Роман о воцарении в США нацистов, установлении диктатуры и начале гражданской войны писатель Синклер Льюис опубликовал в 1935 году. Заглавие — It Can’t Happen Here! — говорит само за себя: благодушные американцы ошибаются, когда говорят, что «наши правые — это не их правые» и все настоящие фашисты в Европе, а «у нас демократическая дискуссия». Чудовища вполне способны прийти к власти и здесь, какой бы нормальной ситуация ни казалась сегодня (а в стране, только ударенной экономическим кризисом и возбужденной «Новым курсом» Рузвельта, она и нормальной-то не была).

Похожая интенция была у Джорджа Оруэлла. В «1984» он описывал, конечно, не реальную Британию лейбористов, но расширение практик советского тоталитаризма на Англию. Ни Оруэлл, ни Льюис, ни Филип Рот, написавший роман с похожей фабулой — «Заговор против Америки» в 2004 году, никто из больших западных писателей не считал, что тоталитаризм, автократия, диктатура, война, хаос — удел каких-то «не таких» наций или народов из Восточной Европы и Азии. Все они понимали, что

Той же дорогой идут и современные западные антиутописты. Так, Мишель Уэльбек, например, в «Покорности», предлагал всерьез отнестись к перспективе политической исламизации Франции, а не повторять, что «этого не случится», «механизмы интеграции столь сильны» и так далее. Ирландский писатель Пол Линч продолжает эту традицию. В романе «Песнь пророка» апокалипсис приходит в вашу — в его страну, и некий ультраправый режим устанавливает диктатуру буквально в родной Ирландии.

* * *

Сам Линч называет роман «упражнением в радикальной эмпатии». По его словам, задуман роман был во время кризиса, связанного с сирийскими беженцами: видя некоторую брезгливость, с которой европейцы относятся к потерявшим своих близких, дом и всю прежнюю жизнь на Ближнем Востоке — из-за диктатуры и гражданской войны, — Линч захотел продемонстрировать, что в один ужасный момент такими же брошенными и (почти) никому не нужными беженцами можете оказаться вы сами.

Исходя из задачи писатель выбирает инструментарий. Кошмар наступает постепенно, государственные институты разлагаются не моментально. У Пола Линча нет спецификации зла: на самом деле даже «ультраправый» характер «режима», пришедшего к власти и медленно стягивающего удавку сперва на шее профсоюзов, а потом и всех протестующих, недовольных, независимых медиа и т.п., очень условен.

Политические координаты диктатуры значения не имеют. Радикальные силы, чья цель — не быть частью общества, а диктовать обществу, не интересуются социальными реформами или каким-то видением будущего — цель у них одна — удержание власти любой ценой, поэтому ни в какой персонификации (а особенно столь концептуальной, как, например, у «Большого брата») они не нуждаются.

Их путь показывается глазами плюс-минус обычной семьи из пригорода Дублина. Главная героиня — Айлиш — занимается наукой, работает в лаборатории, ее муж Ларри — профсоюзный деятель, старший сын Марк — смотрит в интернете ролики про исламский терроризм, а остальные дети — их трое (дочка Молли, школьник Бейли и грудной Бен) — еще слишком малы, чтобы выбирать сторону.

Ларри арестует местный «КГБ», Айлиш уволят с работы, Марк пойдет в партизаны и пропадет, а рядом с домом скоро начнут падать ракеты и бомбы. Кто кого бомбит: восставшие — правительство, или правительство — восставших, — уже непонятно.

Линч удачно и даже, я бы сказал, с неким знанием дела изображает прямую и довольно короткую дистанцию между тем, как за семейным столом начинают молчать о политике, как в школу (просто с инспекцией) приходит делегация из военкомата, — и превращением тихого пригорода в зону боевых действий (все ведь быстро закончится, мировое сообщество призывает к прекращению огня, уже идут переговоры, на правительство наложены санкции — долго они не протянут).

Но смартфоны — как примета здесь и сейчас, нового техномира, проглядывающего сквозь политическую архаику, — никуда не исчезнут. Сперва на их экранах вы смотрите прямые трансляции митингов. Потом ловите момент, чтобы их зарядить, и снимаете идущие по улице танки. Списываетесь с теми, кто поможет вам сбежать из страны. Позже, если повезет, эти видео помогут вам на новом месте: убедить чиновников, скажем, Англии или Канады, чтобы те не принимали закон о депортации вас назад, в пасть родной диктатуры.

* * *

«Песня пророка» добросовестно показывает переходный период: от нормы, то есть той человеческой, нормальной жизни, которую ведут граждане современной Европы, — к не-норме, то есть репрессиям, террору и гражданской войне. Каждый шаг новой власти все безумнее, и цепляешься за ощущение, что вот-вот, и они уж остановятся, это уже совсем за гранью, полный абсурд. Как в известной картинке, отсчитывающей деления:

И хотя часть критиков обвиняет роман в сгущении красок и нереалистичности — читается он довольно убедительно. Быт (посудомойка) монтируется с экстримом (прилетами ракет), а экстрим быстро перестает восприниматься как нечто ирреальное. Человек быстро адаптируется к новым обстоятельствам, тешит себя надеждой, избегает очевидного и напрашивающегося решения бежать, а потом именно к нему и приходит.

Эти критики говорят, что диктатура в Ирландии носила бы иной характер и реализовывалась бы иначе. Но их комментарии выглядят перефразами «у нас это невозможно». Идея писателя и заключалась в том, чтобы доказать: более чем возможно, и именно таким, самым тупым, ожидаемым, глупым, прямолинейным способом. Про который мы все читали и у Замятина, и у Оруэлла, и в учебниках истории. Читали — а толку что, когда против вас человек с автоматом, который в общем-то и стрелять в вас не хочет, да вот так сложилось, ну что уж поделаешь, такой нам выпал век.

То, что сказано о романе выше, написано с точки зрения европейской перспективы. Как художественные достоинства, так и социально-политическая актуальность романа (к этому еще вернемся ниже) объясняют, почему он получил Букеровскую премию-2023.

Но для читателя из России (роман неплохо переведен на русский Мариной Клеветенко. М.: Азбука-Аттикус, 2024) есть понятный нюанс. Вот это самое «(вы находитесь здесь)» для российского читателя, в отличие от европейского, довольно сильно сдвинуто вправо. И если для европейца или американца, как ни крути, это страшная сказка — пусть и заставляющая представить свою родину на месте истерзанной Сирии, то для российского, увы, это настоящая жизнь.

Понятно, почему русскоязычным критикам роман тоже кажется нереалистичным. И ругают его не за нюансы или детали, а буквально за отсутствие знания о том, как все это происходит на самом деле. У этих критиков есть преимущество: они наблюдают процессы даже не «очень похожие», а идентичные, с близкой дистанции. И военные действия, которые вдруг обрушиваются на нормальную буржуазную жизнь. И эрозию законов. И информационную блокаду. И все более и более отвязную пропаганду.

Когда-то Дмитрий Быков (признан «иноагентом») заметил, что

У Кинга, утверждал Быков, зона не-нормы начинается с бытовых странностей. Например, в процессе автопутешествия герои заезжают на заправку, где нет бензина. И от этого как-то не по себе. Станет ли кому от такого не по себе в России?..

И буквально по этой метафоре, описывающей Кинга, у Пола Линча одним из симптомов кризиса институтов и общества становится ржавая вода, идущая из крана. Спасибо, хочется сказать, что не сезонные отключения для проверки труб!

* * *

Подобная критика «российским взглядом» может подаваться как признак слабости и/или незнания автором «реальности». Или — мягче — иной культуры, изнеженности «первого мира», для которого ржавая вода из крана — знак наступления последних времен. Но нельзя ли этот аргумент перевернуть? Нет ли тут обратной связи — ведь действительно, вот у нас на постсоветском пространстве бывает ржавая вода, ну так и следующие «шаги» общественных катастроф у нас тоже случаются.

А Линч описывает низвержение с высоты. Профессия главной героини — микробиолог (наукоемкая, затратная и очень перспективная в XXI веке специальность) — дополняет этот концептуальный ряд. Именно микробиолог, интеллектуальная и высококвалифицированная женщина, становится бесправной беженкой, обузой для других, оголенной до базового инстинкта — защиты потомства.

Или другой пример: всеобщий воинский призыв. Его наличие в России, как минимум в нулевых, а то и до 2022 года, воспринималось как анахронизм. Даже с государственных трибун шли вполне серьезные предложения об отмене этого, по сути, узаконенного «рабства»: расширении возможности отсрочек и освобождений вплоть до полного перехода на профессиональную армию. А в разговорах о том, что Россия — современное, правовое, нацеленное в будущее государство, его просто старались не замечать. Но всеобщий воинский призыв оставался: и не просто как механизм, но как институт постоянного давления на молодых людей по всей стране. Не воинский призыв стал причиной СВО. Но возможность мобилизации, принятие этих правил игры как априорных, разумеется, создала для СВО возможность.

Поэтому когда Пол Линч описывает, как внезапно в европейскую школу приходит комиссар, и мальчиков сгоняют в спортзал и начинают, без оглядки на то, насколько унизительной эта процедура может выглядеть, раздевать их и оценивать, — он бьет прямо в цель.

Одним из последствий СВО стала стремительная милитаризация Европы. Эта милитаризация носит не столько политический, сколько социально-экономический характер. Возможно, европейские государства не стали агрессивнее в своей внешней политике и все еще настроены на компромисс. Избиратели, особенно в Западной Европе, могут устать от ощущения близких боевых действий и не желать нести на себе экономические издержки.

Но границы возможного — как и цена человеческой жизни — для них уже поменялись. Заводы в Европе производят оружие и снаряды, спрос на работников ВПК вырос до максимума со времен холодной войны, а возвращение призывной армии обсуждается не то что в приграничных Польше и странах Балтии, но и в Швеции, недавно вступившей в НАТО, в Германии, в Великобритании, во Франции (разговоры, еще недавно казавшиеся невозможными, идут и в Японии, и в США).

Естественно, призыв в европейских странах будет носить (если будет) иной стиль, нежели в России. Уровень насилия, как физического, как и личностного, вряд ли можно будет сравнить. Но и российскому разгильдяйству, всегда сопровождавшему призыв у нас, там не останется места. Идея, что каждый гражданин должен быть готов к войне и знать свое место в случае, если она начнется, — причем как на военной, так и на гражданской службе, — идея сама по себе милитаристская. Она подразумевает, что война — вариант нормы, и для такой нормы должны быть свои «нормативы». Но эта идея также вполне соответствует республиканскому представлению о гражданском обществе. Военная служба (и готовность пожертвовать собой ради защиты «нашего общества» и «наших ценностей») не противоречит, а продолжает идею демократического государства, которая практически прямиком из Древней Греции. Вспомним роман Роберта Хайнлайна «Звездный десант» (1959), где гражданским правом избирать и быть избранным обладали только ветераны.

В этом смысле — даже без внешнего озлобления, без истерик на ток-шоу, без ядерного блефа — можно сказать, что Европа милитаризуется в самом настоящем, глубоком — долгосрочном смысле. Происходит свыкание с идеей войны, привыкание к мысли, что границы — пусть и не близкие, но и не то чтобы очень далекие — находятся в опасности. А границы надо охранять: и даже не только (и не столько) от вражеской армии, сколько от хаоса внешнего мира за ее пределами.

Эпизод с КПП на границе с Северной Ирландией, через который бегут герои Пола Линча, это подчеркивает. Умозрительная линия, проведенная когда-то кем-то по карте, — но вот с одной стороны порядок, нормально функционирующее общество, где можно строить карьеру, рассчитывать на помощь полицейского, беспокоиться об экологии, а с другой — война, война, война, и ограничена она лишь КПП, за который война (пока) не перехлестывает. И «сдерживают» этот хаос несколько пограничников, а за ними— мощь королевской армии и альянса НАТО (ведь Ирландия, хотя и сотрудничает с НАТО, пока в него так и не вступила).

* * *

Конкретные социально-политические причины, вследствие которых этот хаос может наступить, не то чтобы очень важны. Сила диктатуры оборачивается слабостью государственных институтов: укрепляя себя, она разрушает общество. Результатом становится гражданская война, начинающаяся просто потому, что не начаться она уже не может.

Претензии, аналогичные претензиям к Линчу, предъявляли и новому фильму Алекса Гарленда Civil War (т.е. «Гражданская война», в русской локализации — «Падение империи»). По сюжету, третий срок некоего президента, очень похожего (и внешне, и по манере речи) на Дональда Трампа, приводит к вооруженному противостоянию федеральной власти и двух штатов — Калифорнии и Техаса. Силы «сепаратистов» идут на Вашингтон, а группа журналистов рвется вслед, чтобы взять у президента последнее интервью.

В чем политическая вина президента (кроме лжи и третьего срока)? В чем политическая программа восставших (кроме независимости)? Как договорились между собой Калифорния и Техас? Сценарий не отвечает ни на один из этих вопросов, и делает это намеренно. Взойти на дорогу жестокости можно и без повода, а вот сойти с нее — уже невозможно, эта дорога круговая. Финал «Гражданской войны» беспросветен — фильм окончен, а вот война вряд ли (некоторые из рецензентов увидели в финале намек на «мрачное восстановление справедливости» — это пугает отдельно).

Похожее ощущение оставит, когда оставит, и исход конкретной СВО. Понятно, что запущенные процессы в мировом масштабе уже невозможно повернуть назад. Готовность авторов и аудиторий к разговору о политическом насилии и деградации институтов — как и отказ от безопасной дистанции в пользу тезиса «у нас это тоже возможно» — фиксирует эти настроения.