Перестройка началась в прямом музыкальном эфире и окончательно заглохла тоже в нем. Формально, разумеется, все было иначе, официальный вход в эпоху Горбачева — 1985-й, март, похоронная речь молодого генсека над гробом Черненко, а точка выхода, конец империи — прощальный спуск красного флага в ночь на 25 декабря 1991-го. Шесть лет, в которые вместилось все — возможное и невозможное, смешное и кровавое, великое и ничтожное. Но если понимать под перестройкой прорыв за пределы советского мифа, то песни были важнее речей, а символическая дата здесь другая.

В новогоднем эфире с 31 декабря 85-го на 1 января 86-го появился молодой певец Александр Барыкин, в брусничном пиджаке с отливом. И, стыкуя попсу и реп, манифест и пародию, политическую игру и смысловой прорыв, запел. Точнее, ритмично заговорил:

Здравствуйте, товарищи,
начинаем программу телепередач
на завтра, на завтра.
Завтра вы увидите
то, что никогда не видели,
это будет завтра, завтра.

Что было в этих словах? Ничего. И все. Набор слов — и разрушительный смех, издевательство над регулируемым потоком жизни. Отказ оставаться прежними — и сомнение в том, что можем стать другими. Пародия на странный жанр советского ТВ, когда диктор сидел перед камерой и начитывал телепрограмму, сама собой превращалась в пародию на устройство застойного времени. А та, в свою очередь, в заявку на перемены в настоящем. И главное — в будущем, компромиссное отношение к которым недопустимо.

Нет, нет, нет, нет — мы хотим сегодня,
Нет, нет, нет, нет — мы хотим сейчас.

По сути, это было ровно то, что для молодой продвинутой аудитории предлагал Цой, а для совсем юной и чуть менее продвинутой, причем уже — не первый год, тогдашняя «Машина времени». Только группа «Кино» умела говорить с двадцатилетними, Макаревич* с подростками и студентами, а Барыкин со зрителями всей страны, всех возрастов, всех групп. Перемен требуют наши сердца, новый поворот, что он нам несет, нет, нет, нет, мы хотим сегодня.

Равно как мотив немедленного действия, неотложной реакции на вызовы времени, приветствие будущего, которое наступит сегодня. За что придется платить высокую цену — и рисковать, поскольку в любой момент перемены могут быть пресечены, и мы услышим:

Программа передач на завтра
Переносится на завтра.

Забавно, что мотив неисцелимой ностальгии, за который раньше отвечала официальная эстрада, все эти носики-курносики имени Толкуновой и прочие «Полевые цветы» имени Сенчиной, был передоверен самой рыночной и самой молодежной нише, куда мгновенно встроился «Ласковый май». Белые розы на белом снегу, седая ночь и розовый вечер естественно переплетались с темой детства, которое ушло и не вернется; ничего не хотим, никуда не зовем, ниоткуда уходить не собираемся. Образы из пенсионной лирики конвертировались в метафоры для пионерского отряда. А перестроечный рок тем временем захватывал все новые и новые плацдармы.

Здесь не время и не место вспоминать, какую роль в его судьбе сыграл фильм «Асса» и в целом визуальная культура переходного периода; можно просто отослать к Алексею Учителю и фильму «Рок». Главное, не упустить один момент. Во время перестройки словно отвалили камень от темницы, и из цензурного плена вышли десятки певцов, от Пугачевой до членов ленинградского рок-клуба, от Ильи Кормильцева и Вячеслава Бутусова до «Гражданской обороны», и все они тогда работали на освобождение от советского начала. Даже те, кто это начало радикально сталкивал и противопоставлял новому (с их точки зрения) провалу.

— и в чем-то повторял советские мотивы, обнаруживая гуманизм в сентиментальных темах, в чем-то возвращался к корням и истокам, а в чем-то эти корни подрубал. То есть вел себя свободно, в том числе по отношению к свободе. Кто знает, может быть, как раз поэтому он не поучаствовал в реинкарнации советского. Перестройка, как мы сказали выше, началась в прямом музыкальном эфире, но в прямом музыкальном эфире она и распалась. Когда в ночь с 1995-го на 1996-й, ровно через 10 лет после «Программы телепередач на завтра», вышел выдающийся по уровню, но токсичный и лишенный антидота проект «Старых песен о главном». И советская песня, а через нее советская культура в целом, а через культуру — история, а через историю — идеология (политика… риторика) была реабилитирована через пародию.

Шевчуку там места не нашлось — и найтись не могло. Зато он прежний и новый — всегда.

Осенью 2024-го состоялся грандиозный тур группы ДДТ — от Амстердама, Астаны, Дубая до Белграда, Еревана, Тель-Авива. На ереванском действе я побывал — никогда не забуду. Битком набитый зал, тысяч восемь-девять человек, разные поколения, разные страты — и общее чувство единства. Сначала новые треки, затем старые хиты: «Не стреляй», «Прощальным костром догорает эпоха». Сменяли друг друга классические и обновленные версии; игривая балалаечная аранжировка «Осени» оборвалась, и во внезапной тишине включился зал: «что же будет с Родиной и с нами»…

Время шло, а самый известный и самый заезженный трек не звучал; в какой-то момент показалось, что Шевчук вообще намерен «Родину» проигнорировать и не хочет признаваться ей в мучительной любви: «Пусть кричат «уродина!»… К сволочи доверчива». Только в самом конце, после затяжной паузы, когда многие решили, что концерт окончен, ударные отбили сердечный ритм и стало ясно — пересборка состоялась:

Боже,
сколько лет я иду, но не сделал и шаг.
Боже,
сколько дней я ищу то, что вечно со мной.
Сколько лет я жую вместо хлеба
сырую любовь,
Сколько жизни в висок мне плюет
вороненым стволом
долгожданная даль!

Композиция сложилась; от конца к началу, от финала к завязке. Полувековой путь Шевчука, начавшийся 1980-м (год подвергнутой бойкоту Олимпиады, высылки Сахарова и смерти Высоцкого), выстроился в обратную перспективу. Как в иконописи, когда божественное пространство разворачивается навстречу человеку. Не оттуда сюда, а отсюда туда. Не ты погружаешься в «долгожданную даль», а вечность выталкивает к тебе свои спящие смыслы.

В этом нет ничего удивительного: не будучи поверхностно религиозным, тем более церковным, Шевчук на глубине — всегда пел, говорил и думал о вере и неверии. Это не было надмирным выбором БГ*, утонченной и надрывной интонацией Хвостенко, тем не менее это был — выбор. Один из первых публичных доносов, еще в предперестроечные времена, обвинял его в принадлежности к «партии Иисуса». А теперь, прохаживаясь в паузах по сцене и размышляя вслух о мире и войне, озлоблении и милости, щедрости и скупости, он напоминает баптистского пастора, пришедшего поговорить с людьми о главном. Кстати, баптисты всегда были самой упрямой и верной принципам религиозной группой…

С другой стороны, нет в нем грозного занудства проповедника, записного морализма всезнайки; Шевчук не утончен, не нуждается в восторгах записных интеллектуалов; тексты его достаточно просты. Но что касается отсылок и метафор, то в той же «Родине» мы слышим отголосок Данте, называвшего родину проституткой («…государственных шлюх, отставных палачей»), различаем почти богословское противопоставление горизонтали, где правит «начальник», и вертикали, где царствует Бог…

И его слова, кто знает, однажды прозвучат в прямом эфире — после старой заставки.

Здравствуйте, товарищи,
продолжаем программу телепередач
на завтра, на завтра.
Завтра вы увидите то,
что никогда не видели,
это будет завтра, завтра.

* Признаны Минюстом РФ «иноагентами».