Государству служат худшие люди,
а лучшие — только худшими
своими свойствами.
Василий Ключевский

Есть легионы сорванцов, у которых на языке «государство», а в мыслях — пирог с казенной начинкою.
М. Салтыков-Щедрин

Российские перекрестки

Россия была и остается ареной борьбы двух типов социально-этического сознания — системоцентризма и персоноцентризма. Их основное различие — противо­положность подходов к разрешению моральных конфликтов между личностью и социальной общностью, прежде всего — властью.

Системоцентристская традиция предполагает заведомый приоритет интересов целого, то есть общества или групп и персон, выступающих от их имени. Тогда как персоноцентризм исходит из главенства интересов и прав отдельной личности. По сути, это два полярных видения мира, принципиально разные дороги развития цивилизации. Порой они расходятся, порой сближаются, а иногда между ними возникают как бы мостики и даже перекрестки. И общество, оказавшись в такой точке, может попытаться перейти на другую колею, что зависит и от его готовности к этому шагу, и порой даже от ситуативных, случайных факторов.

Полагаю, кризисы XX века подвели нас к порогу нового этического типа сознания. Он может сложиться как более или менее сбалансированное, органичное соединение этик системоцентризма и персоноцентризма. Назовем его органичным, солидаристским или гражданским коллективизмом. В идеале он представляет собой сочетание лучших черт двух других типов и теоретически может обеспечить гармоничное сочетание индивидуальных интересов с интересами более широкими. В этом плане

Первыми такими перекрестками, на которых наше тогдашнее общество оказалось не готовым сменить колею, были Смутное время, затем годы петровской «перестройки», а по сути, национальной трагедии псевдореформации, подмявшей и повернувшей в прежнем системоцентристском направлении уже вызревавшую к тому времени потребность в глубинных изменениях на уровне архетипа, отчасти — «заговор верховников» 1730 г. и, конечно, «стартовое» десятилетие царствования Екатерины II.

Две следующие попытки, имевшие, в отличие от предыдущих, реальные шансы на успех и потому столь трагичные, пришлись на XIX век. Их политическими кульминациями стали морозный декабрьский день 1825 г. и сырой первомартовский день 1881 г. По-видимому, именно в те моменты истории персоноцентризм стал представлять в России более или менее заметную социальную величину, заявив о себе как о реальной альтернативе извечному российскому системоцентристскому «людодерству». На мой взгляд, принципиальное отличие ситуации, сложившейся в то время, от персоноцентристских вспышек двух предыдущих столетий состоит в том, что персоноцентризм тогда впервые заявил о себе как о силе, которую не так-то просто бесследно уничтожить (а такая попытка была предпринята в царствование Николая I), о силе, обладающей определенной социальной базой, людьми с чувством социальной ответственности, личным достоинством и достаточно развитым самосознанием. В стране появилась, используя выражение Дени Дидро, «новая порода людей», и весь XIX век прошел под знаком ее укрепления и развития.

Разумеется, мы говорим сейчас лишь об одном из векторов. В реальности все было гораздо сложнее. В частности, параллельно развивалась славянофильская идеология — романтичная, теплая, но консервативная с точки зрения политических прав и вообще подозрительно относившаяся к идее прогресса. Ее выразители считали концепцию политических прав личности непригодной для российской «ментальности», поскольку в России вместо борьбы политических партий, вместо парламентаризма и конституционных ограничений власти наша главная «скрепа» — «соборное единение» всего народа под опекой абсолютной монархии. По их мнению, русский народ по своей глубинной сути «неполитический» и потому нам-де, в отличие от «загнивающего» Запада, не нужны никакие политические права.

Так или иначе, но к началу XX века персоноцентризм стал в русском обществе настолько значительной силой, что даже без политических подталкиваний начала крениться и покрываться трещинами пирамида извечного российского системоцентризма. Впервые возможность построения жизни на иных началах, нежели «людодерство», стала реальной. Еще несколько десятилетий спокойного развития — и уже ничто было бы не в силах помешать переходу России на персоноцентристские рельсы. Однако здесь роковую роль сыграло то, что, в отличие от западных стран, персоноцентризм в России развивался не «вширь», а «вглубь», то есть в основном в пределах одного социального слоя — интеллигенции. При этом даже в его рамках он охватывал лишь одну ее часть, в политическом словаре обычно именуемую «либералами».

Другая же часть интеллигентов — «политические радикалы» — по глубинной сути своей оставались теми же системоцентристами, лишь нового образца. Они мыслили и действовали (к несчастью для общества, весьма успешно) в рамках все той же прежней антиличностной шкалы ценностей, только перевернутой вверх дном по принципу «кто был ничем — тот станет всем». Подобная сверхконцентрация персоноцентризма породила уникальное в мировой истории явление — российскую гуманистическую интеллигенцию, в политическом плане это привело к национальной трагедии. Узость социального основания персоноцентризма предопределила его поражение. Хотя к началу Первой мировой войны на персоноцентристскую «колею», в общем, перебралась лучшая часть российского общества, ее сил не хватило. Параллельный фанатичный активизм радикалов оказался сильнее. Деструктивные процессы, как правило, развиваются быстрее конструктивных. Динамика этих параллельных процессов происходила на протяжении жизни двух поколений — от 70-х гг. XIX века до 20-х гг. XX. А революция и все последующие перипетии российской истории были в этом смысле не кульминацией, а лишь почти неизбежной развязкой трагедии.

Экстремистски настроенные идеологи, уничтожив поросль персоноцентризма, сделали ставку на «большой скачок», хотели сразу шагнуть от традиционалистского системоцентризма к некоему «высшему» коллективизму. Такое игнорирование эволюционных закономерностей исторического процесса могло привести только к краху. И он произошел. Вместо идеала «нового человека» был получен чудовищный кентавр с некоторыми формами второго этического генотипа, с претензиями третьего, но с сущностью первого. Российский системоцентризм вновь проявил феноменальную изворотливость и живучесть: произведя радикальный маневр и ценой полной внешней трансформации, он еще раз уничтожил свою историческую альтернативу и вновь сохранил себя и свое господствующее положение. Для этого ему пришлось пожертвовать многими традиционными символами и атрибутами и даже «головами» и прежде привилегированных слоев, и вообще независимой части общества. Общественная «пирамида» была как бы опрокинута набок, и темная стихия глубинного системоцентризма, активизировавшего худшие, низменные черты массового сознания и ментальности, захлестнула и родственную ей структуру самодержавной власти, и, увы, сконцентрированных лишь в одном блоке, в одном общественном слое носителей персоноцентристского генотипа.

Когда же рассеялся дым большевистского переворота (введший в заблуждение многих даже весьма проницательных наблюдателей, не говоря уже об участниках событий), оказалось, что системоцентризм, сменив идеологические и политические вывески и кардинальным образом разделавшись с персоноцентристской оппозицией, еще увереннее и тверже, чем раньше, господствует на продолжавшей расширяться территории Российской империи.

Победила задрапированная в радикальные одежды антиперсоноцентристская линия. Произошел ренессанс системоцентризма, его возрождение и укрепление на новой, более прочной массовой основе. В плане социально-психологическом укрепление традиционного психологического генотипа произошло за счет разрушения некоторых вторичных стереотипов национального сознания и их замены другими, по форме во многом новыми, но по своей глубинной сути работающими на те же базовые ценности, того же типа. В идеологическом плане место государственного православия заняла новая официальная религия, фразеологически совершенно иная, но по способам воздействия на умы паствы, по формируемому ею социальному типу личности ему подобная и столь же успешно эксплуатировавшая те же косные традиционные стереотипы сознания.

В плане политического режима изменения также коснулись скорее внешних атрибутов и отчасти форм осуществления власти, а также состава обладающих ею групп, чем политических целей и средств их достижения. Особенно очевидна преемственность в области духа, атмосферы политической жизни, на более конкретном уровне раскрывающихся через категории политического сознания и политической культуры.

Словом, «несущие» опоры системоцентристской политической конструкции не только успешно пережили «смутное время» революции, но в некоторых отношениях стали еще крепче. Мы «проиграли» XX век и, реанимировав наиболее косные черты национального сознания, в лучшем случае протоптались на месте, потеряв столь важное и, может быть, даже невосполнимое время для позитивного развития. Единственным и весьма слабым утешением может служить то, что мы показали миру негативный пример ложного пути. Впрочем, особой благодарности за этот негативный урок того, «как не надо», ждать не приходится.

Однако глубинный смысл происшедшего поняли тогда очень немногие. Да что говорить о тех временах, если

На политической поверхности явлений — но только на ней — так оно во многом и было. Жизнь и судьба пяти поколений — от родившихся в 1880-х до увидевших свет в 1960-е — были принесены в жертву молоху советского псевдосоциализма.

Лишь в последнее десятилетие XX века, после занявшего три четверти столетия «штрафного круга» по системоцентристской колее, наше общество смогло вновь выйти на новый перекресток своей судьбы. В очередной раз решалось, по какому из путей мы пойдем дальше: по накатанному ли авторитарному, где человеческой личности при всех политических формах и режимах правления отводится лишь роль пресловутого «винтика», или же наконец перейдем на трассу устойчивого демократического развития, где жесткие ухабы в начале пути формируют у людей чувства социальной ответственности, независимости, личного достоинства. Около двух десятилетий весы нашей исторической судьбы колебались. В «лихие 90-е» они склонялись в сторону либеральной «чаши», но уже на их излете направление переменилось. Романтический оптимизм перестроечных лет, вполне сосуществовавший с циничным прагматизмом приобретателей плохо лежавшей госсобственности, уступил иным чувствам. А с конца 1990-х возникло оправданное беспокойство в связи с постепенным возвратом в прежнюю колею, хоть и во внешне модернизированном ее варианте. В 2000-е и последующие годы процесс обратного движения набрал силу. Одна из связанных с этим мифологем — эксплуатация идеи «особого пути» России.

В последнее десятилетие он занял непомерно большое место как в массовом, так и в «просвещенном» сознании наших соотечественников. Одни его лелеют и пестуют. Другие относятся к нему как к несчастью или по меньшей мере как к плохому климату, в котором им выпало жить. Но и те и другие трактуют его в духе греческих трагедий как нечто фатальное, как непреодолимую судьбу.

Известно, что концепции «особой цивилизации», «особого пути», «особой демократии» — весьма распространенный в мировой практике способ легитимации авторитарных режимов, идеологически ангажированная геополитическая спекуляция в интересах властей. Ее цель проста и прозаична — исторически «освятить» и по возможности увековечить существующий политический режим с его «вертикалями» и патернализмом. Любопытный парадокс — популярность «особого пути» обычно связана с периодом неблагополучия в жизни тои? или иной страны. И тогда находит отклик мысль, что испытания, ниспосланы именно в силу некой «уникальности». Так, в не очень благополучном для Британии XVII веке писали, что страна избрана Богом для «особой миссии» и что «Бог был англичанином». А в Португалии примерно в то же, тяжкое для страны время «выяснилось», что она есть часть Божественного плана по сотворению мира, а к первому ее правителю Бог специально спускался с неба и инструктировал его по вопросам «государственного строительства». У иудеев с Богом тоже свой «особый договор». Куда завел страну немецкий «Sonderweg» — общеизвестно (вспомним лишь строку из великого Гейне: «как жалко ползают по земле все нации другие»).

В России один из симптомов болезни — почти мистическое одушевление государства, на котором держится миф о его «особой роли» в нашей истории, хотя, как известно, эта особость состояла в его избыточности и античеловечности, в подавлении человека, в вытравливании у него инстинкта свободы и способности к самоорганизации, в систематическом унижении человеческого достоинства. А компенсацией этого служило как бы приобщение человека к величию Державы, ее победам и битвам. Что придает ему некое иллюзорное самоуважение, идентичность, даже ложную политическую субъектность. В этом смысл нагнетания имперской идеологии. При этом цинично эксплуатируются позитивные патриотические чувства людей, шулерски подменяемые идеями «государственного величия», якобы «естественных» внешнеполитических интересов и целей, мифологемы «русского мира» как особой цивилизации и т.п. И патриотизм становится психологическим прибежищем для людей, живущих в плену разного рода химер. К этому прибавляются фантомные боли «постимперского синдрома». Мы, впрочем, в этом не уникальны, подобное после распада Британской империи в слабой форме пережила Англия, а в форме более тяжелой, в виде аншлюса со всеми последствиями — Австрия после краха империи Габсбургов, не говоря уж о нацистской Германии. Но это слабое утешение.

У России нет «цивилизационного запрета» на переход от авторитарного к правовому обществу. Ведь наряду с подданническим менталитетом, у нас с давних пор существовала и существует альтернативная, персоноцентристская контркультура. И это нацеливает нас не назад, не на воспроизводство все тех же архаичных патриархальных моделей взаимодействия народа и властей предержащих, многажды доказавших свою историческую бесперспективность, а вперед, на подлинную социальную модернизацию.

Да, до сих пор мы как социум были не слишком удачливы в выборе исторических путей. Как все сложится на этот раз? Не повторяется ли опять все тот же дурной цикл «дня сурка»? Не берусь давать оценку вероятности реализации разных возможностей. Но важно в полной мере осознать собственную ответственность за судьбу страны. История показывает, что в критические периоды не только позиция и желания так называемых «элит», а воля и поведение обычных людей, рядовых граждан страны, в подлинном, а не в казенно-шовинистском смысле поднявшихся с колен и обретших личностное самосознание и достоинство, может стать определяющим фактором.

В любом случае мне близок взгляд, что история — не судьба и что порочный круг может быть разорван. Помимо общей динамики исторических процессов, немало зависит и от субъективных факторов, и даже от исторических случайностей. Случается и попятное движение. И хотя такие отступления происходят не навечно, жизнь конкретных поколений они исковеркать очень даже могут. Будущее, даже ближайшее, всегда альтернативно. И тут многое зависит от нас самих. Еще в XVII веке, во времена в Европе почти катастрофические, поэт Пауль Флеминг писал: «Подчас о времени мы рассуждаем с вами. Но время это — мы! Никто иной. Мы сами». А для века XXI это вдвойне так.

В данном контексте хотелось бы попытаться понять причины роста популярности геополитической идеологии.

Почему геополитика находит отклик в массовом сознании

Сегодня мир вступил в период кардинальных, многофакторных, во многом непредсказуемых и происходящих с нарастающей скоростью перемен. Наступил «конец знакомого мира». В частности, происходит десакрализация государства как якобы носителя неких «высших», приоритетных по отношению к интересам обычных граждан целей и задач. Государство стремятся ограничить, поставить на служебное по отношению к людям место, а праву придать роль главного инструмента цивилизованного разрешения конфликтов. Идут поиски и попытки создания его новой модели. Это тема особая. Нас сейчас она интересует лишь с точки зрения проявляемого столь драматичным образом в сегодняшней России сопротивления этой мировой тенденции.

Пораженность массового сознания россиян посттоталитарным вирусом оказалась куда серьезней, чем казалось еще недавно. И что для многих оказалось совсем уж неожиданным, не сработал «принцип Моисея», 40 лет водившего по пустыне народ Израиля, ожидая, пока вырастет и войдет в силу новое поколение, не знавшее рабства. Популярные еще совсем недавно разговоры о «поколенческом» факторе, о том, что смена поколений автоматически поменяет преобладающие в массовом сознании ценности и идеалы, потеряли убедительность. Ибо молодые люди, не заставшие советского режима со всеми его атрибутами, оказались весьма уязвимы для лишь слегка заново подкрашенных идей патернализма и национализма. А в последние годы это перешло в злокачественную стадию милитаристских восторгов и шовинизма. Разумеется, большую, а многие считают, решающую роль сыграло перманентное и беспрецедентное по интенсивности инфицирование массового сознания главными телевизионными каналами. Но констатация этого факта не дает ответа на вопрос о причинах отсутствия иммунитета к хотя и шумной, но достаточно примитивной пропаганде.

Он распространен на разных уровнях сознания, в разных социальных группах и возникает на пересечении двух компонентов: с одной стороны, это сознание ущербности, бесперспективности господствовавшей испокон веку системы общественных отношений, с другой — это ощущение своей органической сращенности с ней, из-за чего ее изменение воспринимается как угроза устоявшемуся порядку бытия, всему укладу жизни, пусть далекому от совершенства, но единственно привычному, и следовательно, как личная угроза. Причем перемен боятся и многие из тех, кто, казалось бы, мог бы от них только выиграть. Но риск и состязательность пугают. Государственная опека, дававшая гарантии прожиточного минимума, возможность прожить пусть кое-как, но зато без особого напряжения, а в ряде случаев — лишь имитируя полезную деятельность, по-прежнему привлекательна. Здесь, видимо, срабатывает стереотип, о котором писал еще Карамзин: «Зло, к которому мы привыкли, для нас чувствительно менее нового добра, а новому добру как-то и не верится». На таком причудливом фундаменте, состоящем из неудовлетворенности своей жизнью и боязни пусть плохую, но привычную, жизнь изменить, и зиждется комплекс неполноценности. А для его иллюзорного преодоления есть два пути.

• Первый — агрессивное самоутверждение, маскирующее внутреннюю неуверенность и раздвоенность. Его конкретные проявления — всяческое приукрашивание своей жизни и достижений страны в прежние времена, а то и прямое мифо­творчество на сей счет. По Достоевскому, тот, кто остается рабом в душе своей, будет яростно сопротивляться попыткам вывести его из рабского состояния и мешать другим выбраться из него, как бы отстаивая свое моральное право на рабство. Реальный идеал людей с этим типом сознания выражает «бесовская» формула Петра Верховенского: «Все рабы и в рабстве равны». Симптомы этого комплекса — тоска по советским временам, антиличностные, враждебные самой идее свободы, клише сознания.
• Путь второй — муссирование давней славянофильской идеи уникальности духовного строя русского народа, который, дескать, переделка на западный лад, погоня за материальными благами и политическими правами неизбежно разрушат. От первого варианта он внешне отличается своим мирным, романтически-патриархальным настроем. Но в военные или близкие к ним времена различия уходят на задний план, и он быстро обретает черты первого, агрессивно-хвастливого пути.

Причины устойчивости этого комплекса, пути и шансы его преодоления — серьезная отдельная тема. Думается, ее прежде всего надо обсуждать в категориях глубокой ценностной деформации и деградации общественного сознания. Здесь же ограничусь одним моментом, которому, впрочем, некоторые ученые придают статус «главного парадокса эволюции». Имеется в виду нарастающий разрыв между «когортой» продвинутых, широко рефлексирующих людей и всеми остальными.

Полагаю, причины поразившей массовое сознание деформации следует обсуждать в контексте таких психологических феноменов, как «стокгольмский синдром», «виктимизация», демонстративный суперконформистский активизм, снижение чувства эмпатии по отношению к назначенным «врагам», романтизм вседозволенности (вспоминается фраза песни из классического мультфильма советских времен — «романтики с большой дороги») и, конечно, «банальность зла» по Ханне Арендт. Но эта очень важная тема находится за пределами статьи.

Несколько цитат и мыслей в завершение

Вспомнилось начало тыняновской «Смерти Вазир-Мухтара». «На очень холодной площади в декабре месяце тысяча восемьсот двадцать пятого года перестали существовать люди двадцатых годов с их прыгающей походкой. Время вдруг переломилось… Лица удивительной немоты появились сразу, тут же на площади, лица, тянущиеся лосинами щек, готовые лопнуть жилами. Жилы были жандармскими кантами северной небесной голубизны… Тогда начали мерить числом и мерой, судить порхающих отцов… Отцы пригнулись, дети зашевелились, отцы стали бояться детей, уважать их, стали заискивать. У них были по ночам угрызения, тяжелые всхлипы. Они называли это «совестью» и «воспоминанием»… Кровь века переместилась».

Есть печальный соблазн спроецировать это на наши времена, вспоминая череду событий, начиная с тоже очень холодного декабря 2011 года, и динамику общественных настроений в последовавшие месяцы и годы. В самом деле, и внешне похожего немало, и оптимизма особого нынешняя моральная ситуация тоже не вызывает. Произошло то, чего одни боялись, а другие считали невозможным — прошлое, от которого мы старались убежать, нас догнало и стремится поглотить. И печальнее всего, что оно втягивает в свою воронку и людей молодых, не испытавших «прелестей» советской жизни, но унаследовавших стереотипы сознания, согласно которым демонстративное активное холуйство перед глазами начальства — наилегчайший путь к благополучию и карьере.

Сегодняшний камертон общественной жизни — симбиоз патернализма и холопства. А из истории первой на память приходит Византия. И превосходный пассаж А.Я. Гуревича (выдающегося отечественного историка-медиевиста и культуролога. — Ред.) о моральной сути византийской знати: «Индивидуализм византийской знати — индивидуализм холопов, заботящихся о своей карьере и обогащении, лишенных какого-либо чувства собственного достоинства, готовых ради подачки на унижение и раболепствовавших перед императором». И ни внешнее придание нашему византинизму квазиправовых юридических форм, ни технологически модернизированные пропагандистские ухищрения сути дела не меняют.

Однако «мелодии», исходящие от этого «оркестра», при всей их громкой навязчивости, отнюдь не единственные в публичном пространстве. По счастью, есть и много другого. Нравственный потенциал общества выживает и развивается помимо и вне официальных сфер и кругов. А порой — и вопреки извечной бюрократической настороженной установке по отношению к любой неподконтрольной общественной активности. А активность эта возникает постоянно и спонтанно, во многих, порой неожиданных формах. И отнюдь не только в столицах и даже не столько в столицах, сколько в небольших городах.

Еще раз вспомним Карла Поппера, считавшего, что вернуться в мнимый «утраченный рай» тоталитаризма невозможно. «Чем старательнее мы пытаемся вернуться к героическому веку племенного духа, тем вернее мы в действительности придем к инквизиции, секретной полиции и романтизированному гангстеризму… нам следует найти опору в ясном понимании того простого выбора, перед которым мы стоим. Мы можем вернуться в животное состояние. Однако если мы хотим остаться людьми, то перед нами только один путь — путь в открытое общество».