Большинство людей в нынешней России, как показывают исследования «Левада-центра», чувствуют себя «свободными» (граф. 1). У многих читателей сегодня это заключение может вызывать сильное сопротивление и недоверие к социологии. Трудности понимания подобных данных связаны с тем, что публика не в состоянии «взять в скобки» свои собственные представления, то есть не может отказаться от приписывания другим людям своих взглядов, в том числе — убеждений в приоритетности политических прав и свобод, как это имеет место в развитых странах, которые выступают для них ориентиром и образцом для идентификации. Спорить с этим бессмысленно. Разумнее спросить: а что значит для россиян «быть свободными»?

Для социолога вопрос о свободе обязательно предполагает эмпирическое «заземление», не позволяющее вязнуть в беспредметных рассуждениях о различиях понятий «свободы» и «воли» в западной и в русской культурах, метафизических сущностях «позитивной» и «негативной» свободы и проч.

После 1991 года и первых лет постсоветского существования — к избавлению от неопределенности будущего, страха перед безработицей, утратой социального положения, преступностью, произволом коррумпированных властей, лишением гарантированного доступа к медицине и т.п. Покажу это на некоторых примерах.

35 лет назад, в январе 1989 года, тогда только что образованный Всесоюзный центр изучения общественного мнения (не путать с нынешним ВЦИОМ) провел свое первое общесоюзное исследование, фиксируя надежды, страхи, ожидания в новом году. Среди многих вопросов о политической ситуации, о главных проблемах страны, перестройке, отношении к КПСС, к религии населению был задан вопрос, который получил собственное методическое имя — «Халва». Он звучал следующим образом: «Как известно, сколько ни говори «халва», во рту слаще не будет. Как вы считаете, что убедит людей в том, что в стране происходят реальные положительные сдвиги?» Мнения абсолютного большинства опрошенных сводились к трем вещам:

• ликвидации потребительского дефицита (наличие продуктов, возможность получения государственного жилья, доступ к «импортным товарам»);
• «твердый порядок» в стране (устойчивость цен, обеспечение справедливости — лишение начальства незаслуженных привилегий и льгот)
• и снятие различных ограничений (на заработок и доходы, на выезд за границу, ликвидация или ослабление цензуры, регламентации деятельности религиозных организаций, отмена прописки и изменение паспортной системы, легализация предпринимательства и т.п.) (Табл. 1).

График 1

Главным в массовых ожиданиях свободы было именно устранение дефицита — наполнение магазинов продуктами и товарами при стабильных госценах, причем к концу 1989 года эти требования стали еще более настоятельными (рост с 52 до 68%). Одновременно с населением по той же анкете был проведен опрос читателей «Литературной газеты», тираж которой в этот момент составлял более 6,5 млн экземпляров, то есть ее аудитория охватывала не менее 12–15 млн читателей. В этой среде более продвинутой и образованной публики такие требования, а значит, и представления о свободе, разделяла существенно большая часть опрошенных: от 74% («ликвидация дефицита») до 64% («лишение начальства привилегий»), при сохранении общей убежденности в необходимости стабильных госцен и свободы печати и ТВ (52%).

Таковы были условия общественной поддержки перестройки. Добиться решительных перемен и желательных изменений можно, считали люди в январе 1989 года, если установить в стране «твердый порядок» (52%) и «улучшить качество планирования» (34%), а также избавившись от ненужных имперских амбиций: «резко сократить армию и военные расходы» (24%) и «помощь другим странам» (21%). Демократизация мыслилась не как собственное участие и ответственность за положение дел в обществе, а как либерализация некоторых сфер экономики, например: «предоставить земледельцу право владеть землей и техникой» (38%), и расширение полномочий низовой администрации: передать «всю власть местным Советам» (23%), на предприятиях «ввести рабочее самоуправление» (19%).

Очень немногие опрошенные тогда (порядка 10%) отваживались высказывать еретические для советского социализма идеи: надо поощрять частное предпринимательство «под должным контролем» (13%), «предоставить союзным республикам больше самостоятельности» (11%), «дать свободу действий кооператорам» (7%), «привлечь иностранный капитал» (7%).

Опыт существования в условиях тотального государства полностью вытеснил из сознания (культуры общества) идею моральных, правовых принципов социального порядка, а значит — идею разделения ветвей власти, независимости тех институтов, которые могли бы обеспечить действенность таких принципов.

Единственно, что мыслилось тогда в пожеланиях о лучшей жизни: хорошо бы, чтобы власть от партийной номенклатуры могла каким-то чудом перейти к новым, «честным, справедливым, компетентным политикам», знающим, что делать, заботящимся, прежде всего, о благе простых людей и их процветании. Откуда их взять, кто их будет готовить, никто не спрашивал, предполагалось само собой, что они в условиях свободы появятся как грибы после дождя. Мысль, что глава государства не может проводить свой политический курс и одновременно быть гарантом права, свободы и справедливости, еще никому тогда не приходила в голову, как не приходит и сейчас.

Таблица 1

Однако сама по себе распространенность этих грез о честных политиках была симптомом начавшегося распада «осевого» механизма тоталитарного государства — эрозии власти, утраты порядка, основанного на идеологии и практиках патерналистского государства, советского тоталитарного социализма. За этими представлениями (общем «развале», анархии, некомпетентности или недееспособности правящей номенклатуры) скрывалась усиливающаяся отстраненность населения от формальных институтов, структурирующих советское общество, — партийной номенклатуры, начальства на работе, местной администрации, армии, КГБ, милиции и т.п., что называлось одним общим и неопределенным словом — «власти».

Идеология перестройки не выходила за рамки «социализма с человеческим лицом». В обществе в целом (включая его интеллектуальную элиту) не было сколько-нибудь значимых идей о необходимости принципиальных изменений государства, сломе или глубоком реформировании коммунистической системы. Речь шла только о ее «улучшении» — сомнению не подвергались само общественное устройство, легитимность действующей власти или структура господства. Значимость патерналистской идеологии при этом не затрагивалась, по крайней мере, в сознании абсолютного большинства населения, все равно — низовых его слоев или образованного, как тогда говорили — «продвинутого» меньшинства. Начавшиеся реформы, на первый взгляд затрагивающие лишь экономические отношения, на деле подорвали не просто веру в легитимность тотального государства, а в привычный порядок жизни, не дав вроде бы ничего взамен. Отчуждение от власти сопровождалось резким ростом неуверенности в ближайшем будущем (с 1988 по 1993 год показатель отсутствия «уверенности в завтрашнем дне» поднялся до 70–72%, охватив практически все группы населения), а значит — несвободы. Наполнение прилавков товарами уже в 1992–1993 году обернулось не столько удовлетворением от свободы потребления, сколько возмущением от роста цен, сделавших давно ожидавшееся изобилие малодоступным, причиной ресентимента и нового недовольства, которое обернулось против кооператоров, предпринимателей, «спекулянтов», «мафии» и требованиями ужесточения контроля над едва возникшим бизнесом. В этом смысле «свобода» и «страх» — взаимосвязанные вещи, хотя содержание обоих компонентов в разное время может радикально меняться.

Первая фаза массовых представлений о свободе закончилась широким набором страхов, которые принимали форму не индивидуальных тревог, а «угроз для существования России». Россияне, опрошенные социологами в эти годы, называли и перечисляли их: «Рост цен, обнищание широких слоев населения, угроза экономических кризисов, безработицы, высокая вероятность развала или распада экономики, экономическая катастрофа, разорение России». Несколько позже, с середины 90-х годов, их дополняли «усиливающаяся неопределенность будущего, отсутствие уверенности в завтрашнем дне», «слабость власти, анархия, некомпетентность руководства страны, безвластие», «милитаризация страны», «втягивание России в военные конфликты за пределами страны», «теракты», «распространение войны в Чечне на другие регионы России», «рост преступности», «усиление массовых экономических и политических протестов против политики правительства и президента», «вероятность гражданской войны» и другие.

Поэтому вскоре после путча ГКЧП свалившиеся на людей свободы были восприняты крайне противоречиво.

Одним, почувствовавшим себя «свободными» от привычной опеки государства, пришлось бояться, оценивая рамки возможного, другим (меньшинству) — наконец открылся мир.

К середине 2000-х годов рыночные реформы и благоприятная конъюнктура внешних цен на экспорт сырья позволили насытить потребительский рынок, а возвращение государственно-административного контроля над обществом (политика «стабилизации») сделало предсказуемым ближайшее будущее для населения, освободив его тем самым от тяжести выбора и бремени ответственности. Среди самых важных изменений, произошедших к началу 2000-х годов, россияне (исследование «Патриотизм», сентябрь 2001 года, 1600 опрошенных) называли: «Не надо стоять в очередях за дефицитом, наличие широкого выбора товаров» (43%); можно «работать на себя, а не на государство» (37%); «читать, смотреть, слушать то, что хочется» (28%); «высказывать свое мнение, не боясь преследований» (21%); иметь «частную собственность и свободно ею распоряжаться» (20%); «свое дело, свой бизнес» (13%); «заниматься тем, делать то, что раньше было запрещено или невозможно» (13%); «беспрепятственно выезжать и возвращаться в страну» (10%). Собственно политические характеристики свободы отмечало тогда явное меньшинство — «свобода политического выбора, включая свободу от единой идеологии» (12%); «не бояться вмешательства государства в личную жизнь» (11%). (Курсивом выделены мнения опрошенных.)

При общем росте чувства свободы у россиян следует отметить три всплеска чувства «несвободы»: 2005–2006 гг. (последствия монетизации льгот и массовые протесты пенсионеров), 2012–2013 гг. (последствия разочарования в исходе массовых протестов городского класса) и 2021–2022 гг. (раздражение против ковидного карантина, сопровождающегося ассоциациями с массовыми репрессиями) (граф. 1 и 2).

График 2

Сокращение бедности в первой половине 2000-х годов и относительное насыщение потребительского бюджета российских семей сопровождалось ослаблением демократических упований и значимости участия во внутриполитической жизни (не для всех, но для большей части населения), отказом от участия в политике и идеализацией доперестроечной жизни (табл. 2). В социальном плане это равносильно отказу от выбора и ответственности, отказу от свободы. Идеологически перенос ответственности на власть выражался как мнимая ностальгия по СССР, идеализация прежней жизни («раньше было лучше, был порядок, мы жили в сильной и единой стране, цены были невысокими и стабильными, у людей была уверенность в завтрашнем дне, отношения между людьми были лучше» и т.п.). Соотношение мнений «было бы лучше, если бы все оставалось, как было до перестройки, до 1985 года» (45–47%) и несогласных с ними (33–39%) чрезвычайно устойчиво, оно принципиально не меняется на протяжении последних 20 лет.

Такого рода страхи никогда полностью не уходили из общественного подсознания в России (хотя в момент перестройки абсолютное большинство (80–90%) верило, что массовые репрессии и террор сталинских времен в современной жизни уже невозможны), но начиная с 2013 года они медленно, со всеми колебаниями, но росли, вплоть до настоящего времени. Пик страхов приходится на конец 2021 года, но начавшаяся вскоре СВО и консолидация с властью успокаивает людей.

Для действующего режима такие установки относительного большинства являются крайне важным ресурсом традиционалистской самолегитимации и присвоения себе статуса «суверенности», права действовать от «имени народа». Напротив, те относительно немногие, кто сопротивляется такому переносу на власть собственной несостоятельности и слабости, помнят, что «страна была нищей, на все продукты и товары существовал дефицит» (28%), «страна пребывала в культурной и политической изоляции от всего мира» (16%), «у людей не было возможности заработать хорошие деньги и занять достойное место в обществе» (19%), «государство преследовало людей, контролировало все стороны жизни» (12%), «не было свободы слова, выезда за границу, политических собраний и демонстраций» (14%), «жить было скучно, у людей не было перспектив в жизни» (6%) и т.п. (2008 г.).

«Неучастие», в первую очередь, было характерно для низших социальных слоев, менее образованных и пожилых респондентов, жителей провинции. Напротив, молодые образованные люди были настроены против усиливающегося давления государства и принуждения к сделке «спокойствие за лояльность властям».

Таким образом, мы имеем дело не просто с разными комплексами представлений о свободе, отражающими реальные проблемы разных социальных групп в обществе, а с представлениями, в которых отложен опыт существования людей в разные периоды отечественной истории. Эти представления накладываются друг на друга, смещаются по мере того, как меняется общественный контекст и актуализируются другие запросы или ограничения; они могут передаваться от одних социальных групп другим с неизбежными изменениями и дополнениями. Но для того чтобы видеть эти отложения предшествующих периодов эволюции, нужен историзирующий взгляд на состояние общества, нужна способность к рефлексии, которые, в свою очередь, характеризуют уровень достигнутой культуры образованным сообществом в стране.

Таблица 2

Несколько огрубляя картину общественного мнения, я бы сказал, что представления о свободе у основной массы россиян прошли три фазы изменений. Выделяемые типы сознания «свободы» условны, смена одного не означает полного вытеснения предшествующего, который остается, но перестает быть доминантным представлением, то есть рутинизируется и оседает в культуре низших и более пассивных социальных групп и слоев.

• Первая фаза. Тотальное сознание несвободы в начале 1980-х годов сменилось коротким периодом всплеска надежд на перемены (1988–1992). Однако уже с середины 90-х годов у большинства населения появилось ощущение новой несвободы.
• Вторая фаза. С конца 1999 года, то есть после прихода к власти Путина, доминанта общественного мнения начинает склоняться в сторону незначительного преобладания «свободного большинства». Пиковые значения показателя субъективной «свободы» приходятся на лето 2003 года (66%), на август 2008-го (69%) и 2012 год (70%).
• Третья фаза открывается событиями «Крымнаш» (2014–2015) и продолжается до настоящего времени. Показатели «свободы» сохраняются на высоком уровне все эти годы (66–73%), не реагируя на начало СВО, мобилизацию, усиление репрессий против гражданского общества, независимых медиа и разрозненные антивоенные протесты.

Если первый период можно назвать «надеждами и разочарованиями» в предоставленной начальством свободе, второй — «потребительским насыщением, освобождением от дефицита» (и попытками меньшинства вернуть теряемые политические права), то третий — «свободой большинства от комплексов национальной неполноценности», угнетающих сознание своей отсталости от развитых стран и неспособности жить, как в «нормальных странах». Антизападная, идеологическая и политическая конфронтация и демагогия, усиливающаяся информационная и культурная изоляция от мира (и самоизоляция) не просто обеспечили ретроориентированную консолидацию населения вокруг власти, но и успокоили людей, устранив фрустрирующие параллели и угрозы сравнения своей жизни с жизнью в других странах, более того — существенно подняв их самооценку.

В самооценку людей (включая оценку себя в качестве «свободного» или «несвободного» человека) всегда входят неявные, но подразумевающиеся представления о социальном порядке (символизируемые этим нормативным элементом «как у всех» или «как в нормальных странах»). Сам «порядок» включает мнения об основаниях и средствах его поддержания (контроле со стороны власти), его «справедливости», то есть соответствия действительного положения должному — моральным или правовым принципам, а значит — возможностям изменения к лучшему, то есть более согласованным с мнениями людей. Проблема заключается в том, что в репрессивном обществе основания морали и права предельно размыты или «еще» не оформлены. Абсолютное большинство россиян, как показывают опросы, руководствуются в своих действиях частными представлениями о том, что возможно и, соответственно, что желательно, доступно, исходя из мнений об образе жизни окружающих их людей, на которых они ориентируются. Все, что выходит за рамки повседневной жизни, все, что представляет собой более сложные формы социальной организации — деятельность организаций гражданского общества, политических партий, специализированных институтов и т.п., — вызывает недоверие, непонимание и мало соотносится с интересами физического существования (выживания) подавляющего большинства населения, бедного не только в смысле уровня доходов, но и в характере самих запросов. Поэтому идеи политической свободы и прав, предполагающих собственное участие в общественной жизни и ответственность за происходящее в стране, оставляют людей равнодушными. Такое большинство «свободу» понимает скорее негативно. Это не «свобода для…», а преимущественно «свобода от…». Взгляды «свобода для…», в первую очередь — в общественно-политическом плане (участие в выборах, в деятельности политических партий, выражение отношения к правящей корпорации, отсутствие цензуры и т.п.), разделяет меньшинство населения, обладающее значительным, в сравнении с основной массой, социальным капиталом, образованием, более высокой самооценкой и претензиями на авторитет и влияние на других.

Это не значит, что большинство опрошенных не имеет никакого представления о ценности свободы слова, честных выборах, необходимости критики власти и т.п., но для них такие представления — сфера «политики», к которой они относятся отчужденно и с неприязнью, подпитывая тем самым антиэлитистскую демагогию популистов. Да, 70% согласны с тем, что оптимальное устройство общества, соответствующее представлениям респондентов о должном и правильном, строится на принципе «индивидуальная свобода и интересы личности превыше всего, обязанность государства — гарантировать их соблюдение». Именно так обстоит дело в «нормальных странах», образ которых служит неким дальним и не очень определенным ориентиром и основанием для оценки деятельности своего государства. Свобода каким-то образом связана с высоким качеством жизни, но у нас это не получается, начальство не любит подобные параллели, и лучше эти темы не затрагивать, если не хочешь неприятностей.

Самое распространенное в массовом сознании — негативное определение свободы, не будучи предметом общественных дискуссий и рационализации, отличается своей аморфностью: свобода — это «возможность делать все, что не противоречит нормам морали и нравственности, что не запрещено законом» (так считают 52–55% опрошенных). Оно дополняется или уточняется следующим пояснением: свобода — это «независимость частной жизни человека от государства» (30%), «возможность делать все, что хочется, без всяких ограничений» (13%). Позитивное же понимание свободы разделяют несколько меньшее число опрошенных россиян («свобода — это право влиять на положение дел в стране, открыто высказывая свои взгляды, участвуя в выборах, в деятельности общества» — 44%), но оно декларативно и никак не связано с реальностью, поскольку абсолютное большинство россиян (75–85%) дистанцируются от политики и участия в общественной жизни, не чувствуют своей ответственности за происходящее в стране, оправдывая это тем, что они «не могут влиять на принимаемые властями решения». Такое двоемыслие —чрезвычайно важный механизм поддержания стабильности в российском обществе-государстве.

Подытожу все сказанное выше. «Свобода» — одна из интегральных характеристик субъективного самочувствия людей, оценка ими условий своей повседневной жизни. Она представляет собой взвешивание или определение баланса между собственными претензиями, желаниями, аспирациями индивида или группы и имеющимися у него/у них ресурсами и внешними ограничениями. Речь идет не о «грезах», о состояниях между сном и явью, где все возможно, а о вполне практических мотивах действия или недействия людей. Мало кто действительно хотел бы слетать на Луну или на Канары, но очень многие хотят иметь стандартный набор «квартира, машина, дача», поехать в отпуск в Турцию и т.п. А если это невозможно, они не столько завидуют тем, у кого «все есть», сколько чувствуют себя обделенными, лишенными каких-то конкретных благ, которые «есть у всех», что требует объяснения, почему это так, почему они не свободны в своих желаниях. Речь, таким образом, не о декларациях о значимости таких принципов, а о действительной готовности их защищать (что не одно и то же). Вспомним Гете: