О современном глобализированном мире принято говорить как о секулярном. Лишь единичные государства остаются религиозными — клерикальными или теократическими. Секуляризация неравномерна в разных частях планеты, но ее можно узнать по приметам: светские политика, экономика и наука, упадок старых религиозных институтов и перенос духовных практик из общественного в приватное пространство. Очаги сопротивления секуляризации/глобализации принято называть «фундаментализмом» или «радикализмом», но и они — вариант «приватизации» религии, только в контурах протеста, нонконформизма под знаменем Традиции.

В конце ХХ в. угроза фундаментализма в случае его лобового столкновения с западной секулярной культурой казалась огромной и практически непреодолимой. Классический памятник этих страхов — статья «Столкновение цивилизаций» американского политолога Сэмюэла Хантингтона (1993 г.). Казалось, что войны на Балканах, на Ближнем Востоке, разные теракты и расстрелы журналистов и школьных учителей во Франции подтверждают пророчества Хантингтона. Но вскоре нашлась альтернатива апокалиптическому сценарию, и, похоже, она работает!

Это идея постсекуляризма, выдвинутая профессором Франкфуртского университета Юргеном Хабермасом (сейчас ему 94). Он заметил в западном обществе, «впавшем в мультикультурализм», преодоление секулярности Нового времени, но не через «возврат к религии», а через признание равноправия светского и религиозного, уважение к религии в соответствии с доктриной прав человека, отказ от тотальности светского, чреватой тоталитаризмом. По известной диалектической схеме после «тезиса» Традиции и «антитезиса» секуляризации наступает «синтез» постсекуляризма. Это перекликается с хабермасовской теорией коммуникативного действия, согласно которой современный человек познает себя (и мир) только в диалоге, оценивая себя в «системе координат» другого человека. В светском обществе так коммуницируют носители разных религиозных вер, а также светского и религиозного мировоззрений. Об этом «левый» Хабермас пишет в совместной с консервативным папой Бенедиктом XVI книге «Диалектика секуляризации»: «Светская мысль может претендовать на идеологическую нейтральность не больше, чем любая версия религиозной мысли». Религия не отторгается секулярным обществом, а становится его органичным элементом. И это не отказ от секуляризации, а ее корректировка, уточнение.

Постсекуляризм полезен и для религий, адепты которых, оказавшись в режиме диалога, начинают активно рефлексировать, размышлять над смыслом и источниками своей веры, а не просто исполнять какие-то ритуалы и предписания. В таких условиях адептов становится меньше, но, так сказать, качество их растет. Это то «обновление в Духе», о котором свидетельствовали первые христиане. Светская правовая система дает всем религиям равные возможности для свободной конкуренции, и религиозные центры или лидеры соревнуются за паству так же, как транснациональные корпорации за рынки. Неудивительно, что

А была ли секуляризация в России?

А как со всем этим соотносится Россия с ее «особым путем»? На каком этапе, если мерить по шкале «Традиция–Секуляризация–Постсекуляризм», она сейчас?

В той степени, в которой Россия сближалась с Западом начиная с петровских реформ, она получала и свой опыт секуляризации. При Петре российская церковь перестала быть самостоятельным институтом, превратившись в государственное ведомство, наука, культура и образование стали более светскими, господствующие классы если и исповедовали православие, то в основном номинально. Но секулярной в западном смысле Россия не стала: ее ключевой институт — монархия — имел религиозные санкцию и оправдание, парламентаризм в стране так и не сформировался. 1917 г. дал шанс на реальную секуляризацию и русскую Реформацию, но процесс был недолгим и завершился большевистскими гонениями на религию в любых ее формах. Фанатизм большевиков, непримиримость советской власти к любому инакомыслию показывают, что советский атеизм не был секулярным — это был квазирелигиозный культ. Немецко-американский философ и историк Эрик Фёгелин позже назовет такой культ «политической религией». Помимо СССР она фиксируется в других тоталитарных обществах ХХ столетия, ее современной разновидностью является, например, учение чучхе. У коммунистического культа в СССР были своя метафизика — вера в идеальное коммунистическое будущее и в непогрешимого вождя-мессию — и свои обряды, календарные циклы, святыни, а еретики подлежали жесточайшим наказаниям.

Советские люди мало знали о позитивной религиозности — атеистическое образование пронизывало школы и вузы, преемственность духовной жизни прервали репрессии 1920–1930-х гг. В то же время советско-коммунистическая «политическая религия» насадила культ государства, власти, вождя, которые формулируют «единственно возможное учение». Инфантилизм общества и патернализм власти идеально подходят друг другу. Это платформа, на которой и началось «возрождение религии» в период распада СССР, вылившееся в риторику о «традиционных ценностях». Их позитивного списка никто не знает (так, общие слова — «семья», «государство»), зато хорошо известен список отрицательный — все западное, включая «пресловутые» права человека (особенно в гендерной сфере), идейный плюрализм, рефлексивность и свобода выбора, которые стали стержнем постсекуляризма. Их неприятием патриарх Кирилл объясняет смысл СВО: западные «ценности противоречат нашим… Когда же стало ясно, что ничего общего уже нет, это и привело к военному противостоянию». «Ничего общего нет» — это отказ от коммуникативного действия, признание беспомощности в диалоге культур и мировоззрений.

Политическое православие — не религия?

Насколько советский атеизм был квазирелигиозным, настолько же постсоветское официальное православие стало политическим. Как известно, большинство россиян называют себя «православными» или «мусульманами», а атеистический выбор считается почти протестным. Однако «верующее» большинство почти никак не участвует в собственно религиозной жизни. Очевидно, под принадлежностью к религии тут понимается национально-культурная идентичность и политическая лояльность, а не выбор мировоззрения или духовной практики.

У «вынужденно верующих», осознавших себя таковыми после краха старой советской идентичности, не было момента религиозного обращения, которое сопровождается духовным преображением. Они мало интересуются трансцендентной реальностью и не готовы в нее верить, покланяясь каким-то чисто земным святыням: политическим (президент), историческим (Великая Победа), семейным (могилы предков) и т.п. Трансцендентная реальность (Бог, Воскресение, вечная жизнь, Евхаристия и т.п.) если и признается, то «абстрактно» — как предмет спекуляций профессиональных богословов. «Православные» участники опроса, проведенного несколько лет назад службой «Среда», признались, что ценят РПЦ за хранение народных традиций (30%), социальную работу (30%), эстетику (22%), психологическую поддержку (21%). «Духовная, мистическая жизнь» была важна лишь для 5%. Такой тип «религиозности» устраивает политическую и церковную власть, потому что

Руководство РПЦ, сформировавшееся в эпоху тотального контроля за религией со стороны КГБ и партаппарата, воспитанное на идеях синтеза коммунизма и христианства (их придерживался, например, митрополит Никодим (Ротов) — наставник нынешнего патриарха), охотно принимает свою идеологическую функцию и считает для себя честью «служить Отечеству» в деле укрепления политического режима, а теперь — и военной мощи страны. Духовенство, особенно высшее, и в прошлые годы воспринимавшееся как часть номенклатуры, теперь практически неотличимо от чиновничества, и это лишает РПЦ особой субъектности, например — права критиковать власть, записанного в ее социальной доктрине. РПЦ таким образом больше преемствует советской традиции, а не исторической российской церкви. Отсутствие внутренней духовной жизни и аскетической борьбы с собственными грехами компенсируется «внешними» экспансией и борьбой — внедрением духовенства в систему образования, культуры, в силовые структуры, попытками ввести «духовную цензуру» и жестко наказывать за «оскорбление чувств верующих» (в основном, в сфере искусства). Собственно религиозная жизнь перетекает из институциональной РПЦ в «альтернативную» религиозность — в этом секрет популярности движений типа «царебожников» и последователей царя-патриарха Зосимы. Новые религиозные движения, которые рассматривались как альтернатива в 90-е и отчасти в нулевые, подверглись репрессиям и ушли в подполье.

Выдавая себя за Бога…

Апологеты РПЦ говорят о созревании в России «гражданской религии» поверх конфессиональных границ, наподобие американской, — как о положительном явлении, консолидирующем нацию. Термин ввел в оборот еще Жан-Жак Руссо, но современные политологи/религиоведы отличают «гражданскую религию» от «политической». В первом случае власть получает религиозную санкцию (в виде клятвы на Библии, Коране или помазания на престол), то есть признает Высшую санкцию для себя и субъектность религии. «Политическая религия» обожествляет власть как таковую, превращая ее носителя в объект поклонения и источник истины. В христианском дискурсе «политическая религия» связывается с образом антихриста, потому что объект поклонения в ней заменяет собой Христа.

Разнородные элементы конструкции вступают в конфликт между собой (что хорошо заметно на примере недавно вспыхнувшего спора об абортах). Но последнее слово остается за демиургом системы. Недавно на встрече с лидерами «традиционных» конфессий Владимир Путин определил цель их деятельности как «Согласие, единство нашего общества». Прослушав речи президента и религиозных лидеров, богослов Андрей Кураев вывел три «догмата» официальной религии РФ:

1. Нет ценности выше и абсолютнее, чем «служение отечеству»;
2. «Единство народа»;
3. Если следование первым двум имеет летальный исход, то это прямой путь в рай. Эта «политическая религия», продолжает Кураев, учит, что против этих догматов невозможно идти просто по недомыслию, человеческой ошибке или слабости, но только по наущению сатаны в форме иностранных диверсионных центров. Разбирая противоречия лозунга «Единство народа», богослов приходит к заключению, что тут подразумевается «банальное подчинение себе всех», и именно «это его желание должно религиозными людьми расцениваться как абсолют и наивысшая ценность».

Почти два тысячелетия назад апостол Павел описывал политического лидера последних времен, «превозносящегося выше всего, называемого Богом или святынею, так что в храме Божием сядет он, как Бог, выдавая себя за Бога» (2 Фес., 2:4).

Культ Великой Победы и «богословский переворот»

В начале правления Путина перед новой властью встал вопрос о «переучреждении государственной идентичности», якобы потерянной в 90-е (на современном языке Путина это называется «суверенитетом»). В центре этого процесса оказался культ Великой Победы. Он выглядел странно по сравнению со своим советским прототипом. От советского праздника «со слезами на глазах» мало что осталось — его заменили «триумф воли» и «можем повторить». День Победы (не столько прошлой, сколько грядущей) стал сердцевиной календаря «политической религии» и, по данным разных опросов, занял в календаре россиян более высокое место, чем доставшиеся от «старой» религии Пасха и Рождество.

Вокруг этого Дня выросла своя обрядность, связанная с парадами и культом Вечного огня, а затем — с шествием «Бессмертного полка» как аналога всенародного крестного хода. Культу Победы посвящен «главный храм Вооруженных сил» в подмосковной Кубинке, мрачный художественный манифест «политической религии» РФ. Завершенность культу придают законодательные запреты на переосмысление роли СССР в Великой Отечественной войне. РПЦ подключилась к этому культу, «канонизировав» мифы о божественном вмешательстве в ход войны, которые раньше считались маргинальными апокрифами (рассказы о встрече Матроны со Сталиным, о воздушных крестных ходах, явлениях икон в Сталинграде и на Курской дуге, тайных молениях Сталина в московских храмах. Поскольку культ Великой Победы — эсхатологический (он не столько о прошлом, сколько о настоящем и будущем), то только шаг отделяет его от культа войны. То, что этот шаг будет сделан, предсказывал в 2015 г. покойный протоиерей Всеволод Чаплин, единственный глава отдела РПЦ по взаимодействию церкви и общества (после его ухода отдел был упразднен). «Мир сейчас долгим, слава Богу, не будет, — пророчествовал он в радиоэфире, будучи официальным лицом патриархии. — Общество, в котором слишком много сытой и спокойной, беспроблемной, комфортной жизни, — это общество, оставленное Богом… А русские — это народ-воин». После начала СВО к радикальной милитаризации вероучения РПЦ подключился уже философ-конспиролог Александр Дугин, который на Всемирном русском народном соборе под председательством патриарха провозгласил происходящее на полях Украины апокалиптической схваткой света и тьмы, суши и моря, мира горнего с миром подземным — схваткой, к которой человечество шло всю свою историю.

Чтобы понять, насколько радикален свершившийся в РПЦ «богословский переворот», можно обратиться к текстам Евангелия («Блаженны миротворцы…»; «Не противься злому…»; «Все, взявшие меч, мечом погибнут»), к истории миротворческой деятельности Московской патриархии или к действующему тексту Основ социальной концепции РПЦ, где вопросам войны и мира посвящен VIII раздел. «Воина есть зло, — утверждает РПЦ в этом документе. — Причина его, как и зла в человеке вообще, — греховное злоупотребление богоданной свободой?». Дальше содержатся оговорки в духе католической концепции «справедливой войны» — о том, что, например, отпор агрессии допустим. Миссия церкви во время войны, согласно документу, сводится к примирению враждующих сторон. Хотя текст Основ был написан по инициативе и под редакцией тогдашнего митрополита Кирилла, в конкретно-исторических условиях СВО он не вспоминает об этом документе, не уставая повторять, что эта схватка носит «метафизический», «сакральный» характер. Значит, по ту сторону воюет абсолютное зло, несмотря на то, что воины ВСУ тоже в основном называют себя православными, более того — до 2022 г. многие из них принадлежали к Московскому патриархату как самой крупной религиозной организации Украины.

Образ РПЦ переосмысливается в милитарных категориях: церковь мобилизуется, встает на военные рельсы, сотни священников отправляются в зону СВО, некоторые — с оружием в руках. По словам богослова протоиерея Георгия Крылова,

Еще при патриархе Алексии II ряды духовенства активно пополнялись отставными военными, а армия стала структурой, с которой наиболее успешно взаимодействует РПЦ. В этом контексте происходящее с РПЦ выглядит как «обретение себя», долгожданное разрешение противоречия между пацифизмом Евангелия и русской имперской милитарностью.

Приговор институтам

Если к РПЦ больше вопросов нет, то как объяснить, почему западное христианство во всем своем многообразии уже почти два года не может повлиять на крупнейший вооруженный конфликт в Европе после Второй мировой войны, вспыхнувший между народами, в большинстве своем принадлежащими к христианской традиции? Не успев сформулировать «богословие после Освенцима», католический и протестантский мир столкнулись с необходимостью формулировать «богословие после Мариуполя» — и эта задача может оказаться непосильной. В условиях постсекуляризма, о котором говорилось выше, давать богословские ответы будут не те институты, которые олицетворяют преемственность со Средними веками, а христианские интеллектуалы и мистики. Между прочим, в недрах РПЦ первый призыв к миру в конце февраля прошлого года прозвучал от лица 280 рядовых клириков, а в мировом православии «богословское опровержение» СВО дали несколько сотен богословов — в основном мирян — из 30 стран, включая Украину и Россию.

В эпоху постсекуляризма религиозные организации проходят через такой же процесс, через который государства прошли в эпоху демократизации.

Подобными экспериментами занимаются «группы обновления» в традиционных церквах, но в абсолют его возвело духовное движение «Нью Эйдж», стиравшее границы между религией, оккультизмом и психофизическими практиками. Поколения сменяются, и «Нью Эйдж» остается уделом пожилых; сегодня в тренде «цифровизация» религии — синтез мистики, философии и технологий в форме «датаизма» и «диджитализма». В своих крайних формах этот синтез жаждет трансгуманизма — эволюции человека в новую «цифровую» личность, сущностью которой станет «бессмертный код» вместо бессмертной души. Через увлечение неооккультизмом идеи вечной цифровой жизни в метавселенной овладели кремлевскими умами, и большие средства вкладываются в соответствующие исследования Курчатовского института. Но и традиционные верующие приобщились к «цифровой» религиозности в эпоху пандемии, когда руководство РПЦ обучало прихожан богослужениям на дому и исповеди через интернет. Во многих общинах «альтернативного» православия это практикуется уже давно — по причине отсутствия доступных храмов и малочисленности духовенства.

Из древних религий в условиях постсекуляризма лучшую адаптивность показывает буддизм, который еще Альберт Эйнштейн называл «религией будущего», «свободной от догм и теологии». Элементы буддизма все чаще входят в «конструкторы индивидуальной религиозности» благодаря тому, что в этой традиции очень развиты психотехники (это подметили Карл Юнг и Эрих Фромм). Будда Шакьямуни 2500 лет назад провозгласил принципы веротерпимости и толерантности. Кроме того, буддизм очень «экоцентричен», потому что находит Будду в любом кусочке материи, особенно — живом.

* * *

Какие бы трансформации религия ни переживала в истории, она неистребима, а границы религиозного сознания определить очень сложно. Это один из необходимых способов восприятия и объяснения бытия — наряду с философией, наукой и искусством. Так или иначе, религия отвечает на вопрос о смысле, а этот вопрос не будет снят с повестки в силу природы человеческого сознания. Религия — «это сердце бессердечного мира», писал Карл Маркс, как бы отсылая к молитве из «Исповеди» Августина: «Не знает покоя сердце наше, пока не успокоится в Тебе».

Но исторические формы организации религии меняются. И сегодня надо признать, что время крупных религиозных институтов проходит. Новая, «блокчейновая» форма религиозной организации открывает перспективы, которые еще предстоит оценить будущим поколениям верующих. Но это — оптимистичный взгляд, а так времени Апокалипсиса никто из людей не знает…