Никсоновско-киссинджеровские Соединенные Штаты прагматизировали политику — на их импульс брежневский Советский Союз начал отвечать взаимностью. В те же годы канцлер ФРГ Вилли Брандт начал новую восточную политику, предполагавшую сближение со странами социализма. Московский договор между СССР и ФРГ — висевший на волоске, но все-таки ратифицированный в Западной Германии в 1970-м — знаменовал улучшение отношений между двумя странами. Началась эпоха детанта — разрядки международной напряженности.

В те годы, до них и позже, мало кто задумывался об объединении Германии. Посол Советского Союза в ФРГ Валентин Фалин многократно пытался обсуждать этот вопрос с министром иностранных дел Андреем Громыко. И однажды Громыко самым откровенным образом завершил дискуссию: «Нам не нужна никакая единая Германия, в том числе социалистическая. Вполне хватает единого социалистического Китая».

Из незыблемости факта существования двух немецких государств исходил поначалу и Михаил Горбачев. Эту мысль он подчеркнул в ходе встречи в Москве в июле 1987 года с президентом ФРГ Рихардом фон Вайцзеккером. При этом

В тот раз едва ли советская сторона придала серьезное значение фразе фон Вайцзеккера: «Принадлежность немцев к одной нации является, на наш взгляд, двигателем на пути прогресса в Европе, а не источником помех или препятствий».

Та встреча растопила лед в отношениях СССР и Западной Германии. В октябре 1988 года состоялась первая встреча Михаила Горбачева и канцлера Гельмута Коля. Тогда канцлер ФРГ заметил: «Война, насилие уже не являются средством политики. Думать иначе — значит вести дело к концу света».

В июне 1989-го состоялся ответный визит советского лидера в ФРГ. Как вспоминал Горбачев, «нам открылась Западная Германия такой, какой она уже давно стала благодаря демократическим переменам, полному преодолению и общенациональному осуждению нацистского прошлого. Это был отнюдь не «очаг реваншизма».

В то же время напряглись отношения СССР и ГДР — Эрих Хонеккер не принял перестройку, подозревая, что Горбачев списывает его со счетов. Тем не менее, как отмечал Валентин Фалин, еще в 1988 году «считалась установочной другая оценка: история решит проблему единства Германии через 50 лет».

Поезд пришел по назначению

Горбачев побывал в начале октября 1989 года на праздновании 40-летия образования ГДР, однако контакты с Хонеккером были прохладными, а приветствовавшие советского лидера толпы молодых людей скандировали «Горбачев, помоги!». Вскоре после этого, в том же месяце, Хонеккер был смещен с поста генерального секретаря — без всякого вмешательства автора перестройки. Пала Берлинская стена, события развивались лавинообразно, и «управлять» ими становилось все сложнее. Помощник генсека Анатолий Черняев записал в своем дневнике 10 ноября 1989-го, наутро после событий: «…тут уже не о «социализме» речь, а об изменении мирового соотношения сил, здесь конец Ялты». 11 ноября Гельмут Коль позвонил Горбачеву: «…мы не хотим дестабилизации в ГДР… Однако руководству ГДР следовало бы в создавшихся условиях действовать динамично».

В январе 1990 года были приняты решения об образовании «шестерки» (СССР, США, Великобритания, Франция и два немецких государства) для обсуждения внешних проблем объединения. Споры по поводу того, как должен называться формат — «4+2» (главенствующая роль четырех держав) или «2+4» (доминирующая роль в переговорах ФРГ и ГДР — эта формула в результате и была зафиксирована как официальная), продолжались, но практического значения для торможения или ускорения объединения уже не имели.

Даже в тот период Михаил Горбачев, как и его коллеги — лидеры ведущих стран Европы, совершенно не стремился форсировать события. В большей степени его волновала возможность перемен внутри ГДР, но роспуск самого восточногерманского государства не считался приоритетом.

Больше того, Горбачев очень болезненно отреагировал на так называемые «10 пунктов» Гельмута Коля об объединении, изложенные в выступлении канцлера в Бундестаге 28 ноября 1989 года. В третьем пункте Коль предложил «значительно расширить» помощь ФРГ Германской Демократической Республике, если в ГДР будут приняты решения, «гарантирующие коренные перемены в политической и экономической системе». Среди прочего — «монополия СЕПГ на власть должна быть упразднена». В пятом пункте Коль сообщил о готовности пойти на формирование конфедеративных структур, что предусматривало «в обязательном порядке наличие в ГДР узаконенного демократическим путем правительства».

Понятно, что Коль, предваряя объединение, настаивал на минимальной синхронизации развития институтов двух Германий. Горбачев же увидел в этом диктат Западной Германии и чрезмерную спешку, о чем раздраженно сообщил в разговоре 29 ноября 1989 года с итальянским премьером Джулио Андреотти, который не считал столь уж необходимым объединение Германий. В то же время советский лидер выражал неудовольствие Хонеккером, который опоздал с переменами в ГДР, вызвав крайнее недовольство населения и волну эмиграции в ФРГ.

5 декабря Михаил Сергеевич принял в Москве министра иностранных дел Западной Германии Ганса-Дитриха Геншера и в самых резких выражениях высказал свое неудовольствие «10 пунктами» Коля: «ГДР не обойтись без коренных перемен. Но это ее внутреннее дело. Канцлер же Коль, по сути дела, обращается с гражданами ГДР как со своими подданными». На что Геншер деликатно заметил: «То, что сегодня происходит в ГДР, — это не мы устроили… В Бонне меня нередко критикуют за оценки советской политики в Европе. А ведь именно она является причиной происходящего и в ГДР, и в Венгрии, и в других социалистических странах».

И здесь возникает вопрос о взаимозависимости перестройки и процессов, происходивших в Европе. «Виноват» ли Горбачев еще и в «развале» устоявшейся модели разъединенной Германии, или объединение уже не зависело от него? Это как с «бархатными» революциями и уходом стран Центральной и Восточной Европы из тени Большого Брата — произошла комбинация процессов: они объективно шли ввиду закономерной эрозии коммунистического проекта, но и ускорились благодаря горбачевским перестройке, гласности и новому мышлению.

В начале 1990 года Горбачев еще не мог смириться с идеей вступления объединенной Германии в НАТО. Весной в ходе разнообразных встреч и переговоров говорил о том же. 4 мая Анатолий Черняев, проницательнейший помощник Горби по международным делам, написал ему записку: «Совершенно очевидно, что Германия окажется в НАТО. И никаких реальных рычагов воспрепятствовать этому у нас нет… если мы сейчас будем «железно стоять», потом это будет выглядеть крупной уступкой». Соотношение сил, добавил Черняев, все равно определяется балансом между СССР и США.

18 мая Горбачев имел беседу с госсекретарем США Джеймсом Бейкером и обсуждал все возможные опции статуса Германии вне НАТО, но при этом даже упомянул вариант вступления в Североатлантический альянс Советского Союза.

«Пусть процессы идут так, как они идут», — философски заметил Миттеран, подчеркнув, что объединение немцев уже произошло «в умах». Горбачев продолжал обсуждать разные варианты, но и сам понимал, что эти самые упомянутые французским президентом процессы остановить невозможно.

Именно поэтому, когда тот же Фалин (в то время заведующий международным отделом ЦК), если верить его мемуарам, уже понимая, что объединение неизбежно, к июльскому (1990 года) приезду Коля подготовил записку Горбачеву, где настаивал на том, что в вопросе невступления объединенной Германии в военную организацию НАТО следует стоять «до конца» и вообще это не должно выглядеть «аншлюсом», Горби сказал: «Боюсь, что поезд уже ушел».

В ходе тогдашних переговоров с немецким канцлером 15–16 июля в Архызе было решено, что объединенная Германия как суверенное государство будет иметь право вступать в любые союзы, а значит, и в НАТО, при этом Коль соглашался с тем, что в течение трех-четырех лет советские войска будут находиться на территории бывшей Восточной Германии. Горбачеву хватило политической мудрости принять новую реальность, ставшую в конце концов одним из следствий его нового мышления. Во время беседы Горбачева с Геншером 12 сентября 1990 года министр иностранных дел выразился очень точно: немцы были разъединены не с 1945 года, а с момента прихода нацистов к власти: «…к единому демократическому государству мы приходим через 57 лет, и отсчет надо вести именно от 1933 года». «Единое демократическое» здесь ключевые слова.

Поезд не ушел, он на самом деле пришел по назначению, и договор об объединении ФРГ и ГДР, подписанный 30 августа 1990 года, а также советско-германский договор о добрососедстве и сотрудничестве, подписанный в Бонне 9 ноября 1990 года, открывали новую эру, соответствующую гуманистическим идеям нового мышления. Выступая на церемонии подписания советско-германских документов, Горбачев говорил не только о Германии, которая утвердила себя «как сильная, динамичная и равноправная величина в семье всех европейских народов», что произошло благодаря «новой политической категории… — доверию», но и о свой стране. Были сказаны очень важные слова: «И вы, и мы присягнули общечеловеческим ценностям». Общечеловеческим, универсальным, а не «традиционным», которые всегда разъединяли народы, а не объединяли их:

Это то, чего добился Михаил Горбачев. Это то, что означало объединение Германии, которого хотели народы ФРГ и ГДР, — никакой «аннексии» Восточной Германии, как это представлено теперь в «едином» учебнике Мединского и Торкунова, не было. Это был объективный процесс, который невозможно было остановить, а не субъективное решение или сговор отдельных лидеров — воссоединялись, прежде всего, люди, а уже потом государства.

Это был конец (правда, как выяснилось спустя десятилетия, лишь временный) мышления «зонами влияния». Процесс объединения — наследие нового мышления, которое не уберегли и растранжирили следующие поколения политиков.