждалось, что человечество ждет нарастающий и невиданный еще по размаху антагонизм культур и моральных ценностей: Восток против Запада, ислам и конфуцианство против христианства и светского гуманизма. Во втором «пророчестве», наоборот, речь шла о постепенном угасании всех серьезных противоречий на фоне смешивающего всех со всеми глобального рынка и небывалого еще уровня интернациональных коммуникаций.
Очевидно, слово осталось за «Конфликтом цивилизаций». Не то чтобы «Конец истории» оказался ошибочной футурологией — но сейчас о нем точно не приходится вспоминать. Однако с учетом характера происходящих в наши дни событий концепция Хантингтона тоже требует коррекции. Следует ли говорить о столкновении именно разных цивилизаций, разных типов культуры и морали — а не чего-то иного?
***
Как полагал Сэмюель Хантингтон, цивилизация есть наличие узнаваемых общих черт в «субъективной самоидентификации» людей, в их культурной и моральной идентичности. Но вот в чем дело: за те несколько десятилетий, что прошли со времен Второй мировой войны, и классически понимаемая субъектность, и самоидентичность претерпели весьма значительные изменения. Попросту говоря, они размылись.
Под влиянием глобальных экономических потоков и коммуникаций возникает эпоха, называемая постмодернизмом, в которой как с государств, так и с индивидов активно снимаются некогда привычные им формы и границы. В области культурных, политических и персональных идентификаций вырастает множество гибридных образований, «симулякров» — они вносят все большую и большую дозу неопределенности в картину мира. Все становится подвижным и гибким, в том числе и мораль. Собственно, эту перемену совершенно отчетливо уловил Френсис Фукуяма в конце 80-х годов — ее он и принял за «конец истории». Он предсказал и последствия гибкой морали: появится поколение «людей без груди», не способных к отчетливому выбору, не стремящихся к разделению зла и добра. Поколение абсолютных конформистов. Единственное, что не учел тогда профессор Фукуяма:
размытие субъектности и идентичности производит в мир не только моральных приспособленцев, но и персонажей, напрочь лишенных морали, — производит «одержимых людей».
В том смысле, что они одержимы, захвачены и управляемы некими бессознательными психическими потоками, девиациями, архаическими инстинктами, — которые некогда, худо ли бедно, но сдерживались и даже трансформировались культурой. Но теперь, когда культура утратила идейную иерархическую составляющую и сделалась, по сути, набором разрозненных высказываний и артефактов, эти потоки и инстинкты вышли на волю. Собственно, одержимые люди и отменили «конец истории». Они подняли восстание.
Френсис Фукуяма. Фото из открытых источников
***
«Восстание одержимых» началось не вдруг. Долгое время, десятилетиями, конформисты делали все, чтобы архаические страсти разрастались и крепли. А именно — они не делали ничего. Были озабочены вопросами расширения рынка и конкуренцией между политическими институтами, устраивали конференции по экологии, путешествовали между виски-барами. И ни во что не верили, кроме как в текущую статистику и в рейтинги, — да и в это не особенно верили.
Что же до вопросов гуманизма и морали, то здесь конформистами был создан удивительный и претендующий на универсальность моральный гибрид — толерантность. Буквально — терпимость. Суть такого гибрида примерно в следующем. С одной стороны, безоговорочно негодовать, если кто-то при разговоре с молодой женщиной станет смотреть на ее грудь, а не в глаза, — это будет называться плохой толерантностью или даже дискриминацией по половому признаку. С другой стороны, если какой-нибудь правитель, с которым заключены полезные рыночные контракты, вдруг начнет активно преследовать инакомыслие в собственной стране, уничтожать оппозицию или присо-единять плохо лежащие соседские земли, — в его отношении принято по-прежнему являть толерантность и подавать руку, лишь периодически добавляя «реплики обеспокоенности». Это будет называться нормальной реал-политик.
По сути, толерантность есть адаптированная, уменьшенная мораль для конформистов, «людей без груди» (Ф. Фукуяма). Или, если вспомнить Фридриха Ницше, к которому постоянно обращается и Фукуяма, это мораль для «последних людей»:
Земля стала маленькой, и по ней прыгает последний человек, делающий все маленьким. «Счастье найдено нами», — говорят последние люди и моргают.
Ф. Ницше. «Так говорил Заратустра»
Однако и конформисты не могли игнорировать наличие теневых, разрушительных сторон сознания и души. И заниматься ими они передоверяли разросшемуся классу специалистов, коучеров и психологов, которые самую большую проблему психики видели в ранних семейных травмах. Но проблема оказалась в ином — в том, что множество людей явно предпочло не выяснять свои отношения с образом отца, а взять в руки автомат Калашникова. Взять и найти ему применение. Или как минимум радостно симпатизировать тем, у кого он в руках. А с этим ни психоанализ, ни тренинги, ни групповые медитации уже ничего не могли сделать.
***
То, что мы проживаем сейчас, в разных точках мира, — беспринципное и на свой манер «радостное» насилие. Разрыв международных договоров; захваты чужих городов и регионов; преследование инакомыслия и политический диктат — все эти проявления не есть война разнородных идей и цивилизационных проектов. За инициаторами всего перечисленного не стоит никакой идеи, никакой футуристической утопии. То, что сейчас происходит, более всего похоже на войну тех, кто напрочь лишен морали, — против тех, кто обладает слабым подобием морали. «Одержимые» против «конформистов». Или же, выражаясь языком Стругацких, — «черные» против «серых».
Если все же кто-то и попытался бы найти у «одержимых» какой-то мотив, то он не обнаружит его в рациональном измерении. Все так называемые идейные основания, о которых «одержимые» безостановочно объявляют, — настолько часто меняются, входят в противоречие одно с другим и в конце концов настолько не соответствуют фактическим действиям, что воспринимать их всерьез совершенно лишено смысла. Но стоит ли тогда обвинять «одержимых» во лжи? Вряд ли и в этом есть смысл. Состояние «одержимости» в принципе, то есть и для самого себя, — не оперирует категориями лжи и правды. Оно просто использует знакомые слова, речевые обороты и символы для того, чтобы выразить себя здесь и сейчас, без оглядки на то, как это выглядело вчера или будет выглядеть завтра. Это состояние черпает себя прямиком из бессознательного, животно-магического ресурса: оно не рефлекторно и тем более не договороспособно. А потому для того, кто захотел бы что-то понять в нем, — вернее всего стоило бы обратиться к фрейдистской или юнгианской практике толкования гипнотических видений и сновидений. К примеру, там, где сегодня постоянно звучат слова о «многополярном мире» и «возвращении к корням», внимательный толкователь смог бы различить: воля к войне всех против всех, к хаосу и к праву сильного.
***
До недавнего времени мир воспринимался как нечто относительно спокойное и целое — все могут между собой общаться, заключать бизнес-сделки, повсюду узнаваемые марки авто и мобильных, вывески на английском. Невинная всеобщая коммуникация. Никто особо не задавался вопросами о том, как у кого в стране обстоят дела со свободой слова, с особенностями религиозной доктрины, с политическими целями правителей. Это было блаженное взаимное неведение. Моральная и политическая философия казалась чем-то уже давно ушедшим, не реалистичным — чем-то из эпохи Гегеля и Маркса. Вопросы о добре и зле, о будущем и о человеческой свободе мало у кого появлялись. «Все очень относительно, разделение на добро и зло — это ведь в прошлом» — так примерно отвечал условный среднестатистический обитатель этого мира.
Теперь же в прошлом осталась относительность.
Добро и зло вышли на сцену, жестко поставив вопросы и о будущем, и о свободе. Мир перестал быть как спокойным, так и целым.
Началось великое разделение народов. Но разделение не по знакомым линиям этнографии, не по признакам «крови и почвы» — хотя о «крови и почве» говорят сейчас столько, сколько не говорили со времен Второй мировой войны.
Разделение пошло, образно говоря, по линиям «новых заповедей» — и не только христианских. Тех «новых заповедей», что когда-то, очень давно, обозначили для человечества возможность перехода на совершенно новый этап его самосознания. Этот переход получил название «осевого времени» (К. Ясперс), а суть его в том, что возникшие в умах философов и проповедников идеи начали конкурировать со старыми, архаическими укладами мировоззрения: экспериментаторство против традиции, сострадание против господства, личность против государства. Не сказать, что новым идеям удалось решительно взять вверх, — но на их основании были построены самые интересные, динамичные и творческие элементы человеческой цивилизации.
Сегодняшние события есть продолжение, и похоже на то — следующая принципиальная фаза «осевого времени». Хотя лучше сказать: антифаза. Тогда, в классической древности, — движение шло от «сил прогресса», от революционных философских умов, значительно опередивших сознание своих соплеменников. Это движение прорастало среди незыблемой, казалось бы, архаики. Универсальная цивилизация наступала, традиции защищались.
Сейчас все ровно наоборот: архаика заявляет о «восстании традиций», бросает вызов цивилизованному миру, который уже так свыкся со всеми благами вроде бы как «устойчивой прогрессивности». И не суть важно, что за провозглашаемыми «традициями» на деле не стоит ничего, кроме голого властолюбия, милитаризма и страсти к запретам. Апологетам архаического восстания сполна довольно и этого. И защищаться сейчас должна цивилизация. «Осевой» реванш.
Иллюстрация: Петр Саруханов
***
Вероятно, это действительно уникальная ситуация в человеческой истории. Обычно, когда орды варваров вторгались на территории своих развитых соседей, — они с энтузиазмом ассимилировались в новые, открывшиеся им идеи и институты. Эти вторжения не имели целью уничтожить цивилизацию. Напротив, цивилизация сама трансформировала захватчиков; сама обновлялась за счет их свежей варварской крови. Классические примеры известны нам по дорийскому вторжению в ахейскую Грецию, по великому переселению в Римскую империю германских племен или по завоеванию Индостана «великими моголами».
Но теперь дело идет иначе. У сегодняшних «новых варваров» есть вполне определенная цель: сломать сами цивилизационные основы, разрушить и отменить универсальные идеи и институты. Данная цель очевидна уже по тому факту, что на подвластных им территориях сознательно и последовательно отменяются или превращаются в пародию такие вещи, как демократия, гражданские права, свобода слова и творчества, разделение властей — и так далее. А на место отмененного устанавливаются, по большому счету, всего две реалии, исходящие из самых архаичных, доцивилизационных времен: культ предков и культ несменяемого вождя. Сложно и вспомнить, когда еще достижения человеческого рода подвергались бы такой целенаправленной и принципиальной угрозе.
***
Одни позволяют себе практически все. Другие находятся в тревожном непонимании: что можно позволить против того, кто позволяет себе все? Ведь они, эти конформисты и любители реал-политик, — все еще помнят, что такое моральные нормы: права человека, ценность жизни, — и тому подобное. Но очевидно: чем дальше заходит насилие «одержимых», тем меньше у сопротивляющейся стороны остается этой «моральной памяти». Одержимость заразительна, а культура нынче не в том положении, чтоб удерживать планки высоких ценностей. Фатальный круговорот насилия.
***
Впрочем, если чему нас и учит история, так тому, что все ее круговые и с виду такие безвыходные циклы все-таки размыкаются. Сейчас мы и представить не можем, когда, как и, главное, чем разомкнется нынешний цикл. Но в некоторых вещах мы все же можем быть уверены.
- Во-первых, нынешняя история с ее «восстанием одержимых» не закончится быстро. За «восставшими» стоит весьма значительная ресурсная база, но главный их ресурс практически неисчерпаем — это человеческое бессознательное, доступ которого к сознанию и психике современного индивида сейчас весьма легок — с учетом общего культурного и просветительского кризиса.
- Во-вторых, закончиться нынешняя история может только двумя вариантами.
И они полярны.
- Первый вариант: «одержимость» берет верх, и тогда сценарии постапокалиптических голливудских фильмов обретают полноценную реальность. От «Безумного Макса» до «Гуляющих мертвецов». Основой жизненной философии становится как минимум «Левиафан» Томаса Гоббса. Как максимум — концепция Большого Брата (Big Brother) из «1984» Джорджа Оруэлла.
- Второй вариант: человечество выходит на уровень принятия решений не просто глобального, а планетарного уровня: нейтрализует очаги «восстания одержимых» и на некоторое время устанавливает то, о чем всегда мечтали настоящие советские люди: «мир во всем мире». После чего начинается долгий и мучительный процесс политической, нравственной, культуральной и прочей саморефлексии.
- В-третьих, простой возврат к «довоенному» формату существования окажется принципиально невозможным. Потребуется переустановка практически всей идейной и ценностной базы человечества, с явным приоритетом универсальных идей перед локальными. Такие понятия, как «народ», «нация», «суверенное государство» и «религиозная традиция», перестанут обладать значимой исторической стоимостью. Понятие «толерантность» также больше не сможет оставаться эквивалентом морали. Но справится ли человеческое сознание и, главное, психика с такой переустановкой — очень большой вопрос.
***
Что мы можем делать конкретно сейчас, когда насилие и неизвестность только лишь нарастают? Не сдавать позиции своего сознания и тех немногих форпостов культуры и морали, что еще сохраняются под атаками массового бессознательного. Не воспринимать происходящее как «естественное», «нормальное» положение вещей. Не отстраняться от восприятия происходящего, какой бы степени жестокости оно ни было. Постоянно искать выход.
