Персонаж в театре

Спектакль «Горбачев» в постановке латвийского режиссера Алвиса Херманиса вышел посткарантинной осенью 2020 года. Партер Театра Наций заполнила московская светская публика — был и сам Горбачев, смотревший спектакль из ложи. Для современной российской культуры этот спектакль стал событийным — и дело не в качестве постановки и не в ее месседже.

Все гораздо проще: нормальная для Европы и Америки манера ставить спектакли или снимать кино о политиках первого ряда из недавнего прошлого — не прижилась в России. Причины этого художественного дефицита понятны. Русский театр, кстати, вообще по какой-то причине воспринимается как представляющий «вечное, классическое», и потому любая постановка, тем более касающаяся политики, тем более болезненной и современной, — априори обречена на внимание.

И хотя создатели уверяли, что в спектакле «личность вытесняет политику», как зритель должен свидетельствовать — это не так. Ясно, что для Москвы-2020 нормализация Горбачева уже выглядела неблагонадежно — и потому Евгений Миронов как мудрый театральный менеджер выбрал для пиара тактику дистанцирования от «актуальности».

Конечно, в спектакле не было подробного описания горбачевских реформ и проч. Но изображение политика такого масштаба как мифологического героя — и его интерпретация, пусть даже исключающая банальную поверхностную «политику», — естественно, это заход в область «политического театра». Гуманизм Горбачева был не только политической программой, но и философией. Оттого спектакль, построенный как байопик, ведущий зрителей к истокам личности Горбачева — ищущей его гуманность в детстве, юности, первых партийных интригах и так далее, — разумеется, был политическим высказыванием.

Построен спектакль был в «жанре» Netflix — сериальный формат, быстрая динамика сюжета, множество комических реприз. Идеальный зритель для этого спектакля — тот, кто ничего не знает и никак не относится к исторической фигуре Горбачева. Формально документальный (текст — коллаж интервью и воспоминаний обоих Горбачевых), по факту — сочинение по мотивам, попытка «залезть в душу» и достать там то, что авторы хотят сами, — вполне нормальный спектакль, апокриф о Горбачеве, которого европеец Херманис и россияне Миронов и Хаматова перепридумали каждый для себя.

Я вел курс по political fiction и обсуждал этот спектакль со своими студентами. Меня интересовал вопрос, в какой момент политика превращается в миф. Спектакль о Горбачеве представлялся очень удачным опытом — в отличие от огромного количества неудачных произведений, включая и всякую сатиру, о политиках наших дней (конечно, обсуждали мы в основном зарубежный материал — вроде сериала «Правило Коми» о президентстве Трампа и так далее). Ясно, что должно пройти время — но сколько? Политик превращается в миф уже в процессе своего публичного существования; но когда этот миф становится возможно интерпретировать — не рискуя уйти в пропаганду и одновременно не избегая сложных моральных вопросов?

Ключей, как я полагаю, два.

Первый — последствия. История политика должна быть дописана до точки: не физической смерти, конечно, а момента «эпилога» — когда уже можно оценить долгосрочные последствия. Не всегда последствия являются прямым результатом действий политика — но трагедия, скажем, человека, который «пришел дать волю», но наследники эту его «волю» вновь отняли (а он был вынужден это наблюдать, не в силах остановить) — ясна и мифологична даже в такой простой структуре.

Второй — восприятие. Вы можете иметь свое отношение к политике — но примерно так же, как при просмотре фильма о Юлии Цезаре. Вы можете знать что-то о нем, а можете не знать ничего. Знания/отношение изменит ваше восприятие художественного произведения;

Нельзя сказать универсально, сколько времени должно пройти в каждом конкретном случае. Но с Горбачевым теперь нам известно это наверняка. Политика Горбачева закончилась в 1990-х, его политическое наследие — в 2000-х, его гуманистическое наследие — в 2010-х. Спектакль вышел в идеальное время — в эпилоге его жизни. С 24 февраля мы прошли полный круг — и Горбачев окончательно развоплотился. Миф о нем зажил своей жизнью — и если его можно было обратить в легкое представление о лирической судьбе юного еще-пока-не-генсека и его молодой жены в 2020 году, то в 2023-м надобность в этом мифе — особенно в глазах моих сверстников — стоит подвергнуть ревизии.

Персонаж в учебнике

Многие из нас, родившихся уже после перестройки, выросли с ощущением необходимости занять позицию в отношении Горбачева и Ельцина. Положительное отношение выдавало воспитание в семье «демократов», отрицательное — в семье «государственников». Но это отношение, разумеется, имело мало общего с историческим Горбачевым. Через отношение к нему люди формулировали страхи и переживания сегодняшнего дня — разумеется, ответ в этом политическом размежевании лежал в путинской эпохе, а не в 1986, 87, 88, 89 годах.

Для моих ровесников, конечно, это прошлое уже отжило свой век. Горбачев не отзывается в нас болью: и мне очень трудно представить современного молодого человека, зрителя Netflix и слушателя Spotify, кто всерьез бы размышлял и спорил о первом и последнем президенте СССР. В этом смысле формат спектакля-сериала, о чем я сказал выше, был идеально подобран под запросы новой аудитории.

То, однако, что отношение к настоящему формулируется через прошлое — более чем нормально. Отношение к будущему тоже можно формулировать через прошлое — через что же иначе его формулировать? Воображение слишком прозрачно, а исторической опыт все-таки вещь конкретная. Хотите как в Париже, хотите как в Вашингтоне, или хотите как в перестройку — ясная отсылка к ясным культурным кодам. Такие отсылки можно обсуждать, можно деконструировать, можно высмеивать — но они дают точку опоры.

Русское государство ведь пошло вслед за невеликой мудростью Михаила Покровского — «история есть политика, опрокинутая в прошлое». «Невеликой» я называю ее потому, что историю нельзя заместить политикой. Можно попытаться — но чистого результата не будет, потому что культурный шлейф или колея, в которой мы живем, как раз сформированы этой историей.

Причинно-следственная связь здесь не ясна, хотя пропагандистам нравится думать, что прошлое подчиняется их воле, а не наоборот. Поэтому настоящей точкой размежевания — и обсуждения — они выбирают скорее Сталина, нежели Горбачева. Выпуклая фигура, жестко поляризующая общество, сама по себе гранитная, огромная, кровавая и бесчеловечная, — куда эффективнее в качестве отправной точки дискуссии и выявления «врагов народа», чем противоречивый, человечный, живой Горбачев.

От него государство скорее отмахивается — он некая аберрация, странность, человек, который как бы «любил жену больше, чем власть». Так это или не так — не имеет, кстати, никакого значения. Таков миф: и этот миф является неудобной странностью. Правители в истории России должны любить власть и совершать из этой любви либо подвиги (Сталин), либо преступления (Ельцин) — но как можно не любить власть? Не любить силу и мощь государства?

И пока мы остаемся в старой системе координат, где госдеятеля оценивают эпическими критериями, где страна, государство, нация — это всегда высшее благо, где «Родину не выбирают, за нее умирают», даже самые либерально настроенные мыслители вынуждены признавать — в итоге государство-то он «не удержал». Как будто в «удержании» государства как такового есть самоценность. Как будто «государства» — это навсегда.

А они не навсегда.

Персонаж в будущем

Современный мир — в интеллектуальных дискуссиях, большей частью проходящих за пределами и России, и Восточной Европы, — озабочен будущим. Оно наступает стремительно: гораздо стремительнее, чем многие предполагали. Развитие биотехнологий и искусственного интеллекта перемещает вопросы о границах «человечности» из плоскости теологии в область практической этики. Но помимо «технических» вопросов, связанных с новыми технологиями, не менее остро стоят вопросы о новых социально-экономически-гуманитарных технологиях.

Возникают концепты «общества без работы», «общества безусловного дохода», «общества искусственно замедленного экономического роста» и так далее. Две главные социальные проблемы — глобальное потепление и риск глобальной войны — не решить техническими, естественнонаучными решениями. Они требуют решений гуманитарных — новых, научных, но социальных технологий.

Возвращения к международному праву. Переосмысления международного права. Новых систем международной безопасности. Глобальных экологических программ. Системы судов, принуждения к миру, к исполнению общих решений. Системы «гарантов» этих решений. Системы смягчения эффекта экономических «бумов» и «проседаний», без которых глобальное потепление разрушит нашу цивилизацию быстрее, чем мы начнем ядерную войну (обратное тоже возможно).

Необходимое условие, которое нам ставит это «давление будущего», для того, чтобы будущее у нас в принципе было, — переосмыслить сам концепт «суверенного государства». И его морально-этическую сторону, соответственно.

Когда эксперты говорят, что 24 февраля «национальные государства вернулись» (или, как вариант, «вернулись великие державы») — это звучит сомнительно.

Перестройка текущей системы международных отношений будет жестче, чем могла бы быть, — и будет вовсе не такой, как мечтают мыслители-консерваторы. Глобализация вернется, и новая глобализация будет вовсе не такой вегетарианской, как прошлая. Мы еще увидим зубы «гуманитарных интервенций» и новые технологии международного управления спорных технологий — и многие из нынешних глобалистов-гуманистов в ужасе уйдут в противоположный лагерь антиглобалистов.

Это гипотеза. Не утверждение, а предположение. Мы идем в будущее по колее, но на этой колее есть развилки. И многое на этих развилках зависит от воображения — и способности помыслить альтернативы.

И здесь вернемся к началу.

Мы мыслим будущее через прошлое, модернизируя и перепридумывая его под себя. Это не сознательное «искажение», это просто данность, которую нужно осознавать, допуская умозаключения про исторические, а равно — мифологические политические фигуры.

Если реальный Горбачев уже закончился, и болевые точки, которые он задевал как политик, у нации в прошлом (увы, теперь болевые точки у нас новые) — это вовсе не значит, что в будущем ему нет места. Наоборот: в будущем у Горбачева больше шансов преуспеть, чем в прошлом.

Парадоксальным образом человечный Горбачев, чье политическое мышление затрагивало судьбу всего человечества и чье главное антивоенное достижение (разоружение) имело планетарный масштаб, для кого личность была важнее государства и государственных границ, — такой политик легко впишется в дни, которым еще предстоит наступить. В дни, когда мышление планетарными интересами станет не факультативным, а необходимым для политиков; в дни, когда границы будут уничтожать, а не создавать новые; в дни, когда карты придется менять — снова и снова, потому что экономический и географический рельеф на них станет важнее политического.

Политика высоких технологий — не столько желательное, сколько единственно возможное будущее человечества. Потому что в противном случае у человечества вообще не будет никакого будущего. Значит, эту «новую политику» — нужно не бояться и не закрываться от нее, в том числе потому, что «какая нам разница, что будет завтра, нам бы сегодня пережить». Это подход пораженческий, потому что от силы нашего воображения сегодня зависит, каким может быть это завтра.

Мифический Горбачев — новый мифический Горбачев — может быть отличной точкой отсчета для этих обсуждений. По крайней мере, потому, что

По крайней мере потому, что перепридумывать и переизобретать миф — это тоже нормально.

Не случайно, я думаю, ожидание «нового Горбачева» — это такой штамп. Его ждут не только для России. Многие ждут его и для Китая, и для Северной Кореи, и для Ирана, и для многих других авторитарных государств. Придут ли эти «новые Горбачевы» и подарят ли миру относительно бескровный демонтаж опасных для будущего политических систем изнутри — я не знаю. Но миф о них нам может очень сильно помочь.