Есть тексты, на которых держится национальная традиция; есть тексты, которые ее раскалывают.

Ода «Клеветникам России» Пушкина, разумеется, из второго разряда. Для одних она пример высокого патриотизма, для других позорная измена идеалу. Единственное, в чем готовы согласиться все, — что это некая константа, точка отсчета, межа, вечный индикатор русской культуры, а значит, российской политики.

О чем шумите вы, народные витии?
Зачем анафемой грозите вы России?
Что возмутило вас? волнения Литвы?
Оставьте: это спор славян
между собою,
Домашний, старый спор,
уж взвешенный судьбою,
Вопрос, которого не разрешите вы.

Как положено, программно-политические тексты за уши притягивают к обстоятельствам: «О чем шумите вы, народные витии?» — прочел первые строки произведения министр [Лавров] в стенах дипведомства России. Слова из произведения «Зачем анафемой грозите вы России?» сопровождаются изображением американского лидера Джо Байдена на фоне флага США… В ролике отображен, в том числе, момент исполнения гимна президентом России Владимиром Путиным и главами четырех новых регионов России — Донецкой, Луганской народных республик, Херсонской и Запорожской областей — после их принятия в состав РФ» (31 октября 2022 года).

Можно привести противоположные примеры; пока одни разоблачают Байдена при помощи «Клеветникам России», другие их цитируют, чтобы показать:

При этом — кто такие эти самые «народные витии», что за домашний спор славян между собою, когда и по какому поводу написаны стихи, не важно. Главное, определиться, с кем вы, мастера культуры. Против чего и за что.

Это как на сайте «Православие.Ру», где цитаты из Пушкина собраны в кучки:

• «Пушкин против Франции и Америки»,
• «Пушкин против гламура»,
• «Пушкин против свободных СМИ».
• И даже «…против демократии и гражданского общества».

При этом характерно, что великий пушкинист Сергей Бонди превращен в Сергея БЛОНДИ. Ну блонди, так блонди; тема Пушкину тоже не чуждая.

Однако мы попробуем нарушить правила. И просто восстановим исторический контекст. Он покажет, что не Пушкин, не Жуковский и тем более не Вяземский превратили «Клеветников России» в однозначный символ русского империализма, выражающий «всю глубину» или «весь ужас» (нужное подчеркнуть) родной культуры. Это сделали мы — и задним числом. А для них «Клеветникам России» было не итог, не финал, а всего лишь важный повод выяснить отношения — и двинуться дальше.

Так вот, Россия трижды расчленяла государственное тело Польши. Первый раздел случился в 1772-м, второй в 1793-м, третий в 1795-м. Александр Первый восстановил ее в рамках Российской империи, без белорусских, литовских и украинских земель. В итоге все остались недовольны — и поляки, и будущие декабристы, и наставник Пушкина Карамзин: «Сие восстановление согласно ли с законом государственного блага России? …спрашиваю: Австрия отдаст ли добровольно Галицию? … Не клянутся ли Государи блюсти целость своих Держав?»

Если все недовольны, то рано или поздно хрупкая конструкция развалится.

20 декабря 1830 года сейм потребовал восстановления Польши в границах 1772 года, включая Киев. В ответ началась беспощадная осада Варшавы, с использованием всех современных видов артиллерии. Паскевич, как некогда Суворов, не щадил восставших — и гражданских; по факту шла полномасштабная война. Со всем, что войны неизбежно производят: резней среди гражданских жителей, бесчеловечием и чувством гордости. У побеждающих — собственной силой, у терпящих поражение — собственным мужеством.

Франция словесно поддержала Польшу; пусть воюет до последнего поляка. А парижские политики Ламарк, Лафайет, Моген призвали к прямой военной поддержке Варшавы. Моген в дебатах вообще предложит план интервенции в Россию, что в контексте недавнего нашествия Наполеона выглядело как минимум дерзко…

«Клеветники России» — это они. Французские депутаты. Не поляки. От чего пушкинская ода не делается гуманнее, но приспосабливать ее к идеологии становится труднее.

Финальный штурм Варшавы начался 6 сентября 1831 года, а через несколько дней, между 11-м и 13-м, вышла злополучная (она же образцовая, с чьей точки зрения смотреть) брошюра, отпечатанная в военной типографии по личному благословению царя. Общее название — «На взятие Варшавы». Три сиюминутных текста. Один сочинил Жуковский, два других Пушкин.

Что касается Василия Андреевича, то он явно не перетрудился; такие хореические вирши сами тянутся, как слюнка шелкопряда:

Раздавайся, гром победы,
Пойте песню старины.
Бились храбро наши деды,
Бьются храбро их сыны.
Разжигай, вражда, измену,
Поднимай знамена, бунт.
Не прорвать им нашу стену,
Наш железный русский фрунт…

Суровый Вяземский обзовет стишки сердечного товарища «шинельной одой» и 15 сентября запишет в дневнике: «Стихи Жуковского — вопрос жизни и смерти между нами. Для меня они такая пакость, что я предпочел бы им смерть». Тем не менее никто сегодня не пеняет Жуковскому за сочувствие варшавской резне. Как никто не хвалит за восхищение солдатами — и фрунтом. Было и было. Проехали. Тем более что через 30 лет сам Вяземский (по поводу второго польского восстания) напишет нечто в духе казенного патриотизма: «Французам-крикунам молчанье хуже пытки… / Теперь они ордой на нас восстали дружно. / Им верить — пробудил в них жалость Польши стон; / Нет, власть законную поколебать им нужно: / Им нравится мятеж, какой бы ни был он».

А Пушкин, к сожалению, халтурить не умел. И написал великие стихи, исполненные ярости.

Оставьте нас: вы не читали
Сии кровавые скрижали;
Вам непонятна, вам чужда
Сия семейная вражда;
Для вас безмолвны Кремль и Прага (см. сноску 1);
Бессмысленно прельщает вас
Борьбы отчаянной отвага —
И ненавидите вы нас…

Не реагировать на текст такого уровня нельзя. Он словно взывает к полемике. И тогда же, в сентябре 1831 года, Вяземский записывает в дневнике: «Будь у нас гласность печати, никогда Жуковский не подумал бы, Пушкин не осмелился бы воспеть победы Паскевича». А Чаадаев, еще не объявленный сумасшедшим, отправляет Пушкину письмо: «Вот вы, наконец, и национальный поэт; вы, наконец, угадали свое призвание. <…> Стихотворение к врагам России особенно замечательно; это я говорю вам. <…> Не все здесь одного со мною мнения, вы, конечно, не сомневаетесь в этом, но пусть говорят, что хотят, — а мы пойдем вперед».

Покуда Чаадаев с Пушкиным «идут вперед», Вяземский заворачивает с тыла: «Пушкин …кажет им шиш из кармана. Он знает, что они не прочтут стихов его… За что возрождающейся Европе любить нас? Мы тормоз в движениях народов к постепенному усовершенствованию, нравственному и политическому. Мы вне возрождающейся Европы, а между тем тяготеем на ней. Народные витии, если удалось бы им как-нибудь проведать о стихах Пушкина и о возвышенности таланта его, могли бы отвечать ему коротко и ясно: мы ненавидим, или, лучше сказать, презираем вас, потому что в России поэту, как вы, не стыдно писать и печатать стихи, подобные вашим».

И вот теперь приступим к главному.

И те, кто сегодня опирается на «Клеветников», и те, кто считает их позором, забывают, что Пушкин в 1831-м не умер и не прекратил писать. Он жил и мыслил. Ему по-прежнему не нравилась тогдашняя Европа — и все меньше иллюзий он испытывал по отношению к России, причем разочарование нарастало стремительно.

На излете 1820-х он написал документальную повесть «Путешествие в Арзрум», главный мотив которой: поэт мечтает увидать войну, вдохновиться ее катастрофой. В 1835-м текст «Путешествия» был переработан, и мотив оказался другим:

Это не значит, что Пушкин, сочинив «Клеветникам России», потерял имперские инстинкты; но это значит, что он предельно усложнил свой взгляд и на империю, и на войну, и на мир. Разочарование в привычном миропорядке скорострельно нарастало, а ответа на мучительный вопрос все не было: что же вместо привычной Российской империи, не способной дать поэту волю? Старая Европа с ее народными витиями? Нет, это ему не подходило.

И тут в 1835–1836 годах Пушкину попадаются несколько книг; среди прочего — французского чиновника и публициста Шарля Алексиса Токвиля «О демократии в Америке», ее преимуществах и недостатках. Пушкин отозвался раздраженной и сочувственной рецензией. Сочувственной — по отношению к автору, раздраженной — против американской демократии. «С изумлением увидели демократию в ее отвратительнoм цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве. Все благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую — подавленное неумолимым эгоизмом и страстию к довольству (comfort) <…> такова картина Американских штатов, недавно выставленная перед нами».

Составители цитатника на тему «Пушкин против» счастливы; мидовские аниматоры тоже. Хочешь — видео Трампа подверстывай, хочешь — издевайся над демократами… Но в том и дело, что Пушкин образца 1836 года одинаково далек от ребяческого антиамериканизма — и от прославления незрелой демократии. Он наивно думает, что родовитое дворянство может уберечь страну от «тирании большинства» и «всевластия одного»; знать, отобранная поколениями, а не демос, избранный по прихоти невежественных сограждан, является гарантом от деспотизма.

Прав он тут или не прав — не так уж важно. Гораздо важнее другое. «Клеветникам России» — не итог, не межа, не константа, не вечный символ русского империализма и пушкинской милитаристской установки. А всего лишь остановка в пути, неудобный привал. На нем движение не прекратилось;

Находит он это понятие все у того же Токвиля: «Об индивидуализме в демократических странах»: «взвешенное, спокойное чувство, побуждающее каждого гражданина изолировать себя от массы себе подобных и замыкаться в узком семейном и дружеском кругу. Создав для себя, таким образом, маленькое общество, человек охотно перестает тревожиться обо всем обществе в целом».

Собственно, это короткий конспект одного из главных пушкинских стихотворений — «Из Пиндемонти» (1836).

Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги

Или мешать царям друг с другом
воевать;
…Иные, лучшие, мне дороги права;
Иная, лучшая, потребна мне свобода:
Зависеть от царя, зависеть
от народа —
Не все ли нам равно? Бог с ними.

И в то же время — ответ самому себе времен создания «Клеветникам России». Там он обличал «витий» и сам превращался в одного из них; он мешал (и помогал) царям друг с другом воевать. Здесь создает пространство личной свободы, которое не устанавливается силой оружия. Суворов «видит плен Варшавы», а поэт — божественные природы красоты. Паскевич наслаждается «своих сподвижников» отвагой; Пушкин предпочитает быть в «восторгах умиленья».

Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать;
для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести,
ни помыслов, ни шеи;
По прихоти свое
скитаться здесь и там,
Дивясь божественным
природы красотам,
И пред созданьями
искусств и вдохновенья
Трепеща радостно
в восторгах умиленья.
Вот счастье! вот права…

В имперской оде «Клеветникам России» плохим французским витиям был противопоставлен хороший обличитель-россиянин. Проходит четыре года, и в политической идиллии «Из Пиндемонти» он отступает в сторону и не проповедует, а живет. Цель поэзии не в том, чтобы помочь своим и оттеснить чужих, а в том, чтобы обеспечить автономию личности;

Американский путь ему не ближе русского и европейского, но между самовластием и самостояньем выбор очевиден.

Есть тексты, которые раскалывают национальную традицию; есть тексты, которые ее создают. Давайте лучше перечитывать «Из Пиндемонти».