«Одсун»

М.: АСТ, 2023.

Алексей Варламов, писатель, филолог и автор нескольких биографий, в том числе очень яркой, о судьбе Алексея Толстого, выпустил в свет новый роман «Одсун».

Одсун (odsun) в переводе с чешского означает «эвакуация», «выселение» — именно так называли и печально знаменитую депортацию судетских немцев, которая началась сразу после освобождения Чехословакии от немецкой оккупации в 1945 году. Чехи действовали с отменной жестокостью, и высылка немецкого населения обернулась кошмаром: тысячи были убиты, расстреляны и повешены, еще несколько тысяч покончили c собой. Герой Варламова, 49-летний Славик, приехал в Чехию преподавать и застрял в Судетах. Здесь он натыкается на следы далекой трагедии и начинает собственное расследование: в частности, выясняет, что дом православного священника, в котором он поселился, когда-то принадлежал местному судье-немцу и его семье.

История судетских немцев — только одна из трех линий романа. Не менее важна здесь и тема русско-украинского конфликта, доведенного автором до 2018 года, — и кажется, что ни напиши об этом сегодня, промажешь. Тем не менее Алексей Варламов решается. Его Славик знакомится с девочкой Катей, бежавшей из чернобыльской Припяти, которая потом ненадолго становится его женой, а много лет спустя страстной защитницей независимой Украины и активной участницей Майдана. Третий пласт книги связан с ностальгическими воспоминаниями Славика о детстве, любимой даче в «благословенной старой» Купавне и романтической университетской молодости середины 1980-х — с легендарной пивной «Тайвань» и прогулками по Москве, многие страницы здесь окликают предыдущий «университетский» роман Варламова «Душа моя, Павел», как, впрочем, и давний, «Купавна».

Из личного рая героя «Одсуна» изгоняют 1990-е. Распадается Советский Союз, разоряется крупное издательство, в котором работал Славик, исчезает стабильность, приходит бедность.

Алексей Варламов воссоздает сознание среднестатистического советского человека, вытолканного из зоны комфорта, очень достоверно. Славик чувствует себя глубоко уязвленным: обманутым и обиженным. Одна из ключевых сцен романа — манипуляции наперсточника на вещевом рынке — символична: как наперсточников, играющих с народом в лохотрон, Славик воспринимает и либералов 1990-х.

Почти случайно он попадает на вечеринку старого дачного друга Пети по фамилии Павлик, ставшего крупным московским бизнесменом и воротилой. Петя вполне в духе Владимира Сорокина возводит на собственном участке в Бердяевке копию давно исчезнувшей пивнушки «Тайвань», с «круглыми столиками», сосисками с горошком и табличкой «Требуйте долива пива после отстоя пены». Здесь и развлекаются его гости, да какие! Славик смотрит на них во все глаза, и роман незаметно скатывается в памфлет.

• «Там был человек-гора с грузинской фамилией, еще более крупный, чем Петя (потом он уедет в Тбилиси, станет проводить невероятно красивые реформы и одолеет непобедимую грузинскую коррупцию), был главный редактор комсомольской газеты и вместе с ним не очень приметный молодой человек, которого позднее станут называть «Миша Два Процента». Был известный портретист, двое надменных писателей, ничем, кроме своего надменства, не прославившихся, заехал черноволосый политик в длинном кашемировом пальто молочного цвета и тоже поменял деньги и выпил пива. В те годы мы часто видели его по телевизору — это он придумал программу, которая должна была за пятьсот дней преобразовать страну безо всяких потрясений, однако ему не дали этого сделать, и он стоял высокий, стройный, обиженный, с прекрасной черной шевелюрой и вдохновенным лицом — ни дать ни взять Владимир Ленский. Был его счастливый соперник — круглолицый плешивый внук детского классика по прозвищу Железный Винни-Пух, тот самый, кто призывал народ в октябре девяносто третьего выйти на улицу, и это его проклинала Россия и я вместе с ней. Однако в разговоре он оказался невероятно обаятельным. Даже крупные причмокивающие губы и не совсем четкая артикуляция придавали его облику что-то детское, невинное. Он быстро опьянел, сделался еще милей и беззащитней, а потом уснул за столом, и тогда рыжеватый, очень умный, спокойный господинчик, который изобрел ваучеры и говорил позднее, что надо было просто правильно их использовать, аккуратно оттащил Винни-Пуха в сторонку и положил на старенький топчан».

Ирония с оттенком ненависти, с которой Славик рассматривает их, понятна: герой убежден, это они отняли у него любимую Купавну, вместо спокойной жизни в издательстве подсунули редактирование гнусных эротических романов и унижения на вещевом рынке: денег, вырученных за половину дачного участка, едва хватило на беличью шубку для Кати. Но и шубку вскоре отнимает грабитель, его даже находят, но кто же он? Чеченец! Ну а кто еще? И ему, само собой, удается избежать заслуженного наказания. Герой не сомневается: терроризм на марше, «Россия в кольце врагов» — и действительно, вскоре захватывают больницу в Буденновске, взяты заложники на Дубровке, выносят на руках школьниц Беслана. Но что привело к этим жутким событиям? Славика это совершенно не интересует. Его убеждает исключительно личный опыт. Исходя из этого, он решает для себя и «крымский вопрос».

«Крым у Украины мы не украли, — слышите ли вы эту чудную аллитерацию и сохранится ли она в переводе на чешский? — Ибо как можно украсть у самих себя наше общее место, где я впервые с Катериной увиделся?» Да, именно так, Крым — общий, а «украинский язык звучит ужасно потешно для русского уха, причем именно в тех ситуациях, когда сам этот язык становится страшно серьезен». Для романа, вышедшего в 2024 году, это звучит по меньшей мере рискованно. Понятно, это голос обывателя. Но по каким-то причинам автор прислушивается к нему с огромным вниманием, легко прощая Славику то, что он, профессор и филолог, не готов искать историческую истину (хотя бы на уровне чтения Википедии) и питается вдохновением мифов. И если задача Алексея Варламова заключалась в том, чтобы показать сосредоточенность героя на себе, зацикленность на своих ценностях, неспособность ощутить чужую боль, то, следует признать, замысел осуществлен превосходно. Шоры крепко сидят на глазах Славика.

Вот и Америка, в которую он с трудом выпихивает Катю, оказывается в его восприятии отнюдь не местом спасения, но карикатурной и нелепой страной, помешанной на политкорректности и нетрадиционных ценностях, недаром и вымышленный американский город, в который уезжает Катя, называется «Ойоху». Непереводимая игра слов. Славику очень горько за судетских немцев, он тщательно перечисляет кровавые подробности их депортации, но вот о том, что она вряд ли случилась бы без одобрения Москвы, конечно, не упоминает. Лишь вскользь, почти рассеянно, и на этот раз, избегая деталей, говорит о Калининграде и Сахалине, на котором, пожалуй, признает Славик, можно было бы сделать японский музей, как и в Выборге — финский, только «честный», чтобы «в нем было все: и советская оккупация, и выборгская резня восемнадцатого года, когда финны расстреляли несколько сотен русских мужчин, женщин, детей просто за то, что они русские». Но о том, как вели себя русские, из этого романа мы никогда не узнаем. Выяснять это герою не с руки.

Тем больше исследователи советского мифотворчества и сформированного коммунистической идеологией сознания должны быть благодарны Алексею Варламову: представленный им рентген предельно точен. Вместе с тем историки литературы и критики не могут не задаваться вопросом, насколько этот зашоренный персонаж и его взгляды близки автору? Тем более что Варламов щедро наделяет Славика чертами собственной биографии: делает выпускником того же Московского университета и филологического факультета, который оканчивал когда-то сам, а заодно представителем поколения рожденных в СССР на излете хрущевской оттепели.

Грамотный ответ на вопрос о близости автора и героя обычно прямо связан с уровнем объективации в изображении персонажа, с тем, насколько объемным он получился. Лермонтов, смеясь над публикой, подозревающей в Печорине автопортрет, неспроста ввел в свой роман и другие помимо печоринского миры и перспективы: Максима Максимовича, странствующего офицера, доктора Вернера, отчасти Бэлы. Но в «Одсуне» чужие голоса практически не слышны, правом голоса в полной мере здесь обладает только Славик. Отец Иржи, которому он исповедуется, — статист и в основном хранит молчание, Петя Павлик — deus ex machina, помогающий герою передвигаться по свету, и даже Катя, всегда, как выясняется, Славика любившая, не способна увидеть его со стороны. Как и автор. Который по какой-то причине нигде не желает заметить разность между собой и своим героем.

Подзаголовок «Одсуна» — «роман без границ». Каждый город — до известной степени всеобщий, ведь кто только не жил на этой территории, кто не возделывал эту землю, неслучайно в роман введен герой, немецкий юрист, увлеченный всечеловеческим языком, эсперанто. Но если бы главная боль Славика заключалась в том, что отказ от границ все-таки никак невозможен, а эсперанто — утопия, это был бы совсем другой роман. Однако у Славика по-настоящему болит лишь его обида, он с радостью отвлекается на судетских немцев и не пытается понять, что произошло с ним самим, его непутевой жизнью и его страной, что такое чужой язык, не родная культура и какова этика отношения к «другому». «Одсун» оборачивается «романом с границами», книгой о непреодолимости пролегающих внутри героя и его создателя идеологических границ. Вот почему в конечном итоге роман можно прочитать как ясный ответ на вопрос, который все мы задаем сегодня: почему же с нами случилось то, что случилось. Да потому что эти границы на замке, а нарушение их требует слишком больших усилий.

Эзопов язык в русской литературе (современный период)

М.: Новое литературное обозрение, 2024.

Остроумный поэт конца ХХ века, блестящий эссеист, автор самой умной и самой деликатной биографии Иосифа Бродского Лев Лифшиц, выступавший под псевдонимом Лев Лосев (1937–2009), в 1981 году написал диссертацию об эзоповом языке. Это было во многом вынужденным шагом: к тому времени Лосев уже пять лет жил в эмиграции в США, и чтобы претендовать на профессорскую позицию в американском университете, должен был стать обладателем докторской степени. Лосев посвятил свое исследование теме, хорошо знакомой ему, как и всякому советскому интеллигенту, из личного опыта: эзопов язык был повсеместной практикой, не говоря уже о том, что отец Лосева, поэт Владимир Лифшиц, однажды сам выступил как гуру эзопова языка и смелый мистификатор. Он придумал британского поэта Джемса Клиффорда и переводил его несуществующие стихи, в них Клиффорд, само собой, клеймил ужасы капитализма, в которых легко угадывались черты социализма.

Во вступительной статье к книге антрополог Александра Архипова* рассказывает об этом случае и дает развернутый экскурс в историю эзопова языка, приводит множество примеров его использования в советском быту, сыплет анекдотами, напоминая о том, кто такая Софья Власьевна и Галина Борисовна, а заодно и Анна Павловна — новое кодовое слово, появившееся в конце 2010-х и означающее «администрация президента».

Лев Лосев посвящает свою диссертацию использованию эзопова языка в советской литературе 1930–1970-х годов. Вслед за Герценом и Иосифом Бродским он не сомневается, что «цензура сильно способствует развитию искусства слога» (Герцен), так как пробуждает творческую фантазию художника, заставляет его искать новые, часто совершенно неожиданные художественные решения. Лосев предлагает свою версию устройства эзопова языка: для того чтобы читатель расшифровал тайнопись, автор создает «экран», или загородку, маскирующую подлинный смысл сказанного, и вместе с тем использует в тексте маркеры, намекающие своей аудитории на то, что предложенное высказывание нелинейно.

Лев Лосев убедительно показывает, к каким стилистическим, тематическим и жанровым последствиям приводит цензура: само собой, к цветению тропов и к развитию антиутопий, научной фантастики, квазиэпоса и сказочных пьес (в книге подробно разбирается «Сандро из Чегема» Фазиля Искандера и «Дракон» Шварца), а еще детской поэзии и абсурдистской прозы (например, Чуковского, Хармса, Введенского и Голявкина), когда автор вступает в литературную игру отнюдь не с ребенком, но с его родителями.

Как ни поверни, эзопов язык ведет к усложнению художественного высказывания, что искусству и в самом деле только на пользу. Лосев показывает не только, как устроен этот культурный механизм, но и каково его воздействие на читателя: он помогает читателю принять участие в увлекательной и опасной литературной игре, а в итоге испытать катарсис и чувство «победы над репрессивной властью».

Добавим к этому, что эзопов язык делит аудиторию на своих, чутких и способных разгадать все загадки, и ничего не считывающих чужих, и значит, дарит читателю еще и чувство принадлежности к ордену посвященных. Что, конечно, поддерживает и бодрит, хотя тут не обойтись и без оговорки: намного лучше все-таки, когда поэт или писатель накладывает на себя все ограничения добровольно в свободно избираемых рамках и пределах.