Борис Михайлович Рунин, критик и редактор, в конце 80-х годов ХХ века, на склоне лет, написал абсолютно откровенные мемуары о себе и своем времени. Друзья Рунина (они звали его Бобом) всегда подшучивали над его трусоватостью. Мария Белкина, Даниил Данин, Соломон Апт, Александр Мацкин узнали о его тайне только из его мемуаров, которые вышли уже после его смерти. Из них следовало, что Рунин всю жизнь играл с органами в игру, подобную русской рулетке.

Книга называлась «Мое окружение. Записки случайно уцелевшего». Название «Мое окружение» стало метафорой всей жизни Бориса Рунина, доброго и отзывчивого товарища, всегда старавшегося быть незаметным.

Этим мемуарам предшествовал написанный еще в 70-е годы очерк «Писательская рота», о которой до этого никто не писал.

Осенью 1941 года из писателей-добровольцев была организована «писательская рота», объединившая близоруких, больных и немолодых литераторов, впоследствии частично погибших, частично пропавших без вести.

Мария Белкина писала спустя годы в книге «Скрещенье судеб»: «1 июля уходило на фронт московское ополчение, ушла и писательская рота. Я видела эту роту добровольцев, она проходила через площадь Восстания к зоопарку, к Красной Пресне, это было тоскливое и удручающее зрелище — такое невоинство! Сутулые, почти все очкарики, белобилетники, освобожденные от воинской повинности по состоянию здоровья или по возрасту, и шли-то они не воинским строем, а какой-то штатской колонной…»

В «писательской роте» Рунин встретил писателя Александра Бека, автора знаменитого «Волоколамского шоссе». Тот производил странное впечатление человека, существующего под маской простодушного шута, эдакого бравого солдата Швейка, однако Рунин проникся к нему доверием, чувствуя, что при нем можно говорить обо всем.

«А за этой напяленной на себя шутовской личиной кроется отчетливое понимание глубинной природы вещей, уродливых политических установлений, окружающей тотальной лжи. И конечно же — страх. Постоянный, тщательно запрятанный, бесконечно чуткий страх. За свое нерусское — не то датское, не то еще какое-то происхождение. За свое неистребимое и потому опасное чувство иронии. За свое тонкое и острое понимание механизма власти с ее беззаконием, с ее произволом. Да мало ли за что!

Ведь Бека, надо думать, не раз пытались завербовать в осведомители, пока он не заслонился от этой страшной напасти напускной наивностью, нелепостью своих чудачеств».

В 70-е же годы он писал гораздо осторожнее. «Наша ополченческая рота не­обычна во многих отношениях. Достаточно сказать, что она укомплектована преимущественно профессиональными литераторами, членами Союза советских писателей — прозаиками, драматургами, поэтами, критиками. Но кроме того, она не соответствует обычным представлениям о воинском подразделении и по возрастному составу. Здесь представлены не просто разные годы рождения, но буквально разные поколения».

Там он приводит характерный разговор тех лет, который ведут писатели. Один из таких разговоров приведет его товарища в руки смершевца.

Треть роты погибла в окружении. А Борис Рунин с двумя товарищами попал в окружение под Ельней. Они выходили из котла в течение целого месяца, шансы выжить были минимальны, каждый шаг в тылу немцев грозил им гибелью. Двое из них к тому же были евреи. Несколько раз их пытались сдать немцам местные жители. Но ополченцам удалось спастись, и они 16 октября оказались в бегущей от немцев Москве.

Затем его все-таки отпустили и отправили во фронтовую газету, куда он был приписан. И там, в вагоне поезда, стоящего в тупике, его постоянно вызывал к себе в купе злобный и подозрительный смершевец, который, как потом выяснилось, тайно напивался целыми днями, а по ночам терзал журналистов и военных своими допросами. Во время этих непрекращающихся диалогов, длившихся многие часы, Борис Рунин пытался угадать, знает ли этот смершевец его тайну или нет. Тот пока спрашивал его только об окружении под Ельней. Но в какой-то момент стал требовать, чтобы тот доносил на своих товарищей. То есть попросту вербовал.

Так же обрабатывал он его однополчан по фронтовой газете Волховского фронта. Об этом история о критике Федоре Левине, работавшем в разогнанном в конце 30-х журнале «Литературный критик».

Будучи военным журналистом в газете «В бой за Родину», располагавшейся на окраине Беломорска, Левин имел неосторожность при трех литераторах (драматурге, поэте и прозаике) высказать мнение о том, что война будет носить затяжной характер и что наша армия еще долго станет отступать. На следующий день его арестовали; ему грозил расстрел за пораженческие настроения. Какое-то время арестованный ходил на общие работы, однако в дело вмешался прикомандированный к газете писатель Геннадий Фиш, под личную партийную ответственность вызволивший товарища из беды.

В конце войны Рунин пришел к начальнику разведки Карельского фронта за интервью, и когда тот узнал, что он из Союза писателей, то брезгливо поморщился: «Ненадежный вы народ». А потом, смягчившись, рассказал Рунину, как друзья-писатели бросились наперегонки сдавать своего товарища в СМЕРШ и как того чудом спасли.

В 1949 году, когда и Федор Левин, и Борис Рунин подверглись нападкам за «космополитизм» — Рунина обвиняли «за связь» с главными космополитами Юзовским и Гурвичем — они случайно встретились на улице. Разговорились, конечно, и решили выпить как фронтовики, им было что вспомнить, говорили о трибунале, исключении из партии, чудесном вызволении… И в завершение Федор Левин сказал: «Но ведь из сердца они у меня партийный билет не отберут!»

Борис Рунин писал, что той патетической фразой Левин перечеркнул всю теплоту их встречи. Глубина поражения психики даже у честных и столько раз битых товарищей была огромной.

Итак, что же это была за тайна, с которой Борис Рунин жил как под дамокловым мечом? Менял работу, переходил из газеты в газету, не задерживался ни в одном журнале, старался не высовываться и не только боялся сам, но и чувствовал страх в душах своих товарищей.

Борис Рунин (Рубинштейн) через свою родную сестру совершенно случайно для себя в середине 30-х годов стал родственником Троцкого.

В 1934 году Генриетта Рубинштейн, его сестра, встретила и полюбила уже сосланного Сергея Седова — сына Троцкого — который отказался уезжать из СССР со своей семьей и остался работать на производстве инженером. Они познакомились в Сочи в июле 1934 года. В то время она, студентка, была замужем за кинооператором Андреем Болтянским, приятелем Сергея Седова. Их роман развивался стремительно. В конце этого же года Генриетта и Сергей начали совместную жизнь, а в феврале 1935 года зарегистрировали брак.

Уже после реабилитации Генриетта вспоминала, что только перед ЗАГСом Седов признался ей, что он сын Троцкого. Борис Рунин писал о нем:

Дмитрий Волкогонов, разбираясь спустя годы в этой истории, писал, что в январе 1937 года «Правда» опубликовала статью некоего корреспондента Пухова: «Сын Троцкого Сергей Седов пытался отравить рабочих генераторным газом». Выступавшие на митинге говорили: «У нас в качестве инженера подвизался сын Троцкого Сергей Седов. Этот отпрыск продавшегося фашизму отца пытался отравить газом большую группу рабочих завода». Сестра Рунина была арестована вслед за Сергеем Седовым, которого, конечно же, вскоре расстреляли. Генриетта провела двадцать лет в лагерях. Девочку — внучку Льва Троцкого, родившуюся незадолго до расстрела отца, — бабушка и дедушка успели взять к себе. Вместе с ребенком они были сосланы в Сибирь, что можно было считать по тем временам своеобразным везением.

А жизнь московского литературного критика Бориса Рунина превратилась в постоянную смертельную игру с НКВД и властью, со сменой рабочих мест, уклонением от любых опасных разговоров, попыткой быть незаметным. Он был хорошим другом, его любили товарищи, но все думали, что он трусоват, потому что всегда молчал.

В своей книге Рунин рассказывал, как уже после смерти Сталина его вызывали в КГБ и пытались вербовать на основании того, что он «скрывал» от органов свою связь с родственником Троцкого. Любого рода «темные места» в биографии могли сделать человека осведомителем. Но уникальный опыт Рунина — в постоянном утекании от органов, умении просчитывать их игру заранее в жуткой шахматной партии, которую он не по своей воле всю жизнь играл с властью, — позволил ему сохраниться.

«Угроза небытия множество раз вплотную подступала к моей судьбе, — так подводил он итог своей трудной жизни, — но каждый раз как-то так получалось, что в последний момент случайность брала верх над неизбежностью. Конечно, что-то зависело и от меня, а не только от непостижимого хода вещей. Какой-то опыт, способствующий выживанию даже такого очевидного аутсайдера, каким всегда был я, какие-то навыки, помогающие человеку сохранить себя даже вопреки давлению тоталитарного режима, наверное, исподволь накапливались во мне всю жизнь». И еще он обращался с просьбой к последующему поколению исследователей страшных сталинских лет. «Не торопитесь с характеристиками литераторов моего поколения, если только они сами не заявили себя заведомыми палачами или очевидными мздоимцами. Не доверяйте еще при нас окаменевшим репутациям.

Поймите, что чаще всего мы руководствовались в своем поведении даже не столько естественной борьбой интересов, сколько подсознательно действующим страхом. В конечном счете страх таился за всеми нашими поступками. И конечно, он был постоянным психологическим фоном нашего нравственного и интеллектуального бытия».