В советско-американских отношениях периода перестройки было несколько моментов, когда казалось, что все может пойти прахом. История, которую для краткости называли «Захаров — Данилофф», была, может быть, самой драматичной: она могла обрушить предложенный Михаилом Горбачевым саммит в Рейкьявике (состоялся 11–12 октября 1986 года) и вообще все здание отношений с Соединенными Штатами.

Ситуация и до этого скандала была не блестящая. Вплоть до лета 1986 года нам казалось, что американцы замотали «дух Женевы» (19 ноября 1985 года прошла первая встреча Горбачева и Рейгана на саммите по ядерному разоружению), никаких серьезных изменений в их позиции нет, а нашу позицию они воспринимать не хотят, в общем, ставят нас в положение просителей. Горбачева это очень раздражало, летом он забраковал проект письма Рейгану, который был подготовлен в МИДе, и попросил Анатолия Черняева, которого незадолго до этого назначил своим помощником по внешней политике, подготовить другой проект, примерно в таком духе: господин президент, переговоры по СНВ, ракетам средней дальности и ПРО в тупике, давайте встретимся вдвоем, с небольшой группой советников и дадим импульс с самого верха.

Первая реакция американцев на предложение Горбачева была осторожно-положительной. И тут такое…

Политика по Джейн Остин

Советского сотрудника секретариата ООН Геннадия Захарова арестовали по обвинению в шпионаже в конце августа 1986 года. Случай не первый и не последний. В Москве возмутились. В МИДе говорили, что уж если в Вашингтоне хотят показать, что борются со шпионажем, можно было все сделать без чрезмерной огласки, выслать по-тихому. Ведь и раньше бывали случаи, скажем, в 1977-м, когда наших сотрудников ООН задерживали, сообщали об этом в печати, но делали это без барабанного боя. И в конце концов просто высылали из страны.

И в данном случае тоже можно было либо оставить подозреваемого под наблюдением (это, насколько я знаю, иногда делается, исходя из разных соображений), либо осуществить какую-то быструю процедуру в суде и выдворить задержанного из страны. Резкой реакции Москвы это не вызвало бы. А задержание Захарова было воспринято как мина под саммит. Возможно, что те, кто это делал, даже и не знали о готовящемся саммите. Но с другой стороны, возможно, что как раз знали, причем на высоком уровне. Не на уровне президента, наверное, — он вообще не очень любил «вникать», но на довольно высоком уровне это было кем-то санкционировано.

Конечно, трудно представить, чтобы такой демонстративный ход американцев остался без последствий. Через несколько дней в Москве арестовали корреспондента еженедельника US New & World Report Николаса Данилоффа. В обоих случаях утверждалось, что фигурантов задержали при получении секретных документов.

Стороны поставили себя в очень неудобное положение. Есть такой роман — «Гордость и предубеждение» английской писательницы Джейн Остин. Он вообще-то совсем не об этих вещах. Но тогда я вспомнил именно о нем. С обеих сторон проявилось и то, и другое. Гордость и предубеждения характерны не только для людей, но и для государств.

А летим в Нью-Йорк с письмом Рейгану от Горбачева, где он конкретизирует свое предложение о встрече, предлагает определиться с местом — Рейкьявик. Задача понятна: получить ответ, чтобы провести встречу до конца года. Шеварднадзе при мне на эту тему не высказывался, но был довольно мрачен.

Прилетаем в Нью-Йорк — и подтвердились самые худшие опасения. В аэропорту корреспонденты, как всегда соответствующим образом сориентированные, набрасываются на министра с единственным вопросом: когда будет отпущен Данилофф? Дальше — больше: американцы «подвесили» вопрос о том, будет ли у Шеварднадзе встреча с Рейганом.

Первая встреча Шеварднадзе с Шульцем была в Нью-Йорке, а главная — переговоры делегаций по всем проблемам — была намечена в Вашингтоне. И вот, с одной стороны, понятно, что если переговоры в Вашингтоне, то, наверное, надо рассчитывать на встречу с президентом, а с другой стороны, в программе ее не было.

В Нью-Йорке у Шеварднадзе выступление на Генассамблее, огромное количество встреч с президентами, премьерами, министрами, но, конечно, ждем переговоров с Шульцем в Вашингтоне. Он уже дал понять, что без решения проблемы Данилоффа саммит вряд ли состоится. Это было дипломатично, а мы поняли — саммита не будет.

Вариант простого обмена Шульц отклонил — ситуация не симметричная, Данилофф не является агентом американских спецслужб, шпионажем не занимался. У Шеварднадзе лейтмотивом было: генеральный секретарь придает решению этой проблемы очень большое значение, он за то, чтобы она была решена, чтобы она не отягощала наши отношения. Но все это было в очень общих тонах. Конкретных вариантов развязки проблемы в разговорах не возникало.

Конечно, сторонам хотелось понять, как видится ситуация в обеих столицах, каковы пределы их возможностей, и какие-то разговоры велись между заместителем Шульца Роз Риджуэй и Александром Бессмертных, недавно назначенным заместителем министра иностранных дел СССР. Шеварднадзе ему доверял. Но мы не всё знали. Предполагали, что ситуация госсекретарю Джорджу Шульцу не по вкусу, но не могли знать, что он советует своему президенту, это выяснилось много лет спустя, когда были рассекречены и опубликованы документы Госдепа, в частности записка Шульца Рейгану от 6 сентября. По каким-то открыто высказанным мыслям, либо по контексту, по нюансам того, что говорил Шульц, мы понимали, что он за то, чтобы встреча Шеварднадзе с Рейганом состоялась.

И Шульц, и Шеварднадзе очень заботились о том, чтобы тональность разговоров была более или менее доброжелательной, чтобы не срываться на эмоции.

В Вашингтоне переговоры делегаций в Госдепартаменте по региональным проблемам, двусторонним отношениям, даже по ядерным делам шли довольно обстоятельно, но очень туго, было понятно, что все решится «в зависимости от»… И вот в какой-то момент в зале появился помощник Шульца, подошел к нему и сказал, что президент свободен и готов встретиться с Шеварднадзе. Министр кивнул мне, и мы поехали в Белый дом. Честно говоря, для меня это не было неожиданностью. Я ни с кем это не обсуждал, но не сомневался, зная уже неплохо Рейгана и имея о нем представление, что встреча в Белом доме состоится.

Встреча была, насколько я помню, в Овальном кабинете, и это была уже третья встреча нашего министра с Рейганом. До этого они встречались в сентябре 1985 года в Вашингтоне и затем на саммите в Женеве. Мне показалось, что Рейган — человек довольно простой, без «выкрутасов», и по умолчанию доброжелательный. Я думал, что воспринимать его надо именно так. Не знаю, как его воспринимал тогда Шеварднадзе. Но я запомнил высказывание Горбачева во время Женевского саммита, когда там был перерыв в обсуждениях и наша делегация стояла в большом холле и ждала возобновления переговоров. Тогда один из членов делегации, заведующий отделом международной информации ЦК КПСС Замятин, стал высказываться о Рейгане примерно так: «Ну вы же видите, Михаил Сергеевич, ну о чем можно договориться с таким человеком…» Горбачев отреагировал: «Это президент, которого избрали американцы, и с ним мы будем договариваться». И я думаю, что такое же отношение сложилось и у Шеварднадзе к Рейгану. Конечно,

Когда он говорил Горбачеву на первом саммите в Женеве: «Вы раздуваете пожар революции повсюду от Камбоджи до Латинской Америки» — он так действительно думал. А на этот раз у него никаких идеологических или чрезмерно конфронтационных высказываний не было. И разговор, как мне показалось, получился неплохой. С учетом обстоятельств, конечно.

Рейган приветствовал Шеварднадзе так же любезно, как и год назад. Президент, по-моему, вообще всегда хотел понравиться собеседнику, даже если разговор трудный. У него были две основные мысли, которые он очень четко провел в разговоре, — и американцам было, видимо, важно донести их не только через Шульца, но и напрямую через президента. Первое: мы за конструктивные отношения, на наших странах большая ответственность, мы хотим вместе решать проблемы ядерных вооружений. И второе: мы хотим, чтобы встреча состоялась, но пойдем на нее после того, как будет решена проблема, созданная безосновательно и несправедливо советской стороной.

Разговор, включая перевод, длился, наверное, минут сорок пять-пятьдесят. Шеварднадзе, разумеется, не молчал. Он сказал, что мы тоже за конструктивные отношения, что саммит очень нужен, объяснил, почему Горбачев предложил этот саммит, высказал разочарование по поводу того, что после Женевы не получилось того прорыва в отношениях и в том числе в вопросах ядерных вооружений, на который мы рассчитывали. Вспомнил, конечно, то, что было сказано в женевском совместном заявлении: в ядерной войне не может быть победителя, она никогда не должна быть развязана. А по поводу ситуации в связи с взаимными задержаниями он высказывался очень осторожно. По-моему, единственное, что подчеркнул, — генеральный секретарь очень хочет, чтобы этот вопрос не отягощал наши отношения. А Рейган, насколько я помню: «Ну да, мы тоже хотим, но вы поступили неправильно». Однако Шеварднадзе решил не ввязываться в вопрос о том, что правильно и что неправильно.

Шпионский вопрос

На обратном пути в советское посольство Шеварднадзе молчал. Не знаю, о чем он думал. Может быть, о том, что мы получили окончательное подтверждение, что саммит «подвешен».

Мы вернулись, все, конечно, ждут — посол в США Юрий Дубинин, Бессмертных, помощники министра, может быть, кто-то еще. Поднялись в защищенное помещение (министр сказал, чтобы я прошел с ним), и там был разговор. Сначала все молчали. Минуты две как минимум. Шеварднадзе сидел немного осунувшийся и не начинал разговор. Наконец Дубинин решился задать вопрос: «Эдуард Амвросиевич, какое впечатление?» Министр ответил: «Впечатление неважное». И опять молчание.

И вдруг совершенно неожиданно он посмотрел на меня и сказал: «А вам как показалось?»

Мне тогда было 37 лет — вообще смешно по тогдашним мидовским меркам, мальчишка. Чуть-чуть надо было собраться с мыслями. Я ответил: «Эдуард Амвросиевич, по-моему, все не так плохо. Мне показалось, что Рейган всячески старался подчеркнуть, что настроен на нормализацию отношений, на позитив, он дал понять, что он хотел бы встретиться с Горбачевым. Хотя, конечно, увязал это с решением «шпионского вопроса». (Мы это между собой так называли — «шпионский вопрос», а Э.А. иногда говорил «шпиономания».) Мне кажется, он хотел оставить дверь открытой».

Вот примерно так я высказался. Шеварднадзе на мои слова не отреагировал, но он держал меня на этом совещании до самого конца, хотя там уже говорилось не о встрече с Рейганом, а вообще о том, как идут переговоры, какие вопросы и как обсуждаются, немного поговорили и о сессии Генассамблеи ООН. Обсуждались уже текущие вопросы, я до конца присутствовал, и, в общем, мне кажется, это был первый случай, когда я почувствовал доверие к себе не только как к переводчику, но и как к человеку, который может высказать свое мнение. Хотя оно и несколько отличалось от впечатления, которое сложилось у министра.

Тут надо добавить, что Шеварднадзе и Шульцу (и Бессмертных и Риджуэй, которые после этого возобновили обсуждение на рабочем уровне) необходимо было создавать в обеих столицах впечатление твердости — «ни шагу назад». Поэтому сначала дело шло с большим скрипом. Оба хотели из этой ситуации как-то выйти. С нашей стороны жестом доброй воли было разрешение Данилоффу встретиться с женой и сыном, пока он был в следственном изоляторе. Затем его выпустили на поруки, и он жил в московской квартире поверенного в делах Ричарда Комбса. Но как-то пойти навстречу их настойчивому стремлению избежать симметричного обмена «один на один» было очень трудно.

В общем, на каком-то этапе, как я понимаю, видимо, с американской стороны и, вероятно, на уровне Бессмертных и Риджуэй прозвучала фамилия Юрия Орлова. Это был друг А.Д. Сахарова, диссидент, правозащитник, который после тюремного срока находился в ссылке в Якутии. Но тут тоже было непросто, потому что напрямую включать в обмен человека, которого уж точно в шпионаже не обвиняли, — это по разным причинам было невыгодно и нам, и американцам. Тем не менее имя было упомянуто. И в какой-то момент оно прозвучало и в разговорах Шульца и Шеварднадзе.

Министр реагировал очень осторожно, но идея включения Юрия Орлова в обмен была передана в Москву. Разговор министра и госсекретаря завершился ближе к 11 часам вечера, а в Москве был уже рассвет. И возник вопрос: мне полностью беседу записывать или записать какие-то важные моменты, чтобы поскорее отправить телеграмму в Москву, чтобы утром Горбачеву на стол легла эта запись. Но Шеварднадзе просил сделать как можно более полную запись, и где-то, по-моему, в половине третьего ночи по нью-йоркскому времени я закончил работу. Запись зашифровали, отправили в Москву и, как я понимаю, ответ был получен достаточно быстро, и, соответственно, быстрее пошли обсуждения.

«Хореография» обмена

Самое интересное, что «хореографию» этих взаимных освобождений обсуждали в конце концов не заместители, а лично Шеварднадзе с Шульцем. Буквально с точностью до конкретного часа обсуждали, что и когда будет сделано. И это было совершенно невероятно, потому что, казалось бы, такие вещи — не министерского уровня. Шульц предупредил, что выдворение Захарова из страны будет оформлено с американской стороны в суде. Я не знаю, насколько легко было пойти на это Шеварднадзе и Горбачеву. В суде состоялся настоящий спектакль. Меня там не было, но сотрудники советского представительства, сопровождавшие Захарова, рассказывали, что судья все время хмурил брови, повышал голос, говорил долго и резко, заседание затянулось. И наконец подошел к главному: «Вы заслуживаете сурового наказания, но поскольку правительство США просит меня, исходя из национальных интересов, принять решение о вашем освобождении и выдворении из страны, я (он дал понять, что неохотно) принимаю такое решение».

Бессмертных и я ждали звонка из суда у городского телефона в подвале советского представительства при ООН. Он попросил меня ждать с ним вместе. Я говорю: «А я зачем?» — «Ну на всякий случай, мало ли что…» Бессмертных нервничал: «Ну что же, ну когда же?» Мобильных телефонов не было тогда, кто-то должен был пойти к телефону-автомату и позвонить нам. И вот прозвучал этот звонок. Отпустили. Он выслушал и побежал наверх докладывать министру.

Но вскоре начался процесс массового освобождения политзаключенных. Думаю, что Горбачев уже тогда был на это настроен. Через пару месяцев вернулся в Москву Сахаров, но это отдельная история, Горбачев о ней рассказывал.

И практически сразу если и не было сделано официального заявления о начале подготовки саммита, но уже работа пошла. И хотя потом еще были «афтершоки» в виде высылки наших дипломатов и прекращения работы советских техсотрудников посольства США в Москве, Рейкьявик состоялся.

…Сейчас, когда я вспоминаю эту историю, просто поражаюсь, как много времени ушло, чтобы распутать этот клубок. Шульц и Шеварднадзе потратили не меньше пятнадцати часов. Лучше, конечно, было бы этого избежать. Но если брать «большую четверку» — президент, генсек, госсекретарь и министр иностранных дел, то, во всяком случае, на заключительном этапе они хорошо себя показали. Они показали, что, с одной стороны, умеют твердо стоять на своей позиции, а с другой стороны — находить какие-то компромиссы и все-таки ставить во главу угла большую цель. Этой целью был Рейкьявик. Саммит оказался историческим.

Как я понимаю, директивы Политбюро — те компромиссные позиции, с которыми поехал Горбачев в Рейкьявик, разрабатывались еще с лета, несмотря ни на что. Рейган приехал с повторением американских позиций. А с нашей стороны были очень серьезные, как говорят дипломаты, «подвижки». И уже через год после Рейкьявика был подписан первый договор о ядерном разоружении — о ликвидации ракет средней и меньшей дальности, потом договор о 50-процентном сокращении стратегических наступательных вооружений, затем пошел процесс ликвидации тактических ядерных вооружений. А ведь висело все на волоске.

Авторский постскриптум

После окончания холодной войны интерес к этому эпизоду постепенно затухал, но в последнее время вновь вспыхнул в связи с известными событиями — шпионскими страстями, «обменами». Параллели и аналогии, конечно, есть. Но есть и «нюансы».

После того как задержанных отпустили, в советских газетах никаких комментариев об этом не было. Зато в США их было множество — в подавляющем большинстве осуждающих. Рейгана и Шульца ругали на чем свет стоит прежде всего консервативные СМИ и комментаторы. Обвиняли в капитуляции, «легитимации и вознаграждении советского давления», писали, что «даже Джимми Картер повел бы себя тверже». Получать такие оплеухи от «своих» Рейгану было, наверное, неприятно, но ему всегда удавалось выходить сухим из воды, даже в более серьезных случаях. К тому же вернувшийся домой Данилофф тепло благодарил президента и госсекретаря. Внимание прессы переключилось на другие события.

Данилофф в последующие годы и десятилетия жил скромно, к репортерской работе не вернулся, преподавал журналистику в одном из университетов. Написал две книги, которые не стали бестселлерами. Твердо придерживался своей позиции: шпионажем никогда не занимался, меня подставили. Такой же линии придерживались и американские дипломаты, с которыми я иногда обсуждал эту тему, и его коллеги-журналисты.

Один из них, работавший в Москве, Вашингтоне и других столицах, когда я спросил его, был ли Данилофф достаточно осторожен и существует ли в журналистике некая «тонкая грань», которую он мог вольно или невольно перейти, ответил:

Но ни один журналист не может полностью отгородиться от своих источников. Ты обязан говорить с людьми. Работа журналиста в чем-то сродни разведке. Журналист задает вопросы, просто, в отличие от разведчика, он обычно публикует то, что ему становится известно. Но надо признать: репортер, пишущий о военных и других чувствительных делах, всегда находится в своего рода серой зоне.

* * *

В 1993 году Николас Данилофф пришел на выступление М.С. Горбачева в Гарварде, представился и напомнил о своей истории. «В 1986 году, когда вы готовились к встрече с президентом Рейганом, — сказал он, — в Нью-Йорке был арестован советский физик (почему физик, я не понял. — П. П.).

В ответ на это КГБ арестовал в Москве американского корреспондента. Этим корреспондентом был я. Хотел бы спросить, кому в вашем окружении, пришла в голову эта великолепная идея?» (.)

«Все нормально для холодной войны», — парировал Горбачев, прежде чем я успел закончить перевод. А Данилофф добавил: «И какова была ваша роль в развязывании этого узла?»

Ответ Горбачева был, как говорится — и как обычно, развернутым:

— Это прекрасное подтверждение правил поведения в годы холодной войны. Я могу обогатить эту историю еще одним, более интересным фактом. (Смех в зале.) Госпожа Тэтчер принимает решение выслать несколько человек за несоответствующую деятельность из Великобритании. Действует очень решительно. Как всегда. (Смех в зале.) Я прошу внести предложение от МИДа и госбезопасности. И в течение часа — им же ясно, кто чем занимается в Москве — они вносят такое предложение. Через три часа правительство Великобритании получает уведомление, что из Советского Союза выдворяется точно столько же. Госпожа Тэтчер выдворяет еще девять человек. Я сказал: так соревноваться можно очень долго, мы потеряем много времени. Есть предложение: лишить британское посольство права использовать советских граждан для работы в посольстве. Пусть набирают квоту [технических работников] за счет британских граждан. К вечеру я получил ответ — давайте договоримся и прекратим это всё.

Слава богу, что это позади. А вы — живой материал, иллюстрация того, как у нас складывались отношения. Ничего конкретно на ваш вопрос не могу сказать, кроме того, что это была ответная акция. Надеюсь, сейчас вы ездите в Союз, а теперь — в Содружество? Препятствий нет?

— Я счастлив сообщить, — ответил Данилофф, — что несколько раз бывал там после этого. А для истории хочу сказать, что, когда я сидел в Лефортовской тюрьме, я читал ваше интервью чешской газете, из которого было ясно, что ваши мысли были сосредоточены не на ответных мерах, а на более высокой цели — перестройке вашей страны и нормализации отношений с западным миром, и я думаю, что все мы можем быть за это благодарны.

— А я счастлив, что вы теперь спокойно, нормально ездите и изучаете, что происходит в нашей стране. Очень хорошо.