Беспробудно пьяная Россия — образ, кажущийся вечным, неизменным и единственно возможным. Сам собой вспоминается Репин с его «Крестным ходом в Курской губернии»: окосевший косого ведет и косым погоняет. Многочисленные алконавты Маковского чередуются со «Свежим кавалером» Федотова, а «Служба кабаку» конкурирует в родной словесности с «Праздником кабацких ярыжек».

На самом деле все куда сложней и интересней; пили много, описывали процесс охотно, но в реальности просто не отставали от европейских соседей. Вообще, литературно-живописный образ пьянства повсеместен, в нем нет ничего специфически русского: Рубенс не уступит в этом смысле нашему натурализму, а пьяный «Вакх» поспорит с захмелевшим «Воспитателем» Архипова. Что же до бесконечно цитируемого ответа князя Владимира на предложение принять ислам в качестве государственной религии — «Веселие Руси есть пити», то главное слово здесь не «пити», а «веселие».

Наверное, поэтому до 1914 года (19 июля 1914 г. в России был введен «сухой закон». — Ред.) никому не приходило в голову запрещать и выпивку, и разговоры о ней. Чтобы не погружаться слишком глубоко в историю, не будем вспоминать Петра Великого с его ассамблеями; ограничимся ХIХ столетием. В Лицее готовили пирушку с гоголь-моголем и славили «Пирующих студентов»; на поле боя и в светских гостиных повторяли стихи Давыдова «Жомини да Жомини, а об водке ни полслова…». В Тригорском варили отличную жженку, вливали в уху стакан шабли, поминали в «Онегине» то ли бордо, то ли бургундское («Он фармазон, он пьет одно / Стаканом красное вино»), воспевали вино кометы, то есть урожая 1811 года. В «Ревизоре» со знанием дела описывали губернскую бутылку-толстобрюшку, в «Мертвых душах» — клико-матрадуру, что «значит двойное клико».

в мире дворянских усадеб, с любовной ненавистью описанных Буниным, вино несомненное благо, а в «Детстве» Горького пьянство пробуждает в человеке абсолютное зло…

Но вот что важно. Власти многое не нравилось в изображении несчастных винопийц, в публицистических писаниях и разговорах о повальном пьянстве чудился заслуженный упрек, но она предпочитала не вмешиваться — если не было прямой политизации алкоголизма (ссылка Александра Плещеева — яркий пример). За что угодно можно было попасть в цензурные тиски, только не за поэтизацию бутылки или прославление стакана. Ни в личном качестве, ни в качестве творческой единицы литератор не должен пересекать определенную черту; каждый находил ее наощупь. И пока он оставался в пределах этого очерченного круга, ему ничто особо не грозило.

Первая мировая и революция переменили все, включая отношение власти к напиткам. Она попыталась перейти в наступление, однако на этом пути ее ждали крупные неприятности; сила привычки оказалась сильнее партийных (а до них — самодержавных) решений. Веселие Руси продолжилось; на протяжении ХХ столетия Россия четырежды вводила подобие «сухого закона» и четырежды его отменяла, либо юридически, либо по факту. Накануне Первой мировой войны Николай Второй запрещает продажу спиртного, Ленин действие запрета сохраняет, вплоть до финала Гражданской, но в 1925 году товарищ Сталин возобновляет монопольную продажу алкоголя. Потому что запреты не действуют, змеевики продолжают работать, а впереди большая неизбежная война, во время которой фронтовые 100 грамм превратятся в пищевую норму.

Через четверть века, в 1958-м, антиалкогольную кампанию запустит Хрущев, но и она продержится недолго. В 1972-м вялую попытку побороть зеленого змия предпримет Брежнев — и напрасно.

Англичане увязли, Советский Союз проиграл, американцы вернули ключи от Кабула талибам. Так и с алкогольными кампаниями: не начинай в России, проиграешь. Как пели Всеволод Абдулов и Владимир Носик в киноводевиле «Жили три холостяка»: «Мы друг другу не жалеем / Наливать полней. / Но в борьбе с зеленым змеем / Побеждает змей».

При этом ни в СССР, ни в дореволюционной России «сухой закон» так и не превратился в типовой сюжетный ход для большого кино, даже попыток не было предпринято — в отличие от Голливуда. Обличительные комедии снимали, причем в избытке; над героями Вицина, Моргунова и Никулина издевались («Пес Барбос и необычный кросс», 1961), над перепившим Шуриком мирно подшучивали («Кавказская пленница», 1966), безвольному персонажу Басилашвили, которому все продолжают наливать, сострадали («Осенний марафон», 1979), на шукшинском спектакле в БДТ горько смеялись («А поутру они проснулись» / «Энергичные люди»). Но общий сюжетный концепт — повторюсь — не сложился; все снимали, пели и писали наобум, все тянули одеяло на себя.

Юрий Трифонов в «Доме на набережной» рассказывал про спившегося номенклатурного интеллигента. Олег Чухонцев в «Однофамильце» измывался над гуманитарным словоблудием («Была компания пьяна, / И все ж, друг дружку ухайдакав, / Как чушки, рвали имена: / Бердяев, Розанов, Булгаков»). Василий Белов поэтизировал сельского жителя, выпавшего из пасторали… И ничто ни с чем не стыковалось, писатели и режиссеры описывали множество «отдельных случаев», даже не пытаясь смоделировать общую картину. И эта разнородность жизненных сюжетов, их несводимость к знаменателю защищала «пьяную тему» от партийного разгрома. Опасный образ должен быть расфокусирован, чтобы никто не задался вопросом — а почему они пьют все больше? Во всех слоях, регионах и группах? Не от бессмысленной ли жизни? Не от полной ли безнадеги? Как сформулировал пьяный рассказчик в одной из песен Высоцкого: «Да все равно автобусы не ходют, / Метро закрыто, в такси не содют».

При этом системность — необъявленная, непроговоренная, но по умолчанию понятная всем — на самом деле была. Она воспроизводила советскую идеологическую матрицу — не важно, о чем ты говоришь, важно, с какой символической зоной рифмуешься.

Да, пить не совсем хорошо, но если принять перед боем, то можно: «Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, / Выпьем и снова нальем». Да, пить без закуски опасно, но если это проявление патриотизма, все хорошо и правильно.

Так в шолоховском рассказе «Судьба человека» (1956) и с двойным напором в экранизации 1959 года героизм и умение пить без закуски изображены как черты национального характера и свидетельство непобедимости советского солдата.

Я «взял стакан и в два глотка вылил его в себя, а закуску не тронул, вежливенько вытер губы ладонью и говорю: «Благодарствую за угощение…» Он (немецкий офицер) смотрит внимательно так и говорит: «Ты хоть закуси перед смертью». Я ему на это отвечаю: «Я после первого стакана не закусываю». Наливает он второй, подает мне. Выпил я и второй и опять же закуску не трогаю, на отвагу бью… Высоко поднял комендант свои белые брови, спрашивает: «Что же не закусываешь, русс Иван? Не стесняйся!» А я ему свое: «Извините, герр комендант, я и после второго стакана не привык закусывать».

Наливает мне комендант третий стакан… этот стакан я выпил врастяжку, откусил маленький кусочек хлеба, остаток положил на стол. …После этого комендант стал серьезный с виду, поправил у себя на груди два Железных креста, вышел из-за стола безоружный и говорит: «Вот что, Соколов, ты — настоящий русский солдат. Ты храбрый солдат».

Что же до народности, то характерен разрыв между идейными декларациями Виктора Астафьева, выдающегося прозаи­ка-деревенщика, — и его писательскими практиками. Водка в астафьевском мире — бесспорное зло, которое город приносит в деревню вместе с космополитическими идеями какого-нибудь Гоги Герцева (имя Герцена срифмовано здесь не случайно). Русских людей откровенно спаивают и уводят от родных корней; полшага остается до конструкции, положенной в сюжетную основу антиперестроечного романа Василия Белова «Все впереди», где семиты-наркологи разрушают коренные семьи. Но талант мешает Виктору Астафьеву пройти этот путь до конца; обличение ему надоедает, и он сворачивает в лирику.

Это как с эротикой; то, что делают чужие, есть разврат, порнографическая аэробика; то, чем занимаются свои, — невинно. Вот одна цитата, которая не прошла бы западный цензурный барьер, породила бы обвинения в педофилии, а в России оказалась допустимой. Потому что и вправду — чиста:

Описывать действие винных паров было можно; отступать от партийных канонов тем более. Но никаких вихляний в области идеологии, никаких попыток прикрывать отступничество — пьянством. Поэма «Москва–Петушки» Ерофеева была заведомо обречена; шансов на публикацию ноль. Не только и не столько потому, что здесь показано, как физический мир погружается в распад, а потому, что ценой телесного распада освобождается душа, она совершает побег на волю. В отличие от воспитательной притчи «Живая вода» Владимира Крупина, где был описан водочный фонтан, внезапно пробившийся среди села и губящий жизни; оценка здесь предшествует образу, моральная рамка восприятия задана: соблюдаешь правила — изображай что хочешь.

Снисходительная к изображению алкоголизма, личные писательские слабости власть тоже охотно прощала. В сталинские времена Олеша напивался ежедневно: ни дня без строчки, ни ночи без рюмки; Шолохов был притчей во языцех; Фадееву прощались любые запои — даже в начале великой войны, когда он бросил вверенный ему Союз писателей и на неделю пропал. (Вернувшись, написал покаянное письмо, где свалил вину на соблазнившую его вдову Булгакова; последствий не было ни для него, ни для нее.)

В хрущевское правление за передачу рукописи за границу можно было получить удар пастернаковской мощи и синявского масштаба; за пьяную драку в писательском клубе — нестрогий выговор и мягкое общественное порицание. В эпоху застоя ситуация не переменилась; алкоголизм считался смягчающим обстоятельством даже в случае идейной ошибки, не говоря уж о моральном облике. Руководитель толстого литературного журнала, публикатор Трифонова, Василя Быкова и Чабуа Амирэджиби, Сергей Алексеевич Б., прежде чем подписывать непроходную рукопись, шел в Центральный дом литераторов, садился за барную стойку, чтобы каждый проходящий видел, выпивал бутылку коньяку под жареные пельмени и, демонстративно покачиваясь, возвращался к себе в кабинет. Ставил подпись «В печать» и ехал домой отсыпаться. Если случался скандал, он отвечал партийному начальству — «товарищи, вы же знаете, что я алкоголик», и к этому доводу относились с пониманием.

Перестройка развернула ситуацию. Причем сразу в нескольких направлениях. Поскольку был объявлен курс на демократизацию, стало можно то, чего нельзя; но поскольку было велено бороться с пьянством, стало нельзя то, что было можно. С одной стороны, в журнале «Трезвость и культура» вдруг появились «Москва–Петушки», пускай и в порезанном виде; с другой, на классику распространились правила, которые действовали в отношении современности: никому нельзя, даже Пушкину.

Позволю себе запрещенный прием, использую воспоминания. 1985 год, поздняя весна, я начинающий редактор на советском радио. Редакция детская, а страсти в ней кипят взрослые. Передачи для школьников всегда прогоняли через цензурное сито; в феврале, незадолго до прихода Горбачева, выкинули из эфира стихотворение Бориса Заходера, построенное на нехитрой игре слов «кот», «лето», «котлета» («вот и нет котлеты»). Довод начальства: «В стране мяса не хватает, а вы шутки с котлетами шутите». К маю про мясо забыли, а про выпивку вспомнили. Из авторской программы Валентина Непомнящего, выдающегося писателя-пушкинолюба, было вырезано послание «19 октября 1825 года», то самое, где «друзья мои, прекрасен наш союз», «простим ему неправое гоненье», он «взял Париж, он основал Лицей». Потому что с точки зрения цензуры это никакое не послание, а всего лишь застольный тост, то есть пропаганда спиртного. Всерьез обсуждалось, можно ли цитировать «Элегию» 1830 года («Безумных лет угасшее веселье…»), поскольку там есть строка «Порой опять гармонией упьюсь», и допустимо ли читать «Зимний вечер», с его обращением к няне: «Выпьем, добрая подружка / Бедной юности моей. / Выпьем с горя; где же кружка, / Сердцу будет веселей».

В издательствах все было еще жестче; из биографических справок, приложенных к сборникам русских поэтов, вырезали указание на пьянство, и бесполезно было объяснять редактору, что в поэты на излете XVIII века шли разночинцы, которые спивались от нищей профессорской жизни. «Они спивались, а нам работу терять».

А история про книжку ленинградского поэта Михаила Яснова, которую открывало стихотворение «Сибирская свадьба»? В рукописи первая строка читалась однозначно: «Запотевшая водка стоит на столе». После колдовства цензуры читаться стала она по-другому: «Запотевший боржоми стоит на столе…»

И ладно бесправный Яснов; в Центральном доме литераторов стол накрыл Расул Гамзатов, классик аварский литературы, член Верховного совета, лауреат, герой, орденоносец. Проходя мимо, шарообразный писательский начальник Юрий Верченко (по слухам — в генеральском звании) сделал ему замечание: «Расул, партия и правительство объявили курс на трезвость, а ты нарушаешь постановление об антиалкогольной компании». На что поэт побагровел и прорычал:

— Это я в Верховном совете принимал постановление. Для тебя принимал, не для себя!

Но завершилась и эта кампания — как все сумбурные кампании на свете. А традиция осталась. «Веселие Руси есть пити», «Кто пьян, да умен, два угодья есть в нем», «Пей, да дело разумей»; «со свиданьицем», «никаких «на здоровье», «стременная», «забугорная», «на ход ноги», «ну будем», «никогда я не видел Кремля».