Сейчас о партконференции, как и о партийных съездах (может быть, за исключением знаменитого ХХ в 1956 году, где Никита Хрущев выступал с докладом о культе личности Сталина) почти не вспоминают.

А ведь эта конференция важна не только тем, что именно на ней Михаил Горбачев объявил о грядущей политической реформе и предстоящих выборах Съезда народных депутатов СССР весной 1989-го, изменивших весь «политический ландшафт» страны.

Именно на ней — а не на Съезде, как принято считать, — советские граждане впервые за много десятилетий увидели публичную полемику по множеству вопросов вместо прежнего полного и неукоснительного единодушия.

Да, заседания конференции транслировались не полностью (в отличие от первого Съезда), но все выступления делегатов печатали в «Правде».

Многие из них сегодня вспоминаются даже в деталях, когда перечитываешь стенографический отчет конференции — настолько ярко они «впечатались» тогда в сознание, хотя прошло уже тридцать шесть лет.

Три главных «линии» дискуссии на конференции —

• предстоящая политическая реформа,
• гласность и работа средств массовой информации,
• а также обращение Бориса Ельцина с просьбой о его политической реабилитации.

Тон дискуссии по политической реформе, естественно, задает доклад Горбачева.

Он говорит, что ключевым вопросом является реформа политической системы. Потому что «на известном этапе политическая система, созданная в результате победы Октябрьской революции, подверглась серьезным деформациям», «в результате стали возможны и всевластие Сталина и его окружения, и волна репрессий и беззаконий», «сложившиеся в те годы командно-административные методы управления оказали пагубное воздействие на различные стороны развития нашего общества», и «в эту систему уходят своими корнями многие трудности, которые мы переживаем и сейчас».

По его словам, «действующая политическая система десятилетиями приспосабливалась не к организации общественной жизни в рамках законов, а главным образом к выполнению волевых распоряжений и указаний», в итоге реформы уперлись «в политическую систему, в командно-приказные методы руководства обществом».

По его словам, сейчас «Советы как органы, состоящие из представителей народа, низведены в подручные своих исполкомов», между тем «ни один государственный, хозяйственный или социальный вопрос не может решаться помимо Советов, а политика партии должна проводиться, прежде всего, через Советы».

Горбачев предлагает «решительно обновить саму организацию работы представительных органов».

На сессиях Советов при избрании исполкомов, утверждении руководителей отделов и управлений «должны стать правилом выдвижение альтернативных кандидатур, тайное голосование, конкурсы и другие демократические формы».

И — что существенно — необходимо ввести посты «постоянно действующих председателей Советов». Но не абы кого, конечно, избирать: по словам генсека, «чтобы «подкрепить роль Советов как представительных органов народа авторитетом партии — рекомендовать на посты председателей Советов, как правило, первых секретарей соответствующих партийных комитетов».

А что если не изберут? На этот вопрос ответ таков: если «рекомендуемая кандидатура партийного секретаря не будет поддержана депутатами, тогда, понятно, и партийный комитет, коммунисты должны будут сделать из этого соответствующие выводы».

Кроме того, Горбачев предлагает «установление правила, согласно которому члены исполкома и руководители его отделов и управлений не могут входить в состав депутатов соответствующего Совета» — потому что «они сейчас, являясь депутатами Советов, заседают и сами себе дают поручения, и ясно, что они заинтересованы, чтобы поменьше и послабее были эти поручения». Единственное исключение — председатель исполкома. И этот принцип предлагается распространить на все уровни, вплоть до союзного.

Еще одно предложение — «ввести ряд демократических ограничений на занятие выборных должностей», ибо «опыт прошлого показывает, что отсутствие этих ограничений было одной из главных причин злоупотребления властью и в центре, и на местах».

Конкретно же им предлагается ввести «правило двух сроков».

И вот — главное: «при формировании Советов следует обеспечить право неограниченного выдвижения кандидатур». Чтобы депутатский корпус формировался «не по разнарядке, а прежде всего — на основе живого, свободного волеизъявления избирателей».

Горбачев предлагает «новый представительный верховный орган государственной власти — Съезд народных депутатов СССР». На который избираются 1500 депутатов от территориальных и национальных округов, а еще 750 депутатов избираются от общественных организаций — «на съездах или на пленумах центральных органов партийных, профсоюзных, кооперативных, молодежных, женских, ветеранских, научных, творческих и других организаций».

Наконец, Горбачев говорит о «соотношении высших партийных и государственных постов, их месте в структуре верховной власти». И предлагает конференции следующий принцип: учреждение поста председателя Верховного Совета СССР, который «избирается и отзывается путем тайного голосования Съездом народных депутатов СССР, полностью перед ним ответственен и подотчетен ему». И наделяется «достаточно широкими государственными полномочиями».

Академик-экономист Леонид Абалкин (в 1989–1990 годах он будет зампредом Совета Министров СССР), выступая по теме политической реформы, говорит, что «все-таки объединение в одном лице функций первого секретаря партийного комитета и председателя Совета вызывает серьезные вопросы», потому что «избирать председателя Совета вы будете не из нескольких депутатов, а из одного, ведь первый секретарь один», так что это будет только вотум доверия, а не выборы из многих вариантов.

Но, отмечая, что «когда появляется выбор из альтернативных вариантов, тогда руководство выполняет функцию руководства обществом, а если у него нет выбора вариантов, то оно выполняет функцию внесения поправок к проектам, готовящимся аппаратом».

За Абалкиным выступает Владимир Смирнов — регулировщик радиоаппаратуры Ленинградского оптико-механического объединения (после конференции его изберут членом бюро обкома партии, но лишь на два года, на чем его партийная карьера и закончится), и говорит, что авторы иных публикаций «полновластие Советов связывают чуть ли не с обязанностью стоять в прямой оппозиции к партии», «кое-кто уже и лозунг подбрасывает: «За Советы — без коммунистов», и заявляет, что «нельзя допустить, чтобы Советы стали объектом политической игры или удовлетворения чьих-либо амбиций».

Академик, директор института США и Канады и член ЦК КПСС Георгий Арбатов говорит: «Дух, направленность и цели этих предложений я одобряю полностью», потому что «наши политические структуры застыли, они были настолько приспособлены к бюрократическим извращениям, к бюрократической практике, что стали чем-то вроде расшлепанной домашней туфли — для большего удобства бюрократов: и форма вроде демократичная, а все, что надо и что хотят, научились очень лихо делать».

Народный артист СССР Михаил Ульянов говорит, что выбор прост: «либо диктат аппаратчика со всеми вытекающими последствиями, вплоть до культа и репрессий, либо народовластие, где будут царствовать не произвол, волюнтаризм и застой, а законность, конституционные гарантии, незыблемость права народа участвовать в устройстве собственной жизни, а не быть безгласным «винтиком». И продолжает (его речь сейчас звучит как печальный, но сбывшийся прогноз):

И еще один прогноз Ульянова — касающийся выдвижения «в порядке исключения» на третий срок на постах в партии и государстве: «Вы знаете, товарищи, что там, где у нас появляются щели исключения, там через краткое время открываются ворота и туда уже идут толпой, и все исключительно исключительные»…

Первый секретарь ЦК ВЛКСМ Виктор Мироненко, иронически замечая, что «многие родители, к сожалению, в том числе и коммунисты, лозунг «все лучшее — детям» поняли с такой небольшой поправкой: «все лучшее — моим детям», заявляет, что «комсомол отвергает любые попытки навязать идею многопартийности, поставить под сомнение способность КПСС выполнять роль авангарда в нашем обществе».

Еще один академик — Евгений Примаков (будущий глава Совета Союза в Верховном Совете СССР, будущий министр иностранных дел, премьер-министр и глава Службы внешней разведки) называет главным вопросом конференции роль партии в перестройке, выступая категорически за сохранение однопартийной системы. «Любая альтернатива этому в нынешних исторических условиях нанесет непоправимый вред перестройке в рамках социализма, — говорит он и добавляет: — Идеей многопартийности могут в первую очередь воспользоваться националистические, догматические элементы всех мастей, а это было бы страшным ударом по перестройке».

А затем слово берет опальный на тот момент Борис Ельцин (в октябре 1987 года он был освобожден от обязанностей кандидата в члены Политбюро и первого секретаря Московского горкома КПСС и переведен на пост первого зампреда Госстроя). И еще до того, как попросить о своей реабилитации, говорит о политической системе.

Ельцин выступает за «такой механизм в партии и обществе, который исключал бы ошибки, даже близко подобные прошлым, отбросившие страну на десятилетия, не формировал «вождей» и «вождизм», роздал подлинное народовластие и дал для этого твердые гарантии». Предложение о совмещении функций первых секретарей партийных комитетов и советских органов он называет «непонятным» и предлагает для этого всенародный референдум. Пребывание на выборных должностях он предлагает ограничить двумя сроками без исключений.

И говорит: «Все сказанное, а не предложенная некоторыми двухпартийная система, по моему мнению, и будет определенной гарантией против культа личности, который наступает не через 10–15 лет, а зарождается сразу, если имеет почву». После чего заявляет:

Каждый раз голосовали за разные программы. Почему они молчали, когда решал один с подачи аппарата ЦК судьбы партии, страны, социализма? Доголосовались до пятой звезды у одного и кризиса общества в целом».

А посему — «некоторые члены Политбюро, виновные как члены коллективного органа, облеченные доверием ЦК и партии, должны ответить: почему страна и партия доведены до такого состояния? И после этого сделать выводы — вывести их из состава Политбюро. Это более гуманный шаг, чем, критикуя посмертно, затем перезахоронить!»…

Ему отвечает Горбачев — заявляя, что существует «критическое отношение, недоверие к деятельности некоторых секретарей партийных комитетов, и люди боятся: а не будет ли создана еще более худшая ситуация, если этот человек станет возглавлять еще и Совет?» «Но, — успокаивает генсек, — если Совет его не изберет, то его судьба и как партийного секретаря, наверное, предрешена», и без этого пункта о совмещении он не мог бы голосовать за резолюцию конференции о политической реформе.

И еще один вопрос, о котором говорит Горбачев, — введение в стране президентского поста. По его мнению, «негоже отказываться от того, что рождено самой практикой нашей революционной борьбы», а именно — от советской формы правления. А еще он говорит, что «президентская форма правления в условиях нашего многонационального государства неприемлема и не вполне демократична, поскольку слишком большая власть сосредоточивается в руках одного человека».

…В отличие от Горбачева и делегатов конференции мы знаем, что будет потом, всего через двадцать месяцев.

14 марта 1990 года Съезд народных депутатов СССР по инициативе Горбачева отменит 6-ю статью Конституции о руководящей и направляющей роли КПСС, а 15 марта — по его же предложению — введет пост президента СССР, на который Михаил Сергеевич и будет избран.

Первый секретарь Волгоградского обкома КПСС Владимир Калашников сперва замечает, что трудящиеся области «говорили о грубейших нарушениях в период культа личности и застойное время и задавали нам вопрос: а где гарантия против рецидивов тяжелого прошлого?». И призывает убеждать «подлинными документами по таким вопросам, как реабилитация деятелей партии и государства, оценка исторических событий». Мол, «сегодня мы узнаем, что было 70 лет назад, нельзя допустить того, чтобы о том, что делается сегодня, наши внуки узнали в 2050 году».

После чего он обрушивается на СМИ: «Если проанализировать последние выступления в газетах и журналах, то можно прийти к выводу, что главными противниками перестройки являются местные партийные органы, особенно обкомы и райкомы партии. — И спрашивает: — Кто же, кроме партийных органов, сегодня реально занимается перестройкой на местах? Неужели это те крикуны, которые выходят на улицы с сомнительными лозунгами и предлагают создать какие-то комиссии, комитеты содействия перестройке, вплоть до создания новой политической партии, о чем уже здесь говорилось?»

Георгий Арбатов заступается за журналистов, говоря, что «газеты, радио и телевидение тоже можно и должно критиковать, если они того заслужили, но, мне кажется, прозвучали в ряде выступлений и ноты ностальгии по старым, добрым временам «идеологической комфортности», когда средства массовой информации были тихими, ручными, ласковыми». И спрашивает: «Разве мы забыли уроки Рашидова, Медунова, Кунаева, Щелокова, Гришина, множество неправосудных дел, совершенно дикие по нашим сегодняшним представлениям кампании о врагах народа и менделистах-морганистах, о врачах-убийцах и лженауке кибернетике? А абсурдные и разорительные экономические решения вроде поворота сибирских рек? Ведь все это стало возможным в том числе и потому, что жили мы в условиях безгласности и послушной прессы».

А затем — и это становится кульминацией дискуссии — выступают два антипода, два известнейших писателя, два фронтовика: Юрий Бондарев и Григорий Бакланов.

Бондарев спросит: «Можно ли сравнить нашу перестройку с самолетом, который подняли в воздух, не зная, есть ли в пункте назначения посадочная площадка?»

И ответит: «Мы непобедимы только в единственном варианте, когда есть согласие в нравственной цели перестройки, то есть перестройка — ради материального блага и духовного объединения всех».

А затем обрушится на «часть нашей печати», которая «использовала перестройку как дестабилизацию всего существующего, ревизию веры и нравственности», и, «приспосабливаясь к нашей доверчивости, оказывала чуткое внимание рыцарям экстремизма, быстрого реагирования, исполненного запальчивого бойцовства, нетерпимости в борьбе за перестройку прошлого и настоящего, подвергая сомнению все: мораль, мужество, любовь, искусство, талант, семью, великие революционные идеи, гений Ленина, Октябрьскую революцию, Великую Отечественную войну».

По его словам, «эта часть нигилистической критики становится или уже стала командной силой в печати, как говорят в писательской среде, создавая общественное мнение, ошеломляя читателя и зрителя сенсационным шумом, бранью, передержками, искажением исторических фактов».

Бондарев возмутится тем, что читает в печати, что «произведения Шолохова пора исключить из школьных программ и вместо них включить «Детей Арбата», а также что «журналы «Наш современник» и «Молодая гвардия» внедряют ненависть в гены», что «на страницах «Огонька» появляются провокационные соблазны, толкающие к размежеванию сил», и посетует, что «мы как бы предаем свою молодежь, опустошаем ее души скальпелем анархической болтовни, пустопорожними сенсациями, всяческими чужими модами, дешево стоящими демагогическими заигрываниями».

Ему ответит Бакланов (на тот момент — главный редактор журнала «Знамя»): «Мы не первые живем на земле, и человечество накопило опыт. И часть этого опыта говорит вот о чем: люди за свою историю не раз боролись за свое порабощение с такой энергией и страстью, с которой позволительно бороться только за свободу. Когда шли процессы 37-го года в Колонном зале и люди выходили с плакатами, требуя казни, они не подозревали, что скоро и с ними поступят так же. Тот, кто сегодня борется против гласности, — борется за свое порабощение. Когда ему потребуется сказать слово, и ему будет отказано в этом слове. Да и что это за социализм будет без гласности? Социализм безгласных? И что же, товарищи, неужели мы только вдохнули глоток свободы и все уже поперхнулись? Уже закашляли?»

Цитируя приведенные выше высказывания Бондарева, Бакланов с горечью скажет: все это говорится «не в пору Брежнева, не в пору, когда разлагался дух народа, а вот сейчас, в пору гласности».

А еще Бакланов напомнит про судьбу пленных и пропавших без вести в Афганистане, заявив:

Он скажет, что к нему обращались матери погибших в Афганистане, приходили в редакцию и спрашивали: как это произошло? И ответит: «А мы знаем, что есть даже кандидаты в члены Политбюро, которые только из газет узнали о том, что войска вошли в Афганистан. Можно так жить, товарищи? Так нельзя. Гарантированы ли мы таким образом от повторения подобных вещей? Не гарантированы. Надо создать такой механизм, когда бы подобное не повторилось. Надо, чтобы общество не брало на себя ответственность во всех случаях за виновников, они должны быть известны поименно»…

О том, что надо «поименно вспомнить всех», скажет и украинский писатель Борис Олейник. Он призовет «опубликовать, наконец, «Белую книгу» о тех черных временах, где со стенографической четкостью и точностью до конца разоблачить не только Сталина, а и определить степень вины каждого из окружавших его, назвать поименно не только жертвы, но и тех, кто задумывал и исполнял акты беззакония.

Наконец, поименно изобличить доносчиков, которые поставляли экзекуторам «компромат». «Засветив» имена «стукачей» прошлого, «мы нанесем превентивный удар и по тем, кто еще только собирается взяться за это грязное предприятие».

Ну а среди тех, кто будет клеймить «непослушные» СМИ, будет член Политбюро и секретарь ЦК Егор Лигачев. Он посетует: «Товарищи, разве можно согласиться с тем, что под флагом восстановления исторической правды зачастую идет ее полное искажение? Разве можно согласиться с тем, что советские люди — это в наших-то печатных изданиях! — представлены как рабы (я почти цитирую), которых якобы кормили только ложью и демагогией и подвергали жесточайшей эксплуатации?» И заявит, что «отдельные редакторы газет уважительное отношение и доверие к ним со стороны ЦК и генерального секретаря ЦК поняли, видимо, как возможность проявлять своеволие, уйти из-под партийного контроля, использовать газеты для сведения личных счетов. Это ведь им принадлежит мысль о нарастании сопротивления перестройке, призывы выискивать врагов перестройки, составлять их списки. Очень часто с этой целью подбираются письма читателей, совершенно тенденциозные»…

В тексте резолюции будет сказано, что «гласность, критика и самокритика служат интересам народа, отражают открытость политической системы общества, свидетельствуют о его силе, политической жизнеспособности, нравственном здоровье».

Что конференция видит неотложную задачу партии в том, чтобы «всемерно способствовать утверждению и развитию основных принципов гласности: неотъемлемого права каждого гражданина на получение по любому вопросу общественной жизни полной и достоверной информации, не составляющей государственной и военной тайны; права на открытое и свободное обсуждение любого общественно значимого вопроса».

Что нужно создать «правовые гарантии гласности», которая, впрочем, предполагает «социальную, правовую и моральную ответственность средств массовой информации», и что «никто не имеет монополии на истину, не должно быть и монополии на гласность».

В завершение этой части дискуссии Горбачев говорит о сооружении памятника жертвам репрессий. По его словам, поскольку «восстановление справедливости по отношению к жертвам беззакония — наш политический и нравственный долг», Горбачев призывает — «давайте исполним его сооружением памятника в Москве».

…Что случилось с гласностью (которую стали называть свободой слова) потом — мы хорошо знаем: после недолгого периода свободы, все почти вернулось к доперестроечным временам.

Более того, все чаще преследуют тех, кто старается изобличить их и сохранить память о репрессиях. Да и репрессии вернулись — хотя пока и не в «сталинской» форме и масштабах…

Наконец, третья — тоже весьма острая — часть дискуссии на конференции, связанная с темой политической реабилитации Бориса Ельцина.

Об общей ситуации Ельцин говорит, не стесняясь: «Разложение верхних слоев в брежневский период охватило многие регионы, и недооценивать, упрощать этого нельзя. Загнивание, видимо, глубже, чем некоторые предполагают, и мафия, знаю по Москве, существует определенно». И предлагает: «Если чего-то не хватает у нас, в социалистическом обществе, то нехватку должен ощущать в равной степени каждый без исключения», и надо «ликвидировать продовольственные «пайки» для, так сказать, «голодающей номенклатуры», исключить элитарность в обществе, исключить и по существу, и по форме слово «спец» из нашего лексикона, так как у нас нет спецкоммунистов».

А затем переходит к наболевшему: вопросу «политической реабилитации меня лично после октябрьского Пленума ЦК».

Председательствующий Горбачев комментирует: «Борис Николаевич, говори, просят. Я думаю, товарищи, давайте мы с дела Ельцина снимем тайну. Пусть все, что считает Борис Николаевич нужным сказать, скажет. А если у нас с вами появится необходимость, то мы тоже можем потом сказать».

Ельцин напоминает, что его выступление на октябрьском Пленуме ЦК КПСС было признано «политически ошибочным», но «в эти дни все эти вопросы практически звучали вот с этой трибуны и в докладе, и в выступлениях». Что он «остро переживает случившееся и просит конференцию отменить решение Пленума по этому вопросу». Добавляя: «если сочтете возможным отменить, тем самым реабилитируете меня в глазах коммунистов. И это не только личное, это будет в духе перестройки, это будет демократично и, как мне кажется, поможет ей, добавив уверенности людям».

Ему отвечает его главный критик — Егор Лигачев. Напоминая, что именно он рекомендовал Ельцина в состав секретариата ЦК, затем в Политбюро. Но затем, по его словам, «коммунист Ельцин встал на неправильный путь», «оказалось, что он обладает не созидательной, а разрушительной энергией», «его оценки процесса перестройки, подходов и методов работы, признанных партией, являются несостоятельными, ошибочными». И несмотря на то что в его выступлении есть разумные предложения, «в целом оно свидетельствует о том, что он не сделал правильных политических выводов».

Лигачев критикует Ельцина за то, что он заявляет, что «политику перестройки объявили без глубокого анализа… и начали не так, как надо было начинать… и заметных результатов не достигли». И что такое заявление «направлено на то, чтобы посеять сомнения в правильности проведения политического курса партии — а этого так ждут от нас недруги за рубежом».

Лигачева поддерживает москвич — первый секретарь Пролетарского райкома КПСС Игорь Лукин, заявляющий, что, когда впервые услышал Ельцина в 1984 году на научно-практической конференции, ему показалось, что он яркий оратор, интересный человек, но теперь «гипноз рассеялся».

Лукин заявляет, что «попытка форсирования перестройки привела в Москве буквально к ломке партийной организации», что «первые секретари многих райкомов партии не просто ушли, а фактически были сломлены, духовно уничтожены», что «бездушное отношение к людям проявлялось в бесконечной замене кадров», что «главное в вашем стиле — это стремление понравиться массе». А потому «сегодня говорить о политической реабилитации рано», потому что «вы, товарищ Ельцин, видимо, еще не сделали никаких выводов».

Следом выступает делегат из Свердловска (где Ельцин был первым секретарем обкома КПСС) Владимир Волков, секретарь парткома машиностроительного завода имени Калинина, и заступается за Ельцина.

Он говорит, что «Ельцин очень трудный человек, у него тяжелый характер; он жесткий человек, может быть, даже жестокий, но этот руководитель, работая в Свердловской областной партийной организации, очень многое сделал для авторитета партийного работника и партии, был человеком, у которого слово не расходилось с делом. Поэтому и сегодня у него остается высокий авторитет у простых людей». Что «товарищ Ельцин в своем выступлении практически поднял большинство тех вопросов, которые прозвучали и до него в выступлениях, поэтому еще раз хочу сказать (и думаю, что меня поддержат члены свердловской делегации), что Ельцин очень много сделал для Свердловской области, где и сегодня авторитет его очень высок».

И тут же Горбачев оглашает пришедшую записку от свердловской делегации: «Делегация Свердловской областной партийной организации полностью поддерживает решения октябрьского (1987 г.) Пленума ЦК КПСС по товарищу Ельцину. Товарища Волкова никто не уполномочивал выступать от имени делегатов. Его выступление получило полное осуждение. От имени делегации — первый секретарь обкома партии Бобыкин»…

В завершение дискуссии выступает Горбачев — заявляя, что «не считает возможным обойти выступление Бориса Николаевича Ельцина» и что «надо в рамках демократии снимать покров тайны с подобных вопросов, хотя, впрочем, и тайны здесь нет».

Генеральный секретарь говорит, что выступление Ельцина «в той части, где речь идет о конкретных проблемах, обсуждавшихся на конференции, в значительной мере совпадает и с докладом, и с прениями» и что он, как и другие, «высказался за продолжение перестройки, ее углубление в интересах общества, народа».

Но он никак не может согласиться «с заявлением Ельцина о том, что объявили мы о перестройке без достаточного анализа причин возникшего застоя, анализа современной обстановки в обществе, без глубокого анализа истории, допущенных партией упущений, что перестройка носит декларативный характер». И считает неправомерной «критику товарищем Ельциным того, что за три года мы не добились революционных преобразований». Потому что нельзя было действовать «революционными скачками», которые чрезвычайно опасны, не допускать импровизаций в политике.

Что касается реабилитации Ельцина, Горбачев говорит, что, «когда мы рекомендовали товарища Ельцина первым секретарем Московского горкома партии, исходили из того, что работа в столичной парторганизации нуждается в серьезном улучшении и сама обстановка в Москве требует оздоровления. Нужен был человек опытный, энергичный, обладающий критическим подходом. Эти качества наблюдались у товарища Ельцина, что и послужило основанием для его выдвижения на этот пост. И ваш покорный слуга тоже приложил к этому руку».

Он заявляет, что «на первых порах товарищ Ельцин активно включился в работу, многое делал, чтобы ее оживить, развернул борьбу с накопившимися в Москве негативными явлениями». Но «когда потребовалась напряженная и углубленная работа, рассчитанная на коренные изменения, на это не хватило ни горкома в целом, ни его первого секретаря, и товарищ Ельцин, вместо того чтобы опереться на партийную организацию, на людей, на коллективы, начал сбиваться на окрик, командные методы». А затем последовала «бесконечная смена кадров», и когда «он пошел менять кадры по второму и третьему кругу, это стало нас беспокоить».

а затем «неожиданно выступил на октябрьском Пленуме ЦК», но после обсуждения и высказанных товарищами замечаний признал свои ошибки. И сам попросил «освободить и от кандидата в члены Политбюро, и от руководства Московской городской партийной организацией»…

***

…Кажется, что это поражение, — но очень скоро Ельцин возьмет реванш. Пройдет восемь месяцев — и он триумфально (получив более 90% в московском округе) изберется народным депутатом СССР. Потом Алексей Казанник уступит ему место в Верховном Совете. Еще через год Ельцин станет народным депутатом РСФСР и председателем российского парламента. А еще через полтора года не станет ни Советского Союза, ни поста его президента…

Бесспорно, главным на конференции было именно решение о политической реформе.

Она была задумана Горбачевым для обновления и укрепления политической системы, и ее целью было не уменьшение роли КПСС — планировалось, как процитировано выше, «авторитетом партии подкрепить полновластие Советов».

Но всего один «кирпич» оказалось достаточно вытащить из основания этой вроде бы прочной конструкции, чтобы она стала рушиться.

Он назывался — выборы без конкуренции.

* Признан властями РФ «иноагентом».