СССР мог бы быть сохранен только железом и кровью

Есть мнение, что сохранить власть и не допустить распада СССР было в принципе не так уж и трудно — достаточно было отдать приоритет собственно экономической перестройке, а не медийной гласности и политическому плюрализму, сохранить Коммунистическую партию как ядро политической системы советского общества, не спешить с уступками Западу, а главное — решиться на неприятное, но совершенно необходимое жесткое силовое подавление радикальной оппозиции по образцу действий китайских властей на пекинской площади Тяньаньмэнь в июне 1989 года. Однако буквально повторить опыт китайских реформ в советских условиях было едва ли возможно — как минимум по двум причинам.

• Во-первых, Советский Союз был гораздо более многонациональным государством, чем Китай. Если к концу 1980-х в населении КНР ханьцы составляли подавляющее большинство, то в населении СССР доля русских едва превышала половину и имела тенденцию к сокращению. Это означает, что объективных предпосылок для воинствующего национализма и сепаратизма в Советском Союзе было гораздо больше, чем в Китае. И если Пекин до сих пор продолжает упорно бороться с сепаратистами в Синцзяне и в Тибете, то трудно даже представить себе, какой размах и ожесточенность к нашему времени могла бы приобрести аналогичная борьба Москвы в Закавказье, Прибалтике, да и в Центральной Азии.
• Во-вторых, СССР и КНР к концу 80-х годов прошлого столетия находились на принципиально различных уровнях социального развития. В Китае, который еще переходил от патриархального аграрного общества к индустриальному, общий уровень урбанизации едва достиг 50% всего населения; в СССР, где первичная индустриализация давно завершилась, урбанизация превышала 70%. Число людей с высшим образованием в Китае составляло 2% населения (долгое эхо культурной революции!), в СССР — примерно 24%. Это значит, что в позднем СССР уже не работали те механизмы социальной и политической мобилизации населения, которые с успехом были использованы в Китае, а в более ранний исторический период — и в самом Советском Союзе. Поэтому, в частности, и диссидентское движение в позднем СССР было относительно многочисленнее и активнее, чем в это же время в Китае.

Если это так, то для сохранения политических основ и территориальной целостности советского государства потребовались бы гораздо более масштабные и системные репрессии, чем те, которые Дэн Сяопин позволил себе на площади Тяньаньмэнь в 1989 году. Если бы Советский Союз и выжил в конце ХХ века, то, скорее всего, лишь становясь все более авторитарным и технократическим государством корпоративного типа (модель меритократического «большого Сингапура»). Технократическая утопия с течением времени должна была окончательно заменить собой в общественном сознании социальную утопию раннего советского периода. Далеко не очевидно, что ставка на технический прогресс и ускорение экономического роста позволила бы воссоздать рассыпающуюся политическую базу советского государства.

Разрядка с Америкой была бы очень ограниченной

Мог ли реформированный и вернувший уверенность в себе СССР рассчитывать на долгосрочное стратегическое партнерство с Соединенными Штатами? Иногда приходится слышать точку зрения, что обновленный Советский Союз был в состоянии разделить ответственность с США за будущее международной системы, добиться полного и всеобщего ядерного разоружения, приступить к совместному урегулированию региональных конфликтов, запустить долгожданную реформу ООН и т.п. Более того, утверждается, что Москва и Вашингтон имели бы уникальную возможность создать двусторонний кондоминиум по ключевым вопросам глобального управления, тем самым гарантированно сделав наш мир более безопасным, стабильным и процветающим. Таким образом, биполярность времен холодной войны сохранилась бы, но она приобрела бы уже не старое, негативное, а новое, позитивное, наполнение.

К сожалению, такие предположения выглядят не слишком убедительными. Удалось бы Горбачеву — триумфатору перестройки — добиться от высокомерной Америки признания за СССР равного ей статуса в международных делах? Едва ли. Не будем забывать, что в США советского лидера полюбили лишь после того, как стало окончательно ясно, что он терпит неудачу в реализации своей программы обновления социализма. А до этого любые примирительные заявления и даже односторонние шаги СССР навстречу США воспринимались как тактические уловки или пропагандистские ухищрения, призванные усыпить бдительность Запада и в конечном счете ослабить его позиции. Да и опыт Китая последних лет показывает, что Соединенные Штаты даже и сегодня не в состоянии на равных взаимодействовать с кем бы то ни было на международной арене, независимо от того, какой уровень эмпатии и гибкости демонстрирует другая сторона. Обновленному Советскому Союзу было бы еще труднее договариваться с Вашингтоном, чем Китаю сегодня, — в силу того, что за советско-американскими отношениями неизбежно тянулся бы длинный шлейф стереотипов, обид и подозрений многих десятилетий эпохи холодной войны.

А потому вполне вероятно, что даже при наилучших обстоятельствах высокая риторика «нового мышления» так и осталась бы риторикой. А все мы жили бы в условиях «мирного сосуществования» СССР и США образца первой половины 70-х годов прошлого века, когда ограниченный контроль над ядерными вооружениями (но не их радикальное сокращение) и регулярные встречи на высшем уровне сопровождались бы ожесточенной идеологической борьбой и соперничеством за влияние на обширных пространствах Глобального Юга. Американские президенты без труда находили бы множество поводов для введения новых антисоветских санкций и для давления на Москву в точках ее наибольшей уязвимости, особенно в условиях почти неизбежных всплесков активности радикальной политической оппозиции внутри СССР и предсказуемой реакции советских властей на эти всплески. Ни о каком реальном советско-американском «кондоминиуме» речи, скорее всего, не возникло бы.

Советскому слону было бы тесно в европейской посудной лавке

Реформированный и получивший второе дыхание Советский Союз едва ли органично вписался бы в тот идеальный «общеевропейский дом», о котором долго мечтал Горбачев. И не только из-за вероятной авторитарной природы обновленной советской модели. Но и просто в силу своих размеров и мощи, которые не могли быть уравновешенными ни одной потенциальной коалицией других европейских государств. При этом сохранение СССР, пусть даже и в измененном виде, позволило бы избежать того катастрофического обвала европейского коммунистического движения, который состоялся в 1990-е годы. Да и левые социал-демократы смогли бы сохранить многие утраченные ими в эти годы позиции. Вообще говоря, «европейский проект» в таком варианте альтернативной реальности был бы значительно более скромным, включая масштабы расширения Евросоюза (равно как и расширения НАТО) и размах претензий Брюсселя на универсализм европейских норм и ценностей.

Соблазнительно предположить, что, удержав от развала Советский Союз, удалось бы также сохранить и всю систему социалистических государств в Центральной Европе, включая и Совет экономической взаимопомощи и даже Организацию Варшавского договора. Планов модернизации обеих многосторонних структур в конце 1980-х годов было предостаточно.

Обновленный СССР теоретически мог бы предложить своим партнерам более выгодные и комфортные для них условия экономического и военно-политического сотрудничества, тем самым «перекупив» Центральную Европу у наступавшего Запада. Но, скорее, в случае многих стран центральноевропейского региона эта стратегия не сработала бы: прагматические интересы в этих государствах рано или поздно были бы оттеснены на задний план интересами идентичности.

Вспомним хотя бы, что польские восстания XIX столетия происходили на фоне бурного экономического развития Польши в составе Российской империи.

Сохранение советского контроля над Центральной Европой, как, впрочем, и над Прибалтикой, оставалось бы постоянной головной болью советского руководства при любых вариантах развития событий на европейском континенте. Можно даже предположить, что в итоге Центральная Европа оказалась бы в положении, сходном с нынешней ситуацией в странах АСЕАН: они сегодня имеют наиболее значительные торгово-инвестиционные связи с Китаем, но все-таки в своем большинстве политически ориентируются на США и нередко апеллируют к Вашингтону, а не к Пекину по ключевым вопросам безопасности в регионе Юго-Восточной Азии. Был бы готов обновленный СССР в случае крайней необходимости повторить опыт военного вмешательства в Венгрии 1956 году, в Чехословакии в 1968-м для сохранения своих позиций в Центральной Европе, и если да, то какой была бы реакция на эти действия со стороны Запада? Оба этих вопроса остаются открытыми.

Советско-китайские отношения оставались бы сложными

В альтернативной реальности взаимодействие между Москвой и Пекином, скорее всего, было бы более сложным и противоречивым, чем в реальности существующей. Как наглядно продемонстрировал опыт советско-китайских отношений 60–80-х годов прошлого века, близость социально-экономических и политических систем двух государств отнюдь не гарантирует взаимопонимания и не всегда обещает долговременное беспроблемное сотрудничество. Как известно из биологии, внутривидовая конкуренция может быть острее и жестче межвидовой. По всей видимости, параллельное существование двух социалистических сверхдержав предполагало бы не только сотрудничество, но и глобальное соревнование двух расходящихся моделей «развитого социализма», причем китайская модель как относительно более мягкая могла бы получить в этой конкуренции определенное преимущество перед более жесткой советской моделью.

Разумеется, США и Запад в целом постарались бы в максимальной мере использовать советско-китайские противоречия к своей выгоде, как это уже не без успеха делалось на заключительном этапе холодной войны. Идеальной позицией для Вашингтона стало бы положение балансира или даже верховного арбитра между Москвой и Пекином, которое могло бы частично компенсировать неизбежное общее ослабление позиций Соединенных Штатов в мировой политике и экономике. Разумеется, на ту же роль арбитра между двумя другими центрами силы претендовали бы также Москва и Пекин, а потому взаимодействие углов этого геополитического треугольника неизбежно носило бы сложный и непредсказуемый характер.

которое они в нашей реальности утратили к концу 1980-х. Конкуренция между СССР, Западом и Китаем за влияние в различных регионах Глобального Юга продолжалась бы многие десятилетия, что открывало бы дополнительные возможности для реализации развивающимися странами амбициозных проектов национальной модернизации. В этих условиях США едва ли пошли бы на риск прямых военных интервенций, как это было в нашей реальности в Ираке в 2003-м, или на активное содействие смене режима, как в Ливии в 2011 году. Тем не менее борьба за политическое и экономическое преобладание в ключевых точках бывшего третьего мира, по всей видимости, оставалось бы существенным осложняющим фактором как в советско-американских, так и потенциально в советско-китайских отношениях.

ХХ век оказался бы длиннее

С легкой руки британского историка Эрика Хобсбаума распад СССР в конце 1991 года часто обозначается как финишная черта «короткого XX века», старт которого относят к началу Первой мировой войны летом 1914-го. Этот «короткий ХХ век», среди прочего, отличался устойчивой верой в технический прогресс и в социальную справедливость, повсеместным чувством исторического оптимизма и наличием всеобъемлющих метанарративов (или «больших нарративов»), претендующих на выстраивание единой и непротиворечивой картины мира и придававших смысл индивидуальному человеческому существованию. Советский метанарратив стал во многом центральным для всей исторической эпохи, другие метанарративы так или иначе выстраивались в явной или скрытой полемике с ортодоксальным марксистско-ленинским пониманием законов, управляющих развитием человеческой цивилизации.

Попытки создать новый универсальный метанарратив на базе процессов глобализации и либеральной демократизации оказались в целом неудачными; сегодня как глобализация, так и политический либерализм находятся в состоянии кризиса. Если бы Советский Союз в каком-то обновленном виде сохранился на протяжении еще нескольких десятилетий, возобновилась бы с новой силой и выдохшаяся к концу прошлого столетия борьба метанарративов. «Короткий?ХХ век» превратился бы в «долгий век», подобный «долгому XIX веку» (по Хобсбауму — с 1789 по 1914 год).

Присутствие на исторической сцене СССР держало бы остальной мир в тонусе, не позволяя расслабляться и впадать в ересь «конца истории». И США, и Китай, и Евросоюз имели бы в лице Советского Союза того символического «другого», присутствие которого заставляет напрягаться, генерировать новые нестандартные идеи и ставить перед собой захватывающие дух сверхзадачи. Вероятно, в мире было бы больше смелых социальных и экономических экспериментов, больше головокружительных научно-технических проектов (полет на Марс вместо селфи-палки для смартфона, управляемый термоядерный синтез вместо вездесущих покемонов). Больше ресурсов уходило бы на фундаментальную науку и на образование, было бы больше ограничений на избыточное потребление, традиционные социальные и административные иерархии были бы жестче, а терпимость к инакомыслию была бы в целом ниже.

При сохранении Советского Союза наш мир был бы, возможно, более героическим и пафосным. Рыхлый, аморфный, многоцветный постмодерн гораздо более благосклонен к маленькому человеку со всеми его слабостями, недостатками и несовершенствами, чем ригидный, монолитный и черно-белый модерн.

Однако в мире советского модерна существовали, пусть и несовершенные и далеко не всегда справедливые, но по крайней мере относительно определенные и в целом понятные для всех правила и нормы международной жизни. Несовершенством и несправедливостью мироустройства эпохи СССР можно и нужно было возмущаться, но наличие устойчивых норм позволяло рассчитывать на какую-то его стабильность. И если советский человек испытывал неизменную уверенность в завтрашнем дне, то его постсоветский наследник постоянно пребывает в тревожных сомнениях: а каким оно будет, завтрашнее дно мировой политики?