Полвека назад вышла работа Ф.А. фон Хайека «Мираж социальной справедливости» (The Mirage of Social Justice, 1976), в которой он ставил под сомнение способность государства обеспечить рост благоденствия и социальной справедливости, указывал на угрозы, таящиеся в этой идеологии.

В России смысл понятия «справедливость» расплывчат и не ясен. Нет дискуссий, которые могли бы прояснить контексты и значения его употребления. Русское национальное сознание приписывает себе качества духовности, справедливости, верности, доброты, миролюбия, готовности помочь ближнему и т.п., и одновременно жалуется на дефицит справедливости в самых разных сферах жизни. «Душевность», «теплота» и «справедливость» русских приобретают яркость только в противопоставлении «бездушному Западу», как символы оппозиторной коллективной идентичности. Когда же речь заходит о «тьме низких истин» практической, повседневной жизни, то «нас возвышающий обман», который нам дороже всего, мгновенно исчезает. В материалах социологических исследований общественного мнения (1989–2023 гг.) бросается в глаза одно повторяющееся обстоятельство — российское общество живет с сознанием хронической несправедливости общественного порядка. Несправедливо устроено само государство. Нельзя ждать справедливости в российском суде. Несправедливо распределение материальных благ в стране. Несправедлива в большинстве случаев система оплаты труда. Несправедливо то, что более обеспеченные люди имеют доступ к лучшей медицине, а их дети — к более качественному образованию (не говоря уже об обучении в зарубежных университетах). Несправедливо к нам, к России, относятся западные страны (мы к ним доброжелательно настроены, а они нас не любят и не уважают, даже презирают — за что?). Несправедливы войны, в которые втянуто население (финская, афганская, обе чеченские). И т.п.

Табу на рефлексию

При этом сама возможность осознания причин дефицита справедливости полностью подавлена, она блокируется коллективным табу, превращающим вопрошающего об этом в ненормального (что толку об этом говорить, если изменить ничего нельзя?). Для тотального общества-государства, каким было советское население, равно как и наследующее ему российское общество, вопрос о справедливости превращается в вопрос о власти и легитимности социального порядка, поскольку как при социализме, так и сегодня, централизованное государство стремится контролировать все социальные сферы общественной жизни. (Реализовать такие цели оно, естественно, не может, но и признать свою ответственность за неудовлетворительное положение дел категорически отказывается.) Другими словами, справедливость может выражаться только в своей негативной форме (негативной идентичности). Можно сколько угодно обсуждать компетентность администрации (целых министерств, служб или отдельных чиновников), но нельзя затрагивать вопросы основания авторитета власти, право на господство. Подавление в массовом сознании проблемы справедливости определяется логикой психологической травмы — одновременно фиксация на ней и вытеснение порождающих ее причин и обстоятельств, запрет на самоанализ и рационализацию. Корни этой коллективной травмы уходят в темноту слепого и непроработанного прошлого и связанную с этим этику и культуру насилия, оставленную нам революцией. Одновременное стремление к обновлению, модернизации и к достижению социальной справедливости стало идеологией (и апологией) советской системы, культурой государственного патернализма, оборотной стороной которого неизбежно оказывается привычная беспомощность недовольного населения, зависимого от власти.

Оборотной стороной патернализма оказываются ресентимент, социальная зависть, принимающая форму возмущения «коррупцией» чиновничества, богатством олигархов, перерождением власти в мафию, и оправдание права «обманывать государство» для себя. Из графика 1 видно, как согласованно снижается потенциал гражданского контроля над властью (красная линия) и растет массив лояльных граждан, считающих, что от государства «можно требовать большего» (зеленая Вривая). Признаки нарастания подобных настроений, готовности поторговаться с властью (обмен лояльности на увеличение социальных расходов) становятся все более заметными на фоне протестов среднего класса в 2011—2013 годах, усиливаются после пенсионной реформы, достигая максимума в период СВО и призывов руководства страны к патриотизму и самопожертвованию граждан перед внешними угрозами, исходящими от «коллективного Запада».

ГРАФИК 1

Адаптивный прагматизм такого рода является реакцией обывателя на усиление идеологического и административного давления, последовательно сокращающих удельный вес ответов «государство дает так мало, что я ничем ему не обязан» (желтая линия), которые преобладали в структуре мнений на протяжении почти 20 лет (с 1999 по 2018 г.). Двоемыслие советского человека (условие приспособления маленького человека к всесильному государству) никуда не исчезает, оно лишь меняет свою стилистику и особенности проявления.

Вопросы справедливости обычно отодвинуты на второй и третий план при обсуждении событий в общественной жизни. С точки зрения социологии проблема справедливости заключается в том, что в оценку взаимодействия индивида и организации, социального порядка в целом вводится механизм соотнесения одного обстоятельства с более общим представлением о должном («правильном», «порядочном», «честном» — от слова «честь»), которое разделяют обе стороны. Такое поведение не просто соответствует золотому правилу этики (поступай с другими так, как ты хочешь, чтобы они поступали с тобой), но и является необходимым составным элементом «общества» как образования, основанного на взаимных интересах и общих верованиях, то есть на солидарности, а не на принуждении. В противном случае мы имеем дело с навязанной легитимностью организованного насилия, которое всегда будет порождать ассоциации с бандой или мафией, как об этом говорил блаженный Августин. Справедливость, в отличие от несимметричных отношений господства, предполагает взаимность и добровольное участие во взаимодействии. Понятие справедливости применимо только к свободной воле дееспособного и свободного человека. К невольнику (рабу, крепостному, ребенку, заключенному, больному, животному) оно не применимо или применяется с большими ограничениями.

Понятия справедливости есть во всех человеческих обществах, хотя содержательно нормы справедливости могут сильно различаться. Важна функция подобного неявного соотнесения, сам принцип, базовый, конституирующий общество как таковое.

Справедливость как критерий оценки поведения действующих лиц, социальных «акторов», включая большие организации, институты, даже «государство» как субъекта действия и интересов, возникает в самых разных ситуациях, которые схематически можно свести к нескольким типам сообществ:

• обмен (гарантированное равноправие участников), включая экономику, коммуникацию, а значит, право на доступ к полноте информации, недопустимость ее ограничений, включая цензуру;
• юстиция (общеправовая справедливость, по определению — «правосудие»);
• политика — распределение власти и принуждения, вопросы легитимности насилия, господства или авторитета;
• солидарность поколений, обязанность поддерживать детей родителями или нуждающихся в помощи родственников, стариков. Для специальных задач можно выделить и другие формы, например, экологическую тематику — как справедливость в доступе к природным благам или избегания будущих угроз для последующих поколений.

«Справедливая цена», в отличие от навязанной цены, означает, что предлагаемая цена соответствует представлениям обеих сторон соглашения о ценности товара или услуги. Справедливый приговор содержит либо оправдание невиновного (установление его невиновности), либо определение виновного, мотивов его действия, вины и тяжести преступления (справедливо большее наказание за более тяжкое нарушение общей нормы, меньшее — за менее тяжкое), а также — обстоятельств совершения осуждаемого действия, смягчающих или ужесточающих характер вины. В последнем случае предполагается не просто условие беспристрастности в оценке (особенно это значимо для суда, судьи или эксперта в проблемной ситуации), но и взаимная апелляция к общим моральным нормам, составляющим социальный порядок, к поддерживаемому согласию «общества», являющемуся основой его «солидарности», устойчивости. Неправедный судья, коррумпированный судья — воплощение аморальности и злой асоциальной силы, разрушающей «общество» и порядок. В старые времена за порчу мер и весов, фальсификацию монеты и т.п. подвергали жестоким казням, отрубали руки, заливали в горло расплавленный свинец, с неправедного — продажного — судьи, согласно легенде, живьем сдирали кожу (как это изображено на диптихе Герарда Давида, 1495 г.).

Крайняя жестокость такого рода означала не месть за причиненный вред конкретным людям, а наказание за оскорбление высшего, трансцендентального порядка совместного существования. В этом смысле сегодняшнее партикуляристское понимание «справедливости» (претензии на особые привилегии «за заслуги перед государством»; статусные преференции; оправдания индивидуальной мести, включая кровную месть; допустимость «частной юстиции» и ее средств — пытки, политически мотивированные процессы, ликвидация корпоративных «предателей», пригожинская кувалда, убийство и отравление политических противников и т.п. расправы) не является делом морали и универсального права, а значит — общественной справедливости, а лишь выражением групповых нравов.

Представления о справедливости обладают разной силой в разных обществах. В одних — это мечта и утопии справедливого устройства общества и государства, ламентации носителей морального сознания, не имеющего особого влияния на современников (обличения порчи нравов и произвола властей предержащих). В других справедливость укоренена как в общественной морали, в неформальных институтах репутации и авторитета, в публичном контроле, расследованиях свободных СМИ, так и в формальных социальных институтах, прежде всего — в праве, в судах. В них содержательная справедливость «для своих» уступает место более высокой «процедурной справедливости» с ее принципами гласности, равенства сторон, презумпции невиновности, независимости и незаинтересованности, беспристрастности судьи в рассмотрении дела. Такое понимание справедливости «для всех», а не только «для своих», характеризует степень развитости, открытости общества и его морали, универсализм ценностей. Поэтому «процедурный» тип справедливости переходит из сферы экономики и юстиции в структуры общественного мнения, в политику (требование честных и открытых выборов, наличие процедур выражения доверия к правительству, импичмента, парламентского расследования и контроля и т.п.). В полной мере эти принципы работают только там, где абсолютистское государство ограничено институциональной силой гражданского общества, то есть многообразными социальными группами со своими интересами и возможностями принудительного контроля над администрацией. Другими словами, общее представление о справедливости исходит из подразумеваемой общественным сознанием природы социальных институтов, чье функционирование и воплощает, реализует принципы справедливости. Дело не в «совести» как внутреннем, интернализованном социальном контроле (она, если и возникает, то только по отношению к самым близким людям), или не в правовом российском нигилизме, как часто это говорится, а в отсутствии институциональных условий и гарантий равноправия в стране.

В нашем случае «государство», начиная с большевистской революции, присвоило себе харизматический статус держателя одновременно критериев нравственности, политического целеполагания, справедливости (суд всегда выступает в функции защиты интересов государства) и монопольного обладателя средств принуждения и защиты от внутренних и внешних врагов. Никого не удивляет фиксация в обновленной Конституции положения, что президент является гарантом Конституции, в основе которой лежат «традиционные ценности, культура и мораль», и одновременно он определяет политический и экономический курс страны (распределение бюджета, кадры исполнительной власти, персональный состав правительства или руководства судебной системой). Контролируя выборы, администрация президента определяет характер законодательного процесса, а значит — управление поведением граждан.

Доходы

Из тотального характера государства проистекает противоречивость массового сознания, конфликты частных интересов существования и ограничений, накладываемых государством в своих интересах, сочетание недовольства и вынужденной лояльности, фиксируемых в материалах социологических опросов общественного мнения. Возьмем отношение к справедливости распределения доходов и материальных благ — важнейший критерий массовых представлений о легитимности социального порядка. 88% россиян полагают, что справедливое государство — это такое, когда «государство проявляет всестороннюю заботу о своих гражданах, обеспечивает им широкие гарантии и вмешивается в экономику при возникновении трудностей»; либералами, сторонниками «минимального участия государства в экономике» считали себя лишь 7% (май 2005). Идея справедливости этого рода составляет идеологическую основу государственного патернализма, сохраняющего и в настоящее время — пусть в ослабленном виде — социалистические иллюзии. Они значимы как в массовом сознании, так и в сознании властей, использующих эти представления в своих интересах.

1989 год, октябрь: 53% опрошенных утверждали, что в советском обществе распределение доходов устроено несправедливо, «справедливо» — лишь 2% (еще 45% соглашались на вариант ответа: «не совсем справедливо»). Следующий вопрос — обеспечит ли переход к рыночной экономике более справедливое распределение доходов, вызывал большие сомнения (сказывалась инерция антикапиталистической идеологии). Лишь 28% респондентов, сторонников перестройки, полагали, что да, после конца монополии плановой экономики все будет хорошо, 22% были настроены отрицательно к планам такого рода, а 50% — затруднялись с ответом (что показывало уровень готовности к переменам на тот момент).

В конце 1991 года, уже после ГКЧП, распределение мнений оставалось схожим: 20% верили в то, что переход к рыночной экономике даст более справедливое устройство общества, 35% — боялись, сомневались или отрицали положительные следствия будущих реформ, 45% — не знали, что думать по этому поводу.

В сентябре 1992 года реакция сомнения и страха была еще более выраженной: оптимистов — 9%, пессимистов — 71%, число затрудняющихся резко сократилось — до 20%, то есть мнения стали более категоричными и определенными. Примерно та же картина наблюдалась через год, уже после начала гайдаровских реформ (соотношение аналогичных мнений — 19% и 39%; 42% затруднялись с ответом).

Вряд ли стоит поэтому удивляться, что и в 2020 году 74% опрошенных считали, что приватизация в начале 1990-х годов была несправедливой (справедливой ее считали лишь 11%).

Но и нынешнее распределение доходов массовое сознание считает столь же несправедливым (так думают 79%, «справедливым» — 19%, сентябрь 2020). В списке наиболее острых проблем, составляемых по данным ежемесячных опросов, рост цен и обеднение населения неизменно занимает первую строчку. Инерция общества хронического потребительского дефицита и его культуры проявляется в том, что относительное большинство опрошенных продолжают считать, что материальный достаток важнее свободы и прав человека (табл. 1).

Таблица 1

Интересно в этой таблице не только то, что свыше 40% открыто заявляют, что им не нужны свободы и права человека, а то, что «достоинство» придается человеку раздачей государством денег в виде назначенной им же (государством) оплаты труда и пенсии, а не зарабатывается им самостоятельно, независимо от власти. Неравенство сторон всегда будет провоцировать сомнения в справедливости такого распределения. Поскольку сам вопрос носит не эмпирический, а принципиальный, ценностный характер, то затруднения с ответом означают незначимость диагностируемых ценностей, а потому к этим 40% можно прибавить и затруднившихся с ответом. Аналогичный опрос среди студентов и преподавателей вузов дал совершенно иные распределения: «согласны» на ограничения прав лишь 19%, 76% опрошенных настроены решительно против (6% затруднились с ответом, март 2017, N = 6055). Высокая самооценка преподавателей и наивный идеализм молодежи, полагающих, что в их жизни все будет иначе, чем у старшего поколения, резко контрастируют с покорностью и зависимостью большей части населения в целом.

Субъективное ощущение несправедливости в распределении доходов из-за различий в уровне и качестве жизни разных групп населения усиливается и нарастает в 2002–2007 годы, то есть в годы, когда в России можно говорить о явном росте реальных доходов населения, сокращении параметров абсолютной бедности, потребительском буме (до кризиса 2008–2009 гг.). Те же явления фиксируются и после введения российских контрсанкций и изменений в пенсионном законодательстве (в 2015–2018 гг.) (граф. 2, в % к числу опрошенных).

График 2

Мнения о «справедливой» оплате труда в России (конкретно — оплате труда самого опрашиваемого) разделились почти поровну: 47% довольны положением вещей, 52% респондентов считают действующую систему несправедливой (декабрь 2020). 68% опрошенных заявляли, что трудовые права работников постоянно нарушаются, что это не отдельные случаи, а (по их мнению) обычная и распространенная практика. Нарушения касаются договорных условий труда, ограничения в выборе работы, дискриминации при приеме на работу, не соответствующей условиям договора зарплате и т.п. В «полной мере» или «в основном» удовлетворены условиями работы и системой оплаты 26% работающих россиян, опрошенных социологами.

Но проблема заключается не просто в величине зарплаты, соответственно, уровне доходов, а в следствиях сложившегося порядка распределения — возможности получения образования для детей, качестве приобретаемого жилья или в доступе к медицине, ограниченных имеющимися ресурсами. Возьмем данные мая 2009 года, когда продолжающийся полгода кризис обострил все социальные вопросы: тогда 77% опрошенных считали плату за образование несправедливой, поскольку представления о социальном государстве, идущие из советских времен, включали как бесспорное положение о том, что государство за счет налогов с населения обязано сделать все образование, включая высшее, бесплатным. Так, по мнению значительной части опрошенных, записано в Конституции. Такие же критические установки социологи фиксируют на протяжении многих лет в отношении несправедливости резкой дифференциации социального доступа к здравоохранению и к лекарствам (наличие проблемной бесплатной «общедоступной» медицины и дешевых, но неэффективных лекарств, и более качественной «платной», коммерческой медицины). Общественное мнение не может определиться с одной из важнейших и этически сложных проблем социальной справедливости — справедливо ли, что люди с высокими доходами (а значит — занимающие высокие социальные позиции в иерархии) могут предоставить своим детям (и себе самим) лучшую медицинскую помощь, лучшие возможности для образования (платность в престижных университетах или обучение за рубежом) и т.п., чем люди с низкими доходами. 26–27% опрошенных в разные годы полагают, что это вполне справедливый порядок, 50% — что это несправедливо в принципе, 23–24% затрудняются сказать что-то определенное, не имея позиции и собственного мнения на этот счет или не считающие данные вопросы существенными для себя. Отметим, что бедные (люди с низкими доходами) составляют примерно половину населения страны, а их установки и взгляды задают структуру общественного мнения в стране, поэтому их мнения преобладают в ответах на такие вопросы.

Суд, полиция и правоохранительные органы

Негативный тон в отношении справедливости распределения доходов и острота ресентимента ослабляется не менее сильной нормой: «все так живут», общим сознанием, что сделать ничего нельзя, жаловаться бесполезно, правды в судах найти невозможно. Лишь чуть больше трети опрошенных россиян верят, что российские суды «всегда» (6%) или «в большинстве случаев» (29%) выносят справедливые решения. Основная же масса респондентов (55%) полагают, что такие случаи бывают «редко» (в том числе — 23% опрошенных считают, что — «очень редко» или «никогда») (опрос в августе 2005 г.).

Мнения, что «обычный человек не может рассчитывать на справедливый и беспристрастный суд в России», разделяли от 67 до 71%. С ними не согласны 25–27%, которые верят, что суд — место торжества права и справедливости (опросы в ноябре 2010 и в октябре 2011 гг.).

Как бы ни менялись формулировки анкеты, преобладающее большинство настаивает на том, что «в России систематически нарушается право граждан на справедливый суд и защиту от произвола власти» (так считали 53–54% опрошенных). Лишь 5–8% опрошенных тогда же россиян уверены в том, что эти права «в основном соблюдаются» (декабрь 2017, январь 2018). 60% россиян полагают, что легче найти справедливость в ЕСПЧ, чем в российском суде (противоположное мнение высказывается 14% опрошенных, хотя большая доля респондентов, а именно — 26%, отказываются от ответа, не будучи сколько-нибудь осведомленными о деятельности международных судов).

В 2009–2013 годах «Левада-центр»* проводил большое исследование об отношении населения к судебной системе в России (по заказу правительства, но финансировал его Мировой банк). В общей сложности было опрошено около 10 тысяч человек, в том числе имеющих опыт судебного разбирательства. Выводы этого исследования были признаны и одобрены экспертным советом высших судов в России. Полученные материалы подтвердили приведенные выше мнения населения о российском суде, преобладание недоверия к российской судебной системе, о судьях как компетентных, но бездушных, коррумпированных и аморальных функционерах, зависимых от высшей администрации страны (см. сноску 2). С тех пор положение дел лишь ухудшилось. Управляемые выборы усилили негативный отбор депутатского корпуса, послушно принимающего предлагаемые силовиками репрессивные законы, и разрушили исходную правовую основу российской Конституции. Суд, который по самой сути своей должен воплощать в себе не закон, а идею справедливости («юстиция» = справедливость), превратился в зависимый от полиции и следственных органов институт, штампующий прокурорские и минюстовские заключения и рекомендации.

Массовое недоверие к суду приводит к тому, что обращение в суд — общепринятое действие в правовом государстве, для россиян имеет экстраординарный характер. В суд идут «через силу», что называется, по жизненным показаниям, когда человеку некуда деваться, чтобы как-то защитить свои интересы — необоснованное увольнение с работы, проблемы наследства и т.п. Лучше обстоят дела в арбитражном суде, в гражданском и уголовном судопроизводстве, хуже в процессах, когда затронуты интересы администрации или силовых структур. Определяющим фактором, влияющим на решение судьи, по мнению абсолютного большинства опрошенных, является не представление о вине подсудимого или ее тяжести (в уголовном процессе), не объективные обстоятельства действий сторон (в гражданском процессе), а влияние власти, административный ресурс, радикально меняющий соотношение сторон и роль судьи. Так, на вопрос: «Если суд будет рассматривать дела простого гражданина против представителей власти, в чью пользу будет вынесено судебное решение?» 61% опрошенных заявили — «в пользу представителя власти, независимо от того, кто прав в этом деле», около 8% — «по справедливости, в соответствии с законом» и 22% — «в пользу того, кто даст большую взятку судье, независимо от того, кто прав на самом деле» (9% затруднились с ответом, август 2005).

Но если с судебной системой сталкивается все-таки относительное меньшинство населения, то с полицейским произволом и отсутствием соблюдения даже видимости законности своих действий знакомо абсолютное большинство россиян. О нарушениях законности полицией говорил каждый четвертый опрошенный, каждый десятый прошел через пытки или угрозы пытками в полиции. Возникающее чувство беспомощности по отношению к государственным институтам (причем — любого рода, но отчетливо формулируемое прежде всего по отношению к низовой полиции) в конечном счете порождает разнообразные формы адаптивного поведения, включая аморальные и неправовые способы избегания конфликтных ситуаций. Так, на вопрос, заданный в исследованиях молодежи, чаще других групп населения оказывающейся объектом произвола правоохранительных сил (ноябрь 2006): «Что, на ваш взгляд, предпочтет делать большинство ваших знакомых молодых людей, сталкивающихся с противозаконными действиями милиции, с превышением ею своих полномочий?», 12% ответили — «подчинится милиции, будет выполнять все, что потребуют», 30% — «постарается договориться с милицией, откупиться», 29% — «ничего не станет делать, просто постарается в дальнейшем избегать возникновения подобных ситуаций» и лишь 24% — будут «стараться наказать виновных, добиваться справедливости». Тактика уклонения является следствием не только непосредственного, личного социального опыта индивида, она наследуется от его родителей и авторитетных окружающих.

Равенство сторон, вопреки всем конституционным и законодательным декларациям, отсутствует в России. Речь идет не только о таких вещах, как пресловутое избирательное правоприменение, телефонное право, карательный уклон городских или районных судов в сравнении с судами присяжных, но и закрепленное в различных документах освобождение от наказания для тех, кто готов участвовать в СВО, или по отношению к тем из них, кто совершил вторичное преступление, суды выносят им более мягкие наказания и т.п. Было бы ошибкой видеть в этом только коррумпированность, сервильность и личное бесстыдство судей, прокуроров или полиции. Если бы дело было только в этом, общественное мнение с течением времени удалило бы продажных судей. Более сложное объяснение заключается в том, что в российском обществе, как в верхах, так и в низовых слоях, нет твердого представления о формальном праве; право всегда или в большинстве случаев понимается как соотнесенное со статусом сторон, оно не только иерархично, но и избирательно по отношению к «лояльным» и «другим». Такая «справедливость» пронизана представлениями о том, что права определяются в соответствии с символической близостью к власти как силе, конституирующей общественный порядок, в соответствии с интересами и «моралью» (точнее — нравами) этих слоев и групп.

Зачем нужна «сильная рука»

Идентификация с властью становится важнейшим механизмом освобождения от хронического чувства уязвимости, незащищенности, несправедливости. Перенос своей тревожности и неполноценности на высшую власть, на тех, кто в массовом сознании приобретает свойства всесилия, могущества и защиты от несправедливости, является важнейшим условием внутреннего покоя и вытеснения страха от вероятных обид и неопределенности насилия. Такой фигурой в авторитарных, репрессивных государствах становится лидер нации — президент, руководитель высшего ранга, «сильная рука», способная установить порядок и ограничить произвол чиновников, олигархов, преступников (граф. 3, в % к числу опрошенных).

График 3

Сильный руководитель (как следует из ответов на «открытые вопросы», когда сами опрошенные в свободной форме предлагают свои варианты объяснения) нужен для того, чтобы «навести порядок, укрепить дисциплину, ликвидировать бардак, анархию», «бороться с коррупцией», «приструнить чиновников и депутатов, Думу, олигархов, миллиардеров», «ужесточить наказание, ввести расстрел за коррупцию, чтобы коррупционеры и чиновники боялись воровать», «держать народ сильной рукой, по-другому не можем, чтобы работали и не отлынивали», «держать страну, чтобы страна не развалилась, в большой стране по-другому нельзя». Ну и, конечно, «развивать экономику», «чтобы был хозяин», «чтобы экономика росла, поднять страну, изменить жизнь людей к лучшему», «повысить уровень жизни, справедливость, равноправие» и др. (исследование 2020 г.). Потребность в «сильной руке» — это потребность в компенсации за отсутствие справедливости. Возникающие вместе с этим сомнения, не приведет ли появление сильного лидера, фактически — диктатора, к злоупотреблению властью, к коррупции, преступлениям, оборачиваются не осознанием опасности абсолютной власти, а стремлением защитить высшее руководство страны от риска подобных обвинений. Психологическая потребность в авторитете оказывается гораздо сильнее, чем повседневный опыт насилия и несправедливости. Люди хотят иметь такую символическую фигуру, которая могла бы, хотя бы виртуально, компенсировать возникающие фрустрации от несправедливости жизни. Работает мощная система защиты первых лиц, как показывают распределения на следующий вопрос: «Как вы считаете, большинство населения России уверено, что президент и премьер-министр не замешаны в коррупции или допускает, что обвинения в их адрес справедливы?» 17% уверены, что ни президент, ни премьер-министр не замешаны в коррупции, 30% готовы допустить, что обвинения в адрес премьер-министра справедливы, но уверены, что президент не замешан в коррупции. И лишь 38% считают, что в коррупции замешаны все руководители страны (остальные затруднились ответить; март 2017, N = 1600).

Отсюда устойчивость сложившейся системы бесправия и авторитаризма. Стремление к социальной справедливости в отсутствие сильного гражданского общества, способного сдерживать произвол «суверенной» власти, всегда будет таить в себе потенциал насилия и массовой безадресной агрессии.

* Внесен в реестр «иноагентов».