Кризис 1990-х годов, как выяснилось позже, не был «революцией», а лишь обрушением части советских институтов, вызвавшим массовый запрос на возвращение к прежнему социальному порядку. Представлений о других типах социального порядка, кроме утраченного, к тому моменту не было выработано или не предложено массовому сознанию. Эта потребность в «порядке» стала условием сохранения значительной части институциональной системы «брежневского развитого социализма» (низовой бюрократии, судебных и силовых структур, массового образования) или трансформации их в ельцинский авторитаризм, а позднее — в нынешний имитационный тоталитаризм.

Любой глубокий и обширный общественный кризис, каким был распад советской системы, включает действие резервных механизмов социальной организации, в том числе — активацию консервативных элементов государственного порядка, который функционировал ранее. Общество, как много раз подчеркивал Юрий Левада в своих теоретических работах, не одномерно. То, что нам кажется привычным и естественным, является лишь поздним продуктом культурной эволюции, вытесняющей и опускающей предшествующие фазы социального порядка в «коллективное бессознательное», то есть в состояние, когда «забыты» средства артикуляции прежних значений. «Старые» символические формы социального устройства не исчезают, а теряют актуальные и выраженные средства своего обозначения и идеологического оправдания, меняют, как сказали бы антропологи, систему культурной записи, характер маркировки. Это не значит, что их нет, это значит, что они теряют свою связь с политическим целеполаганием, обретая взамен традиционалистскую оболочку (ориентацию на прошлое, зачастую выдуманное). В ситуациях кризиса или катастрофических изменений они выходят на первый план. Самые важные смыслы для статического или (само)изолирующегося от внешнего мира общества всегда будут выражены на языке архаики (таково обращение к церковнославянской лексике советского и путинского гимна или к «традиционным ценностям», семантически пустым самим по себе). В этом плане

Легитимация через прошлое, через обращение к фиктивным традициям и символам — непременный атрибут авторитарной, то есть не контролируемой населением, власти. Нынешний режим в России не способен к выработке новых идей или представлений и даже не старается делать вид, что он может или хочет это делать. Этим он отличается от большевиков и других тоталитарных партий и движений на их пути к власти. Дело не в том, что российские идеологи бездарны и импотентны в плане инноваций, а в том, что режим, как и страна в целом, находятся в принципиально иной фазе своей эволюции, чем это было при формировании ранних тоталитарных систем: речь сегодня идет не о «строительстве нового, небывалого в истории общества», а о стремлении удержать распадающуюся институциональную систему советского тоталитаризма. Для этого режим использует все недовольство, весь ресентимент, массовое разочарование, порожденные неудачей модернизации общества и реформирования советского государства. Эффективность пропаганды зависит не только от тотальности охвата ею аудитории в сочетании с цензурой и подавлением альтернативных мнений и взглядов, но — и даже в первую очередь — от того, какие скрытые силы она пробуждает, какие пласты сознания она затрагивает и активирует, с какими социальными интересами она связывает свои утверждения.

Нынешняя традиционалистская идеология принципиально эклектична, и в этом состоит ее своеобразие и оригинальность. Она слеплена из осколков и обломков прошлых идеологических систем (мифологии русского мессианства, имперского национализма, военно-промышленной сталинской модернизации, православия, евразийства, брежневской доктрины разделения мира, конспирологической демагогии спецслужб и прочего). Режим создает свою собственную картинку реальности, перетряхивая и комбинируя давние идеологические тезисы, утратившие свой прежний смысл. В замкнутом идеологическом пространстве эти стереотипы и предрассудки, фантомы «традиционных ценностей», как в детском калейдоскопе, создают иллюзию симметрии, объемности и стройности аргументов. Зеркалами являются мифологические плоскости рассуждений о вечной враждебности Запада, России — как невинной жертве чужих вожделений и агрессий. Усилия политтехнологов нацелены на ослабление притягательности Запада, выступавшего (и выступающего в массовой культуре) ориентиром цивилизационного развития для России, как и для других стран догоняющей модернизации, источником подражательных стратегий развития.

Миф Запада (образ Другого, другой жизни, чужой, непонятной, но притягательной во многих отношениях) играет крайне важную роль в конструировании собственной коллективной (квазинациональной) идентичности русских людей. Без него, без богатого, мощного, свободного, культурного и динамичного Запада, не могут быть выражены собственные добродетели и достоинства русских как подданных не просто государства в ряду других, а Великой державы, претендующей быть центром собственной высокоразвитой цивилизации, которой приходится бороться за этот статус.

Такая Россия нуждается не только в образах себя как цитадели, крепости, окруженной зловредными, враждебно настроенными к ней странами, но и в образах колониальной периферии империи, зависимой от нее. Ей нужны представления о пассивности и отсталости живущих там народов, по отношению к которым российское общество-государство чувствует свое культурное, военное и промышленное превосходство и утверждает там право силы. Без них, без «ведомых» стран, нет идеи величия и собственной мощи, нет сознания своей исключительности и особости. Не важно, что Россия сегодня уже не может обеспечить фактическую лояльность прежних европейских сателлитов или зависимость среднеазиатских и кавказских провинций от бывшей метрополии. Важно, что переворачивается сознание своей непреодолимой отсталости от Запада в возвышающее представление о своем месте в мире.

Эти идеологические тезисы (особая цивилизация, особый путь развития, миссия России и ее «великой» культуры) и практики пропаганды, утверждающие эти идеи в массах, обеспечивают массовому сознанию сохранение своей значимости. Недалекий критик скажет, что это же «всего лишь» психологическая травма, оставшаяся после краха СССР, фантомная боль, но, как всякая боль, она может быть достаточно сильной, чтобы сказываться на повседневном самочувствии.

Объяснение успешности работы пропаганды заключается в том, что она соответствует массовой потребности в поддержании коллективного самоуважения.

Чтобы соответствовать этим установкам, пропаганда должна быть в состоянии реанимировать и поднять давно отработанные идеологические пласты и стереотипы. Это не требует от кремлевских идеологов особых интеллектуальных усилий. Тем не менее они должны придерживаться условий, которые обеспечивают результативность усилий по легитимации режима.

• Первое — навязываемая идеология должна давать предельно упрощенную картину настоящего положения вещей, редуцированную до нескольких опорных конструкций реальности, объясняющих: а) генезис (=апологию) нынешних институтов власти, б) «историю» накопившихся социально-экономических и политических проблем населения и в) предлагать способы их решения или смягчения их остроты.
• Второе — ясное указание на виновников (=причины) накопления и обострения проблем, то есть врагов власти, но символически представленных как врагов общества, всего национального целого — народа, государства. Причем главный упор пропаганда должна делать не на собственно фактической стороне их зловредности (это трудно доказуемо), а именно на мотивах враждебности этих недругов. Без понимания их намерений впечатление от вредоносности действий «врагов» оказывается слишком размытым и слабым. Мотивы врагов должны сочетать в себе метафизику зла (вневременность конфронтации тысячелетней России с ее врагами, неудержимое желание унизить и ослабить Россию, «русофобию») и узкомеркантильную прагматику (прибрать к своим рукам сырьевые богатства России, снизить деторождение и прочее в том же духе), делающую доступным для понимания смысл русофобских действий даже самому тупому и необразованному россиянину. Сама характеристика «всегдашней» вечной зависти и враждебности к России снимает вопросы о ее причинах, это понятно и так.
• Третье — оппозиция «мы–они», акцентированная идеологией российской исключительности, делает всю систему рассуждений и аргументаций закрытой, то есть нечувствительной к любым внешним аргументам, иммунной к фактической критике. В этой системе обоснования элементы и составные части конструкции реальности обращены друг на друга и являются взаимным их объяснением, одно служит основанием и мотивом понимания другого (или, другими словами, одно и то же является попеременно то следствием, то причиной настоящего положения вещей). Диалектика этого смыслового мира настроена на изоляцию объяснений от других потенциальных факторов и влияний, других систем интерпретации. Такая внутренне закрытая система рассуждений оказывается очень суггестивной и убедительной, поскольку внутренне она тавтологична. Все необходимое для понимания содержится внутри ограниченной системы аргументов и логики интерпретации. Сочетание пропаганды и цензуры, авторитета власти и угрозы репрессий создает замкнутое пространство символического инсценирования событий. В нем действуют мнимые силы и персонажи, происходит слияние морального и физического порядков, что неизбежно включает магическое мышление, отождествление реального и wishful thinking. Жест (отеческой заботы или угрозы) получает такую же оценку и восприятие последствий, как и любое целерациональное действие, слово и демонстрация намерения оказываются эквивалентными достигнутому результату, как это имеет место в манипуляциях колдуна или священника, прыскающего на танк или ракетную установку веничком со святой водой. Поэтому массы благосклонны и чувствительны к демагогии и политическому шаманству вроде требований начальства сей же час улучшить российскую демографию, всем рожать и быть патриотами, солдатами, обеспечить в кратчайший срок вхождение России в пятерку самых развитых стран и т.п., но не потому, что верят в выполнение сказанного, а потому, что это соответствует их представлениям о правильной власти, их коллективной идентичности, в которой власть занимает центральное место. Такие жесты указывают на обнадеживающую систему координат, в которой люди хотят видеть себя.

С точки зрения социологии подобные идеологические или политические манипуляции с символами должны рассматриваться как симптомы статического и закрытого общества. Подчеркну: не стагнирующего, а именно не развивающегося, то есть не имеющего внутренних стимулов усложнения своей структуры или подавляющего сами механизмы рецепции инновации и социальной дифференциации. Прослеживать эти скрытые процессы редукции сложности, архаизации или традиционализации можно на самом разном материале, но я ограничусь примерами этнонациональных описаний, полученных в ходе опросов общественного мнения, проводимых «Левада-центром» (власти РФ признали «иноагентом»). Эти образы кажутся не связанными с политическими событиями и изменениями. Многие даже склоны видеть в них «архетипы» русского самосознания. Но, как показывает опыт, эти «архетипы» довольно пластичны.

Методика получения таких образов «себя и других» основана на процедуре, которая в науке называется «семантический дифференциал». Ее суть заключается в том, что используется довольно большой набор слов, из которого респонденты выбирают те понятия, с помощью которых они описывают себя и «типичных представителей» разных стран и этнических групп. Сам «словник» составляется в ходе предварительных пробных опросов или фокус-групп. Мы получили такой список повторяющихся определений, состоящий примерно из 30 формальных характеристик, еще в 1989 году. Последующие процедуры показали устойчивость этого «словаря» — появление новых синонимов не меняло саму структуру получаемых характеристик. Поэтому в дальнейшем мы сохранили его, используя для парных портретов жителей России и жителей республик тогдашнего СССР или зарубежных стран. Сравнивая возникающие самоописания «русских» и «других» персонажей (англичан, литовцев, узбеков, евреев, азербайджанцев, чеченцев, немцев, цыган, американцев, финнов, шведов и т.д.), можно фиксировать степень межэтнических напряжений, проявляющихся в подобных описаниях, взаимные предрассудки, симпатии, скрытые претензии, подавляемые комплексы, страхи, обиды и проч. Собранные вместе, они давали эскиз коллективной идентичности, которая уже как некое целое оказывается весьма чувствительной к текущим политическим процессам.

Ради краткости изложения приведу не все, но самые частые описания себя русскими и характеристики «других», данные не менее 15% опрошенных, то есть в отношении которых есть хотя бы минимальное согласие — «общее мнение» (табл. 1 и 2).

таблица 1

Этнические характеристики «других» — это не результат реального взаимодействия русских с другими национальностями, а лишь виртуальные фантомы коллективного воображения. Абсолютное большинство (80–90%) российского населения никогда в своей жизни не имели дело с живым американцем, англичанином, французом (даже — евреем) или даже не видели их.

Они — проекции собственных национальных комплексов на другие этнические группы или страны, в том числе — «недружественно» настроенные к «нам» или подозреваемые в этом. Более сложное понимание этих образов требует видеть за «этническими» или «национальными» определениями свернутые комплексы представлений о социальных отношениях внутри своей страны, заданных действующими социальными институтами, культурой основной массы российского населения.

Наделяя воображаемых представителей разных этнонациональных общностей — англичан, немцев, евреев, чеченцев и т.п. (и русских тоже) — общими чертами, рассматривая их как некое единство или целостность, массовое сознание начинает мыслить антропоморфными категориями, относясь к виртуальным сущностям как к коллективным субъектам, вменяя им намерения, интересы, мораль, эмоции, способности к целеполаганию и проч.

Абстрактный внешний мир, существующий за рамками повседневного опыта обывателя, при этом оживает и становится объяснимым и даже как бы предсказуемым по аналогии с миром знакомых людей, их отношений, симпатий и конфликтов. Антропоморфизация реальности делает мир не просто понятным, но и «управляемым» (как действиями воображаемого другого, так и сознанием самого носителя этих представлений).

таблица 2

Семантический анализ самого списка полученных определений выявил, что они не случайны. Подбор россиянами необходимых слов для подобных образов задан тремя важнейшими критериями, по которым происходит оценка себя и других: это оси «модерность–традиционализм», «свои–чужие» и «господство–подчинение» (характеристика себя и других в категориях «властные–зависимые»). Другими словами, основания оценок содержат три главные темы или проблемы российской истории коллективной идентичности:

1. модернизация (источники развития, кто инициирует процессы модернизации — суверенная власть, которая диктует обществу, что и как надлежит развивать, какую цену должно платить население за это развитие, или модерность — суть качества самого общества, его культуры, выражение энергии, предприимчивости, инициативы отдельных людей и групп, их активность). Указывая на соответствующие качества «самих себя» и «других», респонденты помещают себя на воображаемой шкале «современности», один полюс которой ассоциируется с принадлежностью к европейской цивилизации, другой — с отсталостью, патриархальностью, традиционностью, «азиатчиной»; «модерные» в этом плане означают современные, то есть принадлежащие к обществам, завершившим модернизационный переход от сословных, закрытых обществ к открытым и представительским, модерные не являются синонимом синхронной современности;
2. позиционирование себя и других по отношению к источнику власти как основанию своего авторитета, связь власти с идеей самодостаточности (от кого исходит признание субъективного достоинства — от самого человека или от государства, власти); «зависимые» или «подчиненные» — это не носители патриархальности, а идентифицирующие себя с государством, получающим признание своего достоинства от государства;
3. степень открытости/закрытости общества, установление близких связей между «своими» и барьерами или дистанцией отчуждения по отношению ко всем «другим». Постановка этой темы принадлежит еще Анри Бергсону, но в более развернутом виде она знакома нам по работам Карла Поппера. Проблематика открытости/закрытости общества означает признание приоритета в первом случае универсалистских норм и ценностей, во втором — партикуляристских норм солидарности, мораль для своих и мораль для чужих, традиционализм — ориентацию на прошлое как источник авторитета и повторения, недоверие ко всем, кто не «свой». Открытым обществом считается динамично развивающаяся страна, руководствующаяся принципами верховенства права, признанием всеобщности прав человека, неприкосновенности его достоинства, терпимости к разнообразию мнений, культуры, ограничению власти гражданским обществом, свободой, а значит — высокой степенью межличностного доверия. Его поэтому отличает ориентация на будущее, высокая ценность личной инициативности и этика достижения. Закрытое общество — это общество с сильным внутренним социальным контролем по отношению к своим членам, репрессивным аппаратом, но не обязательно централизованное, абсолютистское или деспотическое.

Агрегированные (по названным трем осям) ответы респондентов о типичных качествах представителей разных стран дают такую картину (см. табл. 3).

таблица 3

Анализируя списки качеств «русских» и «других», нетрудно заметить, что сами россияне больше всего ценят в себе «простоту», «гостеприимство» и «терпеливость», «готовность прийти на помощь», выделяя в то же время у других индивидуальную предприимчивость, рациональность и культуру (=воспитанность, способность к социальности, взаимодействию с другими). Взаимосвязь образов — это выражение единого механизма идентификации себя через других на манер сообщающихся сосудов: чем выше интенсивность приписывания себе позитивных характеристик и качеств, тем выше удельный вес негативных определений в образах значимых «других», особенно тех, в отношении к которым есть признаки подавляемой зависти, ресентимента, скрытого переживания своей ущербности в сравнении с ними. Это принципиальное различие, структурирующее коллективную идентичность россиян: с одной стороны, достижительская культура личной инициативы и успеха, разума, расчета и ответственности (рациональность), с другой — культура пассивного терпения, безынициативности, примитивности личности и социального мира. «Простыми» и «открытыми» друг для друга (в духе Платона Каратаева или оруэлловского Старшего Брата), «гносеологически прозрачными» для административного надзора и контроля (если вспомнить набоковское «Приглашения на казнь») людей можно считать, только если за ними не стоит (или ее не видят) личностная сложность, которая, в свою очередь, лишь функция или отражение сложности и интенсивности общественной жизни. «Терпеливыми» людей можно называть, если по отношению к ним постоянно действует анонимная (или неназываемая, табуированная) безличная сила, которую можно считать тяготами беспросветной жизни, смиренного понимания, что сделать в этой жизни ничего нельзя, или же — что более справедливо — видеть, что такие люди не более чем безропотные терпилы государственного насилия и произвола, «ждуны» (выразительное новообразование в современном русском языке). Такой человек ощущает себя самим собой только в замкнутом мире нетребовательных «своих», по отношению к которым он испытывает доверие и солидарность, для кого он готов прийти на помощь в крайней ситуации беды или несчастья. (Возможно, эта норма соединяет память о крестьянской «помочи» и коммунистическом аврале, «подвиге».) По отношению к другим, «чужим», не принадлежащим к узкому кругу «своих», проявляется подозрительность, неприятие всего сложного, рационального (которое мыслится как мелочно-расчетливое поведение в сравнении с декларируемой широтой русской души). Можно сказать, что имеет место двойной перевод — сублимация собственных комплексов неполноценности в общие добродетели и национальные достоинства, принуждение — в почти христианское «смирение»; сочетание покорности судьбе с имперской спесью и милитаризмом — в «миролюбие». Собственные недостатки при этом превращаются в приписываемые другим негативные качества — «скрытность», «завистливость», «эгоизм», «скупость», «лицемерие» и «хитрость», стремление к господству и т.п. Работает психологический механизм вытеснения и очищения, что-то вроде «козла отпущения» Рене Жерара.

Для «русских» самым важным оказывается быть «своими». (Ср. в этой связи призывы билбордов, развешанных по городским улицам: «Присоединяйся к СВОим!», «Будь со СВОими! Ими гордится Россия!».) Модернизация ассоциируется с чужим влиянием и господством, а потому вызывает отчуждение, перенос на представителей стран завершенной модерности негативных (то есть перевернутых по знаку) определений того, что составляет достоинство в собственной партикуляристской общности («они» — лицемерные, скрытные, заносчивые, скупые, навязывающие свои нормы и обычаи другим, жестокие; «мы» — открытые, гостеприимные, щедрые, готовые всегда помочь и т.п.). Иными словами, здесь противопоставляется очень старое «племенное сознание» статического социума «индивидуалистическому» сознанию — свободному, отвечающему за последствия своих действий, причем в первую очередь перед собой («рациональное» мышление).

Коллективная примитивность (качества «простые», «открытые») теснейшим образом коррелирует с зависимостью от неназываемой системы господства, власти (можно спросить себя: что значит «терпеливые» — по отношению к какой невидимой, но постоянной и не подлежащей упоминанию силе приходится «терпеть»? Ясно, что это не природные факторы). Особенную настороженность у опрошенных вызывает качество, которое респондентами с явным осуждением приписывается другим, — «рациональные». За этим стоит представление о меркантильности и мелочности, расчетливости поведения, ориентирующееся на собственные представления о благе, выборе целей, взвешивание целей и избранных средств их достижения, а также — об учете побочных последствий достижения самих целей. Рациональность в данном отношении ассоциируется с самодостаточностью и автономностью «не нашего» индивида, его независимостью от групповых мнений и норм поведения «своих», что мыслится как противопоставление себя коллективистскому, «терпеливому» сознанию россиян, подчиненному внешним инстанциям, государственнической идентичности.

Такого рода структурные антиномии сознания оказываются важнейшими механизмами пассивной адаптации к реальности, которую нельзя изменить, но в которой приходится существовать. Это именно тот слой массового сознания и культуры, который очень неглупый и циничный пиарщик Владислав Сурков назвал «глубинным народом». Можно назвать это явление двоемыслием, если видеть за ним не только логический абсурд и социальную шизофрению, а нечто более общее — структуру консервации социального и государственно-политического порядка, стерилизующую частную инициативу, свободу и возможности субъективного самоуважения людей.

За 35 лет исследований и наблюдений произошли определенные изменения в интенсивности выражения отдельных качеств. Динамика изменений образов заключается в усилении негативных качеств и ослаблении высоко ценимых черт (культуры, энергичности, трудолюбии и проч.), сама структура образов сохраняется. Самоутверждение или самоуважение «русских» происходит за счет снижения отмеченных достоинств представителей самых развитых стран и, напротив, наделения их все большими отрицательными моральными качествами. Такие качества, как «энергичность, предприимчивость», у англичан с 1989 по 2008 г. снизились более чем вдвое (с 44 до 20%), определение «трудолюбивые» — с 24% до 16%; зато «скрытные» поднялись с 10 до 24%, «лицемерные» — с 2 до 10%, заносчивые — с 6 до 18% и т.д. У литовцев (бывших в 1989 году образом «ближнего Запада) — «энергичные» упали с 25 до 10%, «свободолюбивые, независимые» — с 26 до 14%, «трудолюбивые» — с 29 до 14% и т.п., а «заносчивые» увеличились с 19 до 31% (причем уже в 1994 г.), «скрытные» — с 20 до 31%, «завистливые» с 3 до 14% и т.п. Подобные же изменения характерны и для «американцев», и для «немцев», и для других жителей «нормальных», как тогда говорили, стран. Типичные черты украинцев, которые до Крыма мало чем отличались от самохарактеристик русских, радикально изменились: на первые позиции вышло определение их как «лицемерных» (в среднем 27–30%), «завистливых» (22%), «скрытных» (21%) и т.п. Позитивные качества резко ослабли.

За тот же период «модерные» характеристики у самих русских выросли: «энергичными» русских считали в 1989 г. только 10%, в 2008 г. — уже 38%, «трудолюбивые» увеличились с 27% до 42% (уже в 1994 году); «чувства собственного достоинства» значительно прибавилось: доля таких ответов поднялась с 13–14% в 1989–1991 гг. до 30% в 2008-м, «рациональные» выросли с 3 до 30% к 2008 г. (Интересно, что вскоре разразившийся экономический кризис быстро сдул эти признаки самодовольства, и если не вернул к исходным показателям, то все же заметно их снизил.) Правда, надо сказать, что быстрее и значительнее увеличивались партикуляристские свойства русских — значения внутригрупповой лояльности к «своим», символические знаки межличностного доверия, сплоченности внутри малых групп, но также — зависимости от внешних сил (ценности пассивного выживания и безропотного «терпения»).