То, что современники считают катастрофой, порою оборачивается благом. То, что кажется благом, может обернуться катастрофой. Культура тут не исключение, политика тем более.

В 1847–1849 годах по Европе прокатилась череда революций, объявленных «весной народов». Революций, вызревших и неизбежных, вполне жестоких и во многом бесполезных. Кровь пролилась, устройство мира сохранилось прежнее, государей смертельно напугали, они от обороны перешли к атаке. Россия отреагировала по-николаевски мрачным семилетием, когда в публичном поле выжигалось все, что сохраняло способность свободно дышать.

• Для начала создали бутурлинский комитет, который занялся цензурой цензуры: стал искать и, разумеется, нашел избыточный либерализм разрешительного ведомства;
• продолжили университетами, запретили выезд для ученых целей за границу.
• Полезли в журнальную жизнь, добрались до мелочей, включая настольные игры: «При покупке одним из членов Комитета перед праздниками детских игрушек… оказались вложенными в коробки с картонками небольшие брошюры, на которых не означено ни года, ни города, ни типографии, где они напечатаны, ни позволения цензора».

Комитет обнаружил крамолу в деятельности еврейских педагогов, кои «занимают воображение своих питомцев сказаниями Талмуда о гигантских размерах половых членов знаменитых блудниц… и нередко принуждают несчастных младенцев… заучивать наизусть целые статьи и системы из супружеских трактатов… дозволено ли жениху растлить свою молодую жену-деву в субботу… или что, если еврей, упав с кровли, случайно совокупится с лежащею внизу своею родственницею?».

Настольная игра «найди еврея» и ее государственная разновидность «запремся от внешнего мира» казалась членам Комитета спасительной; на основании его решений в вятскую ссылку отправился Салтыков-Щедрин, в Спасском-Лутовинове заперли Тургенева; даже автор имперской триады Сергей Уваров не вписался в новые идеологические рамки и вынужденно ушел в отставку.

Все это выглядело безнадежно; никаких шансов выскочить из колеи регресса не было. Но политика и практика «мрачного семилетия» била не только по литературе, образованию и науке, но и прямиком вела к заведомо неудачной Крымской войне. Вела — поскольку метафора осажденной крепости только кажется пустыми словесами, а на самом деле быстро воплощается в реальность.

Даже Герцен, через многое прошедший и предельно далекий от наивности, поддержал порывы нового царя. Период Великих реформ в политике обернулся высвобождением подспудных сил культуры. Не избавив от противоречий. Да, Большой процесс, он же «Дело о пропаганде в империи», случится именно при Александре II — 193 приговоренных плюс подсудимые, умершие до приговора. Да, радикальной «Диктатуре Сердца» (так называли период, когда Лорис-Меликов возглавлял МВД) предшествовал цензурный гнет. Да, Герцен в итоге разорвал с царем и связался с террористом Нечаевым, столичные пожары полыхнули, покушения на государя участились — и желябовское в конце концов удалось. Но при всем при том, даже будучи отправлен в крепость, Чернышевский смог напечатать у Некрасова «Что делать». Как минимум в первой половине царствования расширялось поле разрешенного: от позволения открыто обсуждать ход войны до появления розничной продажи журналов и газет…

Через полстолетия, на излете 1904 года, многие опять решили, что культурная Россия обречена, война захлестнула страну, внутренняя политика ужесточилась до предела, разворот политики к свободе невозможен. Но через несколько месяцев Сергей Юльевич Витте неожиданно принял удар на себя, подписав позорный спасительный мир. Открылся путь к Октябрьскому манифесту и победе мирной революции. А вместе с ней — к отмене цензурных запретов, как введенных недавно, так и длящихся целую вечность. Герцен, Чаадаев и Радищев прорвались в легальный оборот, театры отменили отмены, выставки вернулись в публичное поле…

Как пелось в одной перестроечной песне: «Здравствуйте, товарищи, / Начинаем программу телепередач / На завтра. На завтра. / Нет-нет-нет-нет, / Мы хотим сегодня. / Нет-нет-нет-нет, мы хотим сейчас».

Напротив, эмигрантам начала 1920-х годов в какой-то момент почудилось, что наступило избавление от цензурных ужасов империи и тотального насилия большевиков. Проклятая война окончена, из ленинского капкана удалось выскочить, не вернувшись в самодержавное рабство. Минусы понятны: разлука с родиной, бытовые неурядицы. Но можно и жить, и писать, и вести свободный образ жизни, особенно в сравнительно недорогом Берлине. Выходят литературные журналы, которые печатают писателей по обе стороны границы, написана набоковская «Машенька», продолжает свою деятельность неутомимое издательство Гржебина… Но не пройдет и полутора десятилетий, как посреди Берлина запылают книги и загорится Рейхстаг; Иван Ильин опубликует знаменитую статью о спасительной роли Гитлера и Муссолини для европейской культуры, а Николай Бердяев выпустит книгу о русском коммунизме как некоем осуществлении русской идеи. И выбирать придется между красным бесом и коричневым демоном…

Отменяет ли все это радость и подъем, которые успели испытать писатели первой русской эмиграции в начале 20-х? Нет! Единица измерения в культуре — не будущее и не прошлое, а каждый данный момент. Успел осуществиться между до и после — ура. Не успел, увы. Поэтому в разговорах об истории лучше избегать светлых иллюзий — и суровых пророчеств; семилетие не окупается Великими реформами, как 20-е годы в Берлине не отменяются кровавым будущим Германии. Мы не живем в ожидании жизни, мы просто — живем. И любимый жанр русской интеллигенции — плач Ярославны — ничем не лучше любимого жанра идейных чиновников: «Все выше и выше и выше / Стремим мы полет наших птиц».

Из того, что сегодня все худо, не вытекает смертный приговор завтрашнему дню, а если сегодня все пока еще терпимо, это не значит, что завтра все не схлопнется в одну секунду.

Итак, что мы видим здесь и сейчас — в сфере культуры?

Первый вариант ответа: видим полный, окончательный разгром.

Перечислять имена изгнанных — бесполезно, иначе выйдет бесконечный «список кораблей». Рядом — сидящие ни за что и низачем, как Владимир Кара-Мурза* младший. Судимые с пристрастием за то, чего не совершали, как Евгения Беркович и Светлана Петрийчук. Доносы. Запрещенные спектакли. Изъятие книг. Фильмы, не получившие прокатного удостоверения, во главе со «Сказкой» Сокурова. Признание Григория Чхартишвили* исчадием ада, равно как создателя «Топей» и «Текста» (не хочу воспроизводить бредовые формулировки, обхожусь без имени). Лишение сана отца Алексея Уминского и священника Андрея Кордочкина, соединявших полюса церкви и культуры…

Есть основание для такой оценки? Более чем весомое. От того, что завтра это прекратится или станет более жестоким, она не изменится. Разгром.

Второй вариант ответа:

Сохранение спектакля Крымова «Сережа» на сцене МХТ — мучительный, но благородный компромисс. Настырная деятельность научных популяризаторов — не прекращается. Ключевые системные издательства продолжают выпускать отличные книжки, возьмите хоть «Редакцию Елены Шубиной», хоть Corpus Варвары Горностаевой, хоть «Альпину Паблишер» во главе с Павлом Подкосовым, хоть «Новое литературное обозрение» Ирины Прохоровой. И далее — расширяющийся список питерских, региональных, московских редакций, которые верны себе. Издатели, находящиеся в российской юрисдикции, подконтрольны и порою подневольны; если принято решение изъять Сорокина, значит, некуда деваться, изымут. Но изъять можно только то, что уже вышло в свет! Поэтому продолжат выпускать вплоть до прямого и бескомпромиссного запрета. То есть тихо и настойчиво сопротивляться.

Есть и третий вариант: рождается альтернатива. Происходит сохранение и переформатирование старых институций — и настойчивое строительство новых. Поверх границ.

От России до Черногории. От Англии до Армении. От Берлина до Тель-Авива. От Португалии до Грузии.

О российской части будем говорить вполголоса: проектам, находящимся в суровой юрисдикции, как-то безопасней оставаться в тишине. И тем не менее. Продолжаются давнишние лектории, поперек унылых обстоятельств пробивается прямая речь; вполне успешны новые онлайн-площадки, на которые готовы покупать билеты до 1000 человек одновременно — и проживать коллективный страдариум; вовсю работает «Ковчег без границ».

Многие матричные замыслы успешно пересажены в другую почву. В Казахстане возникают университетские коллаборации. В Тбилиси работает грузинская версия интеллектуального клуба АРХЭ, «Аудитория» открылась также в черногорской Будве, в Ереване процветает реплика московских книжных клубов, совмещенных с лекционными площадками и кухней — Common Ground. Книжный магазин «Бабель» проецируется из Тель-Авива в Берлин и Хайфу.

Если мы заговорили об издателях, то как не помянуть добрым словом известного прозаика и доктора Максима Осипова, который запустил в Голландии журнал «Пятая волна» и устраивает публичные чтения, поэтические и не только. Авторская ангажированность мешает мне развернуто хвалить Георгия Урушадзе и Владимира Харитонова, которые за год издали сотню с лишним книжек в наднациональном издательстве Freedom Letters — я сам в нем печатался. Запускает собственное издательство Александр Гаврилов, и это только начало, а сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух.

Канны приветствуют «Лимонова» в прочтении Серебренникова, нашли себя артисты, выдавленные из театров, на какой-то новый уровень вышел телеграм-канал Ксении Лученко «Православие и зомби» — о церковной жизни без самоварного золота. В мае создан фонд для русскоязычных научных просветителей, при этом длится проект «Просветитель». Предпринимаются попытки открыть магистратуры в разных странах. Прикусываю язык, хотя так хочется сказать об Армене Захаряне, Галине Юзефович… Невозможно объять. И легко пересечь смысловую черту, за которой наблюдение за добром превращается в оправдание зла.

Если все так хорошо, то почему же все так плохо? Если можно жить и так, то зачем пытаться строить жизнь иначе? На самом деле единственное, что можно сделать, — повторить уже высказанную мысль. Смысл происходящего — в происходящем.

Не в подготовке будущего, не в исцелении прошлого, а в пребывании в настоящем.

В этом настоящем есть посадки и погромы, и есть возможность осуществиться вопреки всему. Писать и печататься. Передавать тексты и видео через границы и обратно. К чему это приведет? Упрямо повторим: к тому, что здесь и сейчас можно действовать по-разному. Скорее всего, завтра это будет невозможно. А может быть, наоборот. На каждый довод можно дать жестокое опровержение — это самообман, действовать сейчас — бесполезно, потому что все заранее обречено; точка отсчета — будущее, а не сиюминутное.

Но это как в новозаветной притче про таланты. Можно зарыть, можно пустить в рост, можно просто растратить. Главное, что жаловаться неприлично. Слезы проливать нелепо. На месте одного разрушенного института вырастает несколько новых. На месте выросших новых может возникнуть пустыня. Но мы-то остаемся. Мы остаемся.

*Признаны Минюстом РФ «иноагентами».