В мае 2024 года «Левада-центр»* провел очередной, уже восьмой, социологический опрос в рамках исследовательской программы «Советский простой человек», начатой зимой 1989 года. Каждые четыре–пять лет, опрашивая население по одной и той же анкете, мы фиксируем, что и как меняется в массовых установках российского общества, в характере коллективной идентичности в отношении к социальным институтам, оценки исторических и текущих событий и многом другом (см. сноску 1).

В этом году помимо повторяющихся вопросов мы включили в анкету блок диагностических суждений из знаменитого проекта «Авторитарная личность», который проводила группа ученых под руководством Теодора Адорно во второй половине 1940-х годов в США. Само это исследование и интерпретация его результатов вызвали острые и длительные дискуссии среди специалистов, став вехой в социальных науках (см. сноску 2). Обращаясь к этому проекту, мы не ставили себе целью повторение в полном объеме всех его методик. Мы использовали лишь один фрагмент американской анкеты — набор распространенных суждений (мнений), с которыми респондент волен был соглашаться или не соглашаться. Адорновская группа работала как социальные психологи или антропологи, с небольшими направленными выборками, мы — с материалами общероссийских социологических опросов взрослого населения России. Учитывая различия в организации этих исследований, мы ставили задачу не только диагностировать признаки авторитаризма, выступающего в качестве антропологической основы массового репрессивного сознания, но и определить примерные параметры распространенности авторитарных установок (или личности «авторитарного типа») в обществе. Слово «авторитарный», «авторитаризм» безнадежно заболтано в публицистике и университетской «политологии» российских эпигонов и компиляторов западных работ. Оно утратило свою функцию описательного или объяснительного инструмента, превратившись в оценочный ярлык недемократических режимов.

Но исходно, в 1930-х годах, оно имело вполне определенный концептуальный смысл, будучи частью теоретической задачи — найти связи между определенным типом личности и успехом национал-социализма, между фрустрированным и дезориентированным сознанием обывателя в веймарской Германии и расовой демагогией фюрера, программой и политикой реванша, выделить своеобразный антропологический тип людей, поддерживающих фашистское движение, а позднее — институциональную систему нацизма. Эта проблематика объединяла усилия психоаналитиков и философов, связанных с Институтом социальных исследований во Франкфурте-на-Майне («Франкфуртская школа»). После прихода Гитлера к власти большая часть сотрудников этого института (прежде всего — евреев) была вынуждена эмигрировать, но многие продолжили свою работу и исследования в США и Великобритании.

Наш эксперимент — не первая попытка проверки гипотезы группы Адорно в российских условиях. В 1994 году Марк Урнов уже использовал некоторые блоки «шкалы авторитаризма» (другие, нежели чем мы) и пришел к выводу, что

Он связывал тогда это явление с ростом консервативных имперских и антизападных настроений, вызванных распадом СССР, изменениями национальной идентичности, «угрозой» зависимости от Запада и т.п. Сегодня, то есть через 30 лет, приходится признать, что речь идет не только о ситуативных реакциях на распад советской системы, но и об устойчивых структурах массового сознания, определяемых культурой и антропологией тоталитарного социума.

Приведу полученные результаты распределения согласных и несогласных с набором тестовых суждений, используемых в шкале авторитаризма.

таблица 1

Подчеркну, что исходно эти суждения не были привязаны к какой-то конкретной стране — по мысли авторов, такие инструменты имеют универсальный характер применения. Проблема заключается не в самом факте наличия авторитарного сознания в каком-то обществе, а в том, есть ли в нем моральные и институциональные возможности сопротивления, механизмы конт­роля над подобными установками. Ранние версии концепции «авторитарной личности», разрабатываемой группой Адорно, делали упор на антисемитизме и этноцентризме как источнике сублимации массами сознания собственной неполноценности, трансформации ущемленности в возвышающий коллективный образ «общности героев», с которыми отождествлял себя такой респондент. Зафиксировать признаки ресентимента, психологических компенсаций, переноса собственных негативных черт на «других», «чужих», «врагов» (расово неполноценных, евреев, демократов, вырожденцев, декадентов и т.п.) считалось тогда достаточным объяснением притягательности фашистского режима и его поддержки.

Поздние варианты концепции строились уже на несколько иной концептуальной платформе. В роли механизмов, обеспечивающих негативную консолидацию массы (солидарность от противного), здесь рассматривались:

1. склонность или принуждение окружающих к ценностям и общепринятым представлениям среднего слоя («конвенционализм большинства»);
2. слепое, некритическое следование и подчинение идеализированным авторитетам собственной группы или социальной общности «большинства» (у авторов это названо «авторитарным раболепием»);
3. неприятие всего субъективного, частного, индивидуалистического, необычного, исполненного фантазии, чувствительного, своеобразного;
4. предрасположенность к мышлению в жестких стереотипных категориях, суеверность, вера в избранность собственной или коллективной судьбы, мистическое предначертание «народа»;
5. культ силы — мышление в категориях господство–подчинение, сильный–слабый, вождь–последователи, идентификация себя в образах, воплощающих силу, выставление напоказ физической — мужской — силы, здоровья и крепости;
6. предрасположенность к вере в мрачные и опасные процессы, происходящие в мире, порождаемая проекциями не­осознанных, инстинктивных импульсов на внешний мир;
7. общая враждебность к чужим, к чужому, недоверие, страх и подавленная агрессия в отношении свободы человеческого «я» и тому подобные комплексы снимаются цинизмом, порочностью, приписываемым другим (оправдывая, таким образом, самого себя); низменное стремление видеть во всем прагматический, мелкий корыстный интерес оборачивается диффузной «деструктивностью», как выражаются авторы, разрушением («отрицанием») общих высоких представлений о человеке и обществе, крайней примитивностью картины реальности;
8. репрессивное отношение к сексуальности как проявлению личной автономности, склонности к согласию и взаимопониманию, к миру, чувствительности; чрезмерное и негативное значение, придаваемое этим аспектам человеческой жизни; сексуальность представляется как нечто «грязное», «испорченное» и — что важно — независящее от «общепринятых мнений».

Сам по себе этот набор типологических характеристик — результат длительных предварительных зондажей, проб и экспериментов, это не список отдельных и случайных мнений. Признаки, характеризующие описываемый «тип личности», обладают определенной консистентностью, устойчивостью взаимных сопряжений, что позволяет диагностировать разнородные явления как нечто целостное и функционально связанное — как «авторитарный синдром». В совокупности эти характеристики образуют своеобразный социокультурный стандарт — образец мышления и поведения, который обладает силой внушения, притягательности, который навязывается государством, пропагандой и поощряется в определенной социальной среде. Другими словами, он подкреплен механизмами социального контроля, позитивными и негативными санкциями (признанием носителей его «своими» или, напротив, осуждением и остракизмом «других»). На официальном уровне он гласно или негласно признается как «правильный», должный тип мышления и поведения. Именно эти его особенности дают социологам возможность (после фиксации наличия его в общественном мнении) в дальнейшем прослеживать функциональные связи между его носителями и социальными институтами, социальным положением респондента и его склонностью к авторитаризму.

Наша, «левадовская», частная задача состояла в том, чтобы оценить, насколько распространены эти признаки «авторитарной личности» в массе населения в целом и как это связано с коллективной идентичностью россиян. Полученные данные указывают на абсолютное преобладание авторитарно-репрессивного стиля мышления; лишь в двух случаях — тесте на «тайные силы» и на садистское удовольствие от мысли, что «другие тебя боятся», — отсутствует полное согласие с эталонными суждениями.

Было бы ошибкой считать, что столь интенсивное выражение авторитарного синдрома — явление самого последнего времени (к чему склоняется либеральная общественность). Гораздо больше оснований считать этот тип установок важнейшей частью отечественной культуры, основой массовой ментальности, характерной для постреволюционного тоталитарного социума, воспроизводящейся сквозь смену поколений. В своем генезисе и последовавших практиках советское и наследовавшее ему

Сочетание, как пишет Эрнест Геллнер, жажды обновления в отсталой стране (модернизации) и достижения социальной справедливости порождает идеологическое и практическое оправдание насилия и формирует институты тотального принуждения, вертикально-иерархическую структуру «общества-государства» и легитимацию насилия как своеобразную культуру, представленную во множестве эстетических текстов, фильмов, спектаклей и практик школьной социализации. Сопутствующим этим процессам становится сам дух ненависти и нетерпимости к чужим классовым, идеологическим, культурным внешним и внутренним врагам, в целом — к «не-нашим». Насилие воспринимается как простейшее средство решения любых, но прежде всего — политических, экономических и социальных проблем — отсюда концлагеря, тройки, расстрелы, оруэлловские пятиминутки ненависти и митинги на предприятиях и организациях.

Сталинизм или советскость — все это не просто осталось, но систематически воспроизводится благодаря деятельности функциональных институтов социализации и принуждения — массовой школы, университетов, централизованных СМИ, администрации государственных предприятий и организаций, пропаганде, чиновникам из Министерства культуры или силовых ведомств. Вряд ли стоит удивляться, что к настоящему времени (2024 г.) представление о том, что у «нашей страны есть враги», разделяют уже 91% взрослого населения (в 1989 году, т.е. в фазе нарастающего кризиса коллективной идентичности,— 14%), или что 55% опрошенных убеждены в том, что «время Сталина принесло нашему народу больше хорошего, чем плохого» (противной точки зрения придерживаются лишь 21%; картина полностью переворачивается, если спрашивать об итогах эпохи Горбачева или Ельцина: «больше плохого» в этом случае считают 57–58% против 10%, сохраняющих позитивное мнение).

Потребность во врагах (механизм негативной идентичности), ригористическая нетерпимость и догматическая жесткость нормативных суждений респондентов о «правильном и неправильном», о том, «что такое хорошо и что такое плохо», имеет в значительной степени декларативный, а не практический характер. Конечно, можно сказать, что это всего лишь «слова», однако это слова, которые означают согласие или поддержку тех инстанций, которые располагают монопольным правом на насилие и используют его уже в своих интересах. Но что несомненно — это выражение внутренней ориентации на безапелляционное мнение «предполагаемого большинства, которое «всегда право», а такая ориентация указывает на респондента со «слабым и зависимым «я», нуждающегося в опоре на внешние авторитеты.

Не само наличие «авторитарного синдрома», а его доминирование в обществе означает легитимную возможность переноса насилия из одной общественной сферы в любую другую уже без особой необходимости оправдания такого применения. Достаточно символа «большинства» или признаков группы, с которой идентифицируется респондент.

Приведу еще один пример различий в интенсивности авторитарного репрессивного сознания: степень нетерпимости к «девиантам». Сравним ответы, полученные в опросах 1989 года и 2024 года (сами вопросы многократно повторялись в рамках программы «Советский человек»).

таблица 2

Замечу, что в этой таблице значительное, хотя и не всегда абсолютное, большинство опрошенных вообще не ставит под сомнение идею или право на принуждение. Оно подразумевается как «само собой разумеющаяся вещь». Публикация аналогичных результатов опроса в 2015 году вызвала острую негативную реакцию отечественных и зарубежных сторонников терпимости, мультикультурализма, ЛГБТ**, отозвавшихся на слово «ликвидировать», имеющее со сталинских времен значение «расстрелять». Общий тон сводился к осуждению социологов, задающих такие вопросы, поскольку они могут провоцировать или оправдывать насилие в отношении гомосексуалов. (Я полагаю, что задавать можно любые диагностические вопросы, раскрывающие глубину и характер общественных проблем.) Учитывая эту реакцию, мы дополнительно задали уточняющие вопросы респондентам.

таблица 3

Несомненно, в уточняющих ответах проступает снижение прямой агрессии (в разы), но все равно есть люди (от 2 до 20%), готовые (требующие) убивать или применять средства насилия для исправления «испорченных и порочных». Более жалостно народ относится к бомжам, попрошайкам, алкоголикам и проституткам, психически больным, нищим или родившимся с генетическими отклонениями, то есть к не имеющим символического значения «самостоятельности», культурной автономности. Более сурово — к религиозным сектантам, к непонятным или неизвестным обывателю «персонажам» — к панкам, готам (в 1989 году — «рокерам»), к «феминисткам». Очень жестко — к гомосексуалам, наркоманам. В социальном плане особой свирепостью по отношению ко всем «иным» отличаются чиновники, управленцы, привыкшие свободно распоряжаться чужими жизнями.

которые не могут быть выражены в языке «права», то есть в категориях институциональных отношений. Другими словами, эти качества имеют исключительно идеологический характер коллективной идентификации. Именно «высокий» статус идеализированных значений группы блокирует и подавляет любые сомнения в «истинности» или «моральности» разделяемых ее членами ментальных клише и идеологических стереотипов, сохраняя структуру двоедушия и двоемыслия.

Несознаваемыми следствиями такой человеческой структуры будут нетерпимость, ригоризм, догматизм, жестокость, бездушие и неспособность к сочувствию, сопереживанию и пониманию. Это и есть выражения механизма подавления человечности, сознания ответственности или вины. Приверженность к мышлению стереотипами сама по себе указывает на отсутствие не только средств или способности к критической рефлексии, но даже такого желания, потенции сомнений в общепринятых мнениях.

Но сами респонденты в самих себе достоинства и свойства, приписываемые коллективу, обнаруживают гораздо реже, поскольку оценка собственных качеств так или иначе сталкивается с проблемой их подтверждения в повседневности, в опыте взаимодействия с другими людьми, а тут логика двоемыслия дает сбой.

таблица 4

«Народ» в своем приватном модусе существования не очень хочет «довольствоваться малым» (снижение ответов вдвое в сравнении со значениями, приписываемыми «народу» как таковому), не столь духовен, душевен, и особенно — не так уж предан государству (слаб по частности «соборности») и не готов «во всем» полагаться на власть. Но такой образ мыслей проявляется только тогда, когда дело касается самого респондента, воспринимающего себя в качестве частного лица, лишенного иллюзий и мифов обывателя.

* Признан Минюстом РФ «иноагентом».

** Международное движение ЛГБТ запрещено в РФ.