«Два сотрудника КГБ в форме ефрейтора в быстром темпе провели меня в камеру 26 в подвальном этаже. Металлическая дверь ржавого цвета открылась, я вошел, дверь захлопнулась. Меня охватила волна клаустрофобии. Хотелось бить кулаком по двери, кричать: «Выпустите меня, выпустите!» И тут ко мне подошел мой сокамерник и весело сказал: «Добро пожаловать в фирменный отель!»

На протяжении следующего месяца — тринадцать дней в Лефортовской тюрьме и семнадцать — отпущенным под поручительство в американское посольство — я был пешкой в игре сверхдержав, состязании стратегии и воли. Меня доводили до безнадежного отчаяния, физической тошноты, но порой я даже чувствовал симпатию к некоторым из тех, кто лишал меня свободы.

<…>

Все началось в тенистом парке на Ленинских горах в Москве. Я встречался там с моим другом Мишей из Фрунзе. Я подарил ему несколько книг Стивена Кинга, а он передал мне запечатанный пакет, в котором, как он говорил, были вырезки фрунзенских газет. Мы расстались, и я пошел домой. Через несколько секунд рядом со мной остановился микроавтобус, из которого выскочили люди, человек пять-шесть, они схватили меня и надели наручники. Помню, как они шли на меня — суровые, решительные, будто готовые к схватке. Я мгновенно решил не оказывать сопротивления. Они швырнули меня на сиденье машины с темными окнами и сели рядом, по двое справа и слева.

Голос разума подсказывал мне, что КГБ не станет отправлять американского корреспондента в Сибирь — пусть даже он с русскими корнями, говорит по-русски и имеет друзей среди обычных граждан. Как только меня схватили, я понял, что оказался заложником, взятым в ответ на арест неделю назад в Нью-Йорке Геннадия Захарова, советского сотрудника ООН, обвиненного в шпионаже. Но перед лицом КГБ разум быстро слабеет.

Машина остановилась перед огражденным высокой стеной зданием. Раздвинулись двойные, напоминавшие шлюз ворота, и мы оказались во дворе. Меня отвели по коридору в кабинет 215, где меня ждал полковник КГБ Валерий Дмитриевич Сергадеев — высокий представительный мужчина лет шестидесяти, в хорошем костюме, с зачесанными назад черными волосами.

— Распоряжение о вашем аресте отдал я, — сообщил он. — Вы задержаны по подозрению в шпионаже.

<…>

Четыре часа спустя полковник Сергадеев разрешил мне позвонить жене. Когда я набирал номер, рядом со мной сидел переводчик. Когда Рут, моя жена, подошла к телефону, меня осенила хитрая идея. Я заметил, что к аппарату, с которого я звонил, приклеена скотчем бумажка с номером телефона.

— Рут, — сказал я, — возьми карандаш и запиши то, что я скажу. Готова? Три шесть один, шесть пять, шесть пять. Я здесь.

— Записала. — Она повторила цифры.

Я взглянул на полковника. Он сидел с застывшим лицом, и, похоже, не понял, что я только что выдал номер его телефона. Переводчик тем временем делал записи, которые должен был воспроизвести в конце разговора. Мы проговорили сорок минут. Я был уверен, что Рут поймет, как надо использовать эту информацию. Но лишь через несколько дней я пойму, какую бурю возмущения вызвали ее частые выступления в СМИ.

<…>

Время, проведенное в Лефортово, было психологической пыткой. Следующие две недели меня допрашивали в общей сложности тридцать часов. Полковник никогда не повышал голоса, не стучал кулаком по столу. Он никогда не унижал меня и не высказывал открытых угроз. Это был профессионал. Он играл на моих эмоциях, выступая попеременно в роли то хорошего, то плохого полицейского. Он контролировал всю информацию, которую я получал. Он контролировал мое питание, мои прогулки, мою жизнь. К моменту, когда меня выпустили, он заставил меня чувствовать вину, которой не было.

<…>

— Я не шпион, — вновь и вновь повторял я. Но это не действовало.

— Какую разведшколу вы заканчивали?

Я отвечал, что я просто журналист, который пытался выполнять свою работу.

Полковник изучил мой характер заранее. Он даже сказал, что знает — я человек эмоциональный. Однажды он процитировал статью, которую я написал, и добавил:

— Эту статью о КГБ наверняка продиктовали ваши хозяева из ЦРУ. Вы слишком много знаете.

Информацию я почерпнул из книг и бесед с советскими гражданами, которые сталкивались с КГБ. Но что бы я ни говорил, убедить его в моей невиновности не было никакой возможности. Он снова и снова выкладывал подложные доказательства моей якобы шпионской деятельности. Как товарищи по профессии, говорил он, мы должны смотреть в лицо фактам.

— Я знаю, что вы профессиональный шпион. Это видно по тому, как спокойно вы себя ведете.

В другой раз, после визита Рут, он сказал, что, поскольку она не рыдала, не каталась в истерике по полу и очень жестко отвечала на его вопросы, он убежден, что оба мы шпионы.

Самый леденящий момент наступил, когда в кабинете появился генерал военной юстиции — высокий, грузный мужчина с суровым, высокомерным выражением лица. Стоя примерно в двух метрах от меня, он зачитал мне статьи обвинения.

— Шпионаж — тяжкое государственное преступление, которое влечет за собой суровое наказание вплоть до смертной казни.

Его, как мне показалось, раздражало, что я просто сидел молча.

— Разве вас не беспокоит, что мы обвиняем вас в таком тяжком преступлении?

— Конечно, беспокоит.

Я стремился контролировать себя, потому что хотел получить возможность продемонстрировать свою невиновность. Но на меня постоянно давил ужас ситуации, в которой я оказался. Допросы продолжались десять дней, каждый из них примерно по три часа — точно не могу сказать, потому что иметь при себе часы не разрешалось. Даже не знаешь, который час — так они хотят дезориентировать тебя. Время ползет как улитка.

<…>

В эти дни я не переставал думать. Вспоминал встречу с Мишей, который за четыре года нашего знакомства никогда не давал оснований для недоверия. Теперь мне было ясно, что он предал меня. Был ли он с самого начала подослан КГБ? Или же его вызвали в органы безопасности и убедили, а может быть, заставили сотрудничать в этой провокации?

Я спрашивал себя, почему меня арестовали. КГБ следил за мной в общей сложности девять лет. Если я был шпионом, то почему меня не арестовали раньше? Почему разрешили за несколько дней до ареста отправить из страны мои личные бумаги и фотографии? Почему не обыскали мою квартиру? Почему не задавали вопросов моим друзьям? Ясно, что операцию сколотили в спешке. После того, как 28 августа Захарову отказали в освобождении под залог, они должны были действовать. Агенты КГБ следят за журналистами, дипломатами и бизнесменами, собирают на них досье с инкриминирующими фактами, чтобы, когда возникнет политическая необходимость, можно было пустить их в дело. Я несколько раз отвергал такие попытки заманить меня в ловушку.

Эти мысли не давали мне покоя. Чтобы скоротать время, я читал, ходил по камере и говорил со своим сокамерником. Станиславу Зенину было 44 года, он называл себя физиком, работающим в «почтовом ящике» — так русские называют секретные институты. Он сказал мне, что с 14 апреля находится под следствием за оставление секретных документов в неохраняемом помещении. Это был симпатичный человек. Я предполагал, что он был информатором. Можно ли найти лучший способ усугубить вину подозреваемого, чем поместить его в камеру с засекреченным ученым? У Стаса было хобби — математика. Возвращаясь с допросов, он часами ломал голову над задачей, которая, по его словам, не поддавалась решению уже триста лет. А когда меня решили выпустить, он заявил, что решил проблему, и попросил меня забрать решение с собой, чтобы опубликовать его на Западе. Я отказался — это была очевидная провокация.

<…>

Каждое утро нас будили в шесть часов. Мы должны были застелить кровать, после чего можно было вздремнуть на ней до восьми часов, когда приносили завтрак. Обед в час дня, ужин в пять. Еду подавали через «кормушку» — окошко в прочной металлической двери. Раз в день нам давали газету «Правда», разрезанную на три части, чтобы трое заключенных могли читать ее одновременно. Над окошком для еды был глазок, через который охрана могла наблюдать за нами. Каждые пятнадцать минут — днем и ночью — было слышно, как охранник поднимает крышку глазка, чтобы осмотреть камеру, в которой ночью оставалась включенной одна лампочка. Света было достаточно, чтобы читать. А чтобы заснуть, мы повязывали глаза платком.

<…>

Нам не разрешалось иметь ничего, что могло бы использоваться для самоубийства. Мой ремень забрали, шнурки разрезали на две части. На ночь мы должны были отдавать охране очки — чтобы осколками мы не могли порезать себе вены. У нас не было ножей и вилок — только две алюминиевые столовые ложки.

Время тянулось медленно. Но в Лефортово, как говорят, лучшая тюремная библиотека в стране. Позже кто-то сказал мне, что многие книги в ней были конфискованы у интеллектуалов и ученых, попавших в опалу при Сталине. Я заказал несколько книг из каталога библиотеки. Часть времени я провел за чтением книги Виктора Гюго «Маленький Наполеон» в переводе на русский. Но иногда я просто долго смотрел на страницу, не в силах вникнуть в текст. По два-три часа я держал книгу перед собой, не отрывая глаз от страницы, чтобы не вступать в разговор с моим соседом по камере. Я обнаружил, что чем дольше я держу книгу перед собой, тем больше она меня успокаивает.

С течением времени я начинал чувствовать себя почти как дома. Как сообщил мне Стас, Лефортовская тюрьма была построена в 1880 году в память о Екатерине Великой, в форме буквы К. Вся паранойя, присущая политической тюрьме, сосредоточена в месте пересечения линий этой буквы. В этом месте стоит охранник с флажками красного и белого цвета, при помощи которых он регулирует передвижение заключенных по каждому коридору, так, чтобы ни один из них не увидел кого-то другого. Подходя к этому перекрестку, сопровождающие заключенных охранники громко щелкают пальцами, предупреждая коллег, чтобы они остановились вместе со своими подопечными. Мера чрезвычайно эффективная против любого сговора, даже сговора посредством улыбки или подмигивания.

Но все это было мертвой рутиной. Мое сердце ликовало, только когда приходили посетители — моя жена Рут, сын Калеб, мой главный редактор Мортимер Закерман. Они были моим спасательным кругом. От них я узнавал о той невероятно бурной реакции, которую вызвал мой арест. Рут рассказала мне, что президент Рейган сделал заявление по этому поводу и написал генеральному секретарю Горбачеву, что я не шпион. Это ободрило меня. Я сказал себе, что дело сдвинется.

Я понял, что ко мне относятся не так, как к обычному советскому заключенному. Комендант тюрьмы Александр Митрофанович Петренко посещал нашу камеру дважды в день. Он распорядился выдать нам по две простыни и заменить тонкие одеяла на толстые, из верблюжьей шерсти. Когда во время медосмотра подтвердилась моя хроническая гипертония, к этому отнеслись очень внимательно. Врач, человек весьма гуманный и симпатичный, дал указание измерять мне давление три раза в день. Дважды в камеру приходила медсестра, очень приятная русская девушка. Мне предписали особую диету. Врачи сказали, что это нужно, чтобы снизить давление, но, поскольку мне стали давать больше мяса и два стакана молока в день, я решил, что цель другая — чтобы я набрал вес.

Комендант воевал на фронте и был в числе тех, кто встретился с американскими войсками на Эльбе на последнем этапе Второй мировой войны. Он говорил, что

Когда он спросил меня, сколько раз в день я хотел бы выходить на прогулку, я ответил: «Два раза». Он отреагировал: «А почему бы не три?» И действительно в тот же день он распорядился, чтобы мне и моему соседу было разрешено три часа прогулки в день. Место для прогулок было на крыше тюрьмы, где были сооружены клетки длиной примерно в пять шагов, разделенные стенками высотой в пять метров, с металлическими сетками сверху. Ходить из стороны в сторону на свежем воздухе мне было гораздо приятнее, чем делать то же самое в камере.

Хотя со второй недели условия моего содержания улучшились, допросы продолжались с прежней интенсивностью. Все было очень серьезно. Иногда Сергадеев упрекал меня в том, что я не воспринимал его шуток.

— Когда вы наконец улыбнетесь или пошутите? — спрашивал он. — Почему вы все время смотрите на меня так, как будто я целюсь в вас из пистолета?

— Потому что это так и есть.

Я снова и снова повторял, что после того, как я окончил колледж в 1956 году, меня не приняли на службу ни в одну американскую госструктуру из-за высокого давления. Но это было бесполезно: я все равно шпион, потому что передал в американское посольство полученное мною без всякой инициативы с моей стороны письмо, адресованное послу. Письмо оказалось в моем почтовом ящике в 1985 году. Я предполагал, что оно от отца Романа, которого я считал провокатором КГБ. Я ответил на некоторые вопросы посольства об отце Романе, после чего отказался иметь какое-либо отношение к этому делу.

— А что я должен был делать? — спрашивал я. — Игнорировать его?

В конце концов полковник дал понять, что мне следовало послать его подальше.

Однажды я услышал в его словах одновременно обещание и угрозу.

<…>

Во время нашей второй встречи с Рут я сказал, что промежуточным шагом могло бы быть освобождение Захарова и меня под поручительство послов наших стран. Мне казалось, что между двумя делами есть некоторая симметрия. Ее создала советская сторона. Идея прямого обмена мне никогда не нравилась. Было бы крайне неприятно, если бы меня приравняли к шпиону. Но размышляя над ситуацией сидя в камере, я считал, что возможен промежуточный шаг, который дал бы дипломатам шанс найти решение, приемлемое для обеих сторон.

С течением времени я понял, что политические колеса пришли в движение. Я внимательно просматривал «Правду», чтобы понять, продолжаются ли советско-американские переговоры по вооружениям. Я совсем не думал, что меня выпустят быстро. Какой-то признак сдвига я почувствовал в пятницу, 12 сентября. Я ожидал, что меня вызовут на дневной допрос, но этого не произошло. Вместо этого я провел много времени в прогулочной клетке на крыше. Затем, полвосьмого вечера, меня вызвали. Побриться не предложили — это было бы сигналом. Войдя в кабинет 225, я увидел неизвестного мне седого чиновника, сидевшего рядом с полковником Сергадеевым. Он официальным тоном сообщил мне:

— Господин Данилофф, сегодня в три часа дня было принято политическое решение о вашем освобождении сегодня вечером. Предлагаем вам позвонить временному поверенному в делах американского посольства, который изложит условия.

Наконец все было готово. В Лефортово и в Нью-Йорке дипломаты подписали параллельные заверения. Я встретился с Рут и временным поверенным в делах США Ричардом Комбсом в комнате для посетителей. А через несколько минут меня проводили в помещение, где мне вернули вещи, отобранные у меня тринадцать дней назад. Мы вышли к машине посла в 8 часов 47 минут вечера. Меня освободили из тюрьмы, но я еще не был свободным человеком.

Даже в американском посольстве, где Рут и мне предоставили комфортабельную квартиру в северном крыле, нам приходилось проявлять осторожность. Мы должны были предполагать, что за нами следят. Эти квартиры не защищены, обезопасить их просто невозможно. В любое время кто-то из советских технических сотрудников посольства может открыть дверь ключом и войти, например, под предлогом ремонта сантехники. Однажды такого сотрудника видели, когда он выходил из нашей квартиры. Мы, разумеется, сделали вывод, что он устанавливал там жучок. Мы стали носить с собой наши самые ценные документы, куда бы мы ни выходили. Так делают и советские диссиденты.

<…>

В эти дни Рут и я разрабатывали своего рода стратегию. Мы были против того, чтобы состоялся суд, ибо я считал себя невиновным, а в Советском Союзе суды не часто оправдывают тех, кому предъявлено обвинение. Поэтому я не собирался сотрудничать с судом. Физически я, может быть, присутствовал бы, но не собирался выступать в свою защиту и отвечать на вопросы. Но в конце я бы выступил с последним словом. Я собирался сделать заявление о том, что все это не более чем фарс. Мы много говорили о нашей стратегии по международным телефонным линиям и в других местах, где, как мы надеялись, нас услышат, чтобы отбить у КГБ желание устраивать суд.

После моего освобождения и возвращения домой я прочитал некоторые сообщения, основанные на утечках из Госдепартамента, в которых говорилось, что меня необходимо было вытащить из тюрьмы, потому что там я слабел и у меня, возможно, развивался стокгольмский синдром — возникновение привязанности к тем, кто взял меня в заложники. Это не так. С моей головой было все в порядке. Я не слабел. Вначале я чувствовал отчаяние и беспомощность. Я говорил себе: «Господи, каким же дураком надо было быть, чтобы заняться исследованиями Советского Союза, выучить язык и заинтересоваться этой страной!» Вполне возможно, что я мог надолго оказаться за решеткой. Я знал, что минимальный срок за шпио­наж — семь лет.

Я отвечал на вопросы следователя, не упрямился, потому что знал, что КГБ может еще более ухудшить условия, в которых я находился, оборвать все контакты с внешним миром, с Рут. Но никакой привязанности к Сергадееву у меня не возникало. Общение с ним всегда было неприятно мне.

Я работаю журналистом уже почти тридцать лет, из них девять лет я провел в Советском Союзе. У меня остались там друзья, советские граждане, люди, близкие мне, может быть, как никто другой в мире. Это обычные, живые люди. Некоторые из них — настоящие герои. Меня заставили покинуть эту страну, и невольно возникает вопрос: смогу ли я когда-нибудь вернуться в нее?

У меня никогда не было иллюзий относительно КГБ и советского строя. Власть государства ничем не ограничена и жестока. Но произошедшее со мной не изменило моего убеждения, что русским и американцам необходимо поставить свои отношения на стабильную основу. Нам надо лучше знать друг друга».

Перевод Павла Палажченко

Источник: U.S. News and World Report, 13 октября 1986 года