С Рамилем, надо признаться, у меня были довольно странные отношения. Он приходил в гости, мы дружили, все было нормально, но периодически, скажем, раз в год или раз в два года на меня находил творческий зуд.

И тогда я приезжал к нему в гости.

— Слушай! — говорил я ему. — Вот у меня есть такая идея…

В первый раз я попросил его помочь записать мои песни.

Потом мне вдруг пришла в голову идея научно-фантастического романа. Сюжет был такой: люди изобретают «ангелов-хранителей», то есть такие портативные, совсем небольшие аппараты, которые постоянно носят с собой, — эти аппараты говорят им, какие дела можно сегодня делать, какие нельзя, измеряют пульс, кровяное давление, кислород в легких, дают советы по диете, выстраивают маршрут, связывают с внешним миром, ну, в общем, это было что-то похожее на то, что происходит сейчас. Единственное, чего я не угадал, — то, что по этим «приборам» можно будет звонить из любого места в любое. Конфликт же будущего романа состоял в том, что другие люди выступают категорически против «ангелов-хранителей», так сказать, отказываются от передачи правительству личных данных, уходят в леса, в горы, образуют свою «внутреннюю страну», живут в недоступных деревнях, их ловят, они воюют с полицией и так далее.

— Слушай… — задумчиво сказал Рамиль, выслушав меня. — Ну а почему я? Почему ты не предложишь это какому-то опытному, профессиональному писателю? Я вообще-то другими делами занимаюсь.

— Ну вот поэтому я к тебе и пришел! — горячо ответил я. — Ты же работал на ЭВМ, разве нет? А я в этом ни бум-бум.

— Во-первых, ЭВМ, — брезгливо сказал Рамиль, — это вчерашний день науки, стыдно не знать таких вещей. Это старая советская техника, к тому же, как и все остальное, сворованная у Запада. Поэтому, извини, в разработке научно-технической, как ты выражаешься, части твоего проекта я принимать участие не могу. Давай лучше выпьем.

…Мы быстро выпили, немного обсудив общих знакомых, и я ушел.

Дойдя до метро «Планерная», остановился. В темноте, едва освещенные светом неярких советских фонарей, проходили разные люди, раздавались голоса во влажном воздухе и горели огоньки папирос.

Еще через пару лет творческий зуд напал на меня снова.

Жил он тогда, как я помню, в районе «Новых домов» на Шмитовском проезде. Это был такой конструктивистский район, построенный в конце 1920-х — начале 1930-х годов, огромный квартал, который официально назывался «Рабочий поселок имени 1905 года», но прижилось именно такое название — «Новые дома». И остановка долгое время тоже называлась «Новые дома» (по-моему, вплоть до 1990-х годов), хотя сейчас этим новым домам скоро будет уже лет сто.

Это такие странные дома со стеклянными лифтовыми шахтами почти в каждом подъезде (а подъездов там, грубо говоря, миллион, всего в «Рабочем поселке имени 1905 года» то ли тридцать, то ли сорок строений разной формы), с темно-красной облицовкой, на вид довольно мрачные, но интересно, что здесь предполагалась изначально жизнь по каким-то новым, так сказать, утопическим лекалам — то есть дома «новые», и быт в них тоже должен быть «новым»: детские сады и ясли на крышах, дворы с фонтанами, общая обязательная физкультура в этих дворах, громадные фабрики-кухни, чтобы дома не готовить, не чадить сковородками, коммунальный быт с одной на всех ванной, общие рабочие собрания и хоровое пение по праздникам.

Может, в первые годы там, в этих «новых домах», и было весело, но потом началась обычная советская жизнь: с пьянством и драками, тяжелым воздухом старых коммуналок, с соседскими склоками, очередями за керосином и прочим.

Вот в одной из таких старых коммунальных квартир и жил Рамиль в середине 80-х годов (точнее не скажу).

Когда я к нему приехал, он пил чай.

— Привет! — сказал он. — Сейчас за второй чашкой схожу на кухню. У меня все там.

Пока он ходил, я огляделся.

У стены стоял огромный диван — кожаная спинка с маленьким зеркалом внутри деревянной панели, очень удобные валики — только очень старый.

У окна стоял стол, а с другой стороны комнаты возвышался комод, мрачного и неприступного вида.

— А чего ж ты там посуду не держишь? — спросил я Рамиля, кивнув на комод.

— Да ну, не хочу, — поморщился он. — Вдруг там тараканы? Пусть они там, а я здесь.

— Ну можно же поморить, — продолжал упорствовать я.

— Ты чего, в коммуналке не жил? — спросил Рамиль. — Пойдем я тебе покажу.

Недоумевая, чего такого он может мне показать, я послушно вышел в коридор.

На стене висели три жестяных корыта для стирки — по числу семей (у Рамиля своего корыта еще не было, то есть всего жилых комнат было четыре).

— Для того чтобы морить тараканов, надо с ними со всеми договариваться, — наконец объяснил мне Рамиль. — А то соседи вообще меня проклянут. А я с ними и так разговаривать не могу…

— Вообще? — уточнил я.

— Вообще.

Мы вернулись в комнату, выпили чаю и сели на диван.

Потом я понял, что должен смотреть в глаза Рамилю, и пересел снова за стол.

— Слушай… — сказал я, и дыхание у меня перехватило.

— Ну давай выкладывай, — устало сказал он. — Чего ты так нервничаешь?

— Да я не нервничаю, — ответил я задумчиво. — Просто думаю, может, это все утопия?

— Утопия что именно? — разозлился он.

Я набрал воздуху и сказал, что хотел бы объединить творческие силы и устроить такое мероприятие, чтобы «прорвать эту свинцовую атмосферу, которая нас окружает» (клянусь богом, я так и сказал). То есть Рамиль будет петь песни (а он писал очень хорошие песни), Дима Репин покажет свои картины, Кошкин… ну Кошкин расскажет про флексы, Паншин прочтет лекцию о Кастанеде.

— Я не понял, — подумав, сказал Рамиль. — А при чем тут Паншин и Кастанеда?

— Ну хорошо, не о Кастанеде, это уже детали. Тогда о Канте.

— О Канте?

— Да, о Канте.

— А ты сам-то что-то знаешь о Кастанеде? — вдруг спросил Рамиль.

Я замялся и сказал, что знаю, но не очень подробно.

— А! — сказал Рамиль и рассмеялся. — Не подробно. Ну хорошо, это я тебе потом расскажу. А кто же аудитория этого, с позволения сказать, великого события?

Его ирония подрывала у меня веру в свои силы. А веры и так было не то чтобы очень много. С каждой секундой настроение становилось все хуже.

— Ну слушай… — хмуро сказал я.

— Ладно, ладно, давай рассказывай! — потребовал Рамиль, и постепенно я втянулся.

— Твои песни придут слушать человек десять, а то и двадцать, — сказал я.

— А где они все сядут?

— Ну где — вот тут…

Я обвел руками комнату.

— Так. Диму Репина посмотреть придут еще человек двадцать — а где сядут эти?

— Мы всем пошлем персональные приглашения, — сказал я. — Лишних никого не будет.

— Послушай, — наконец жалобно сказал он. — Ну почему я? Ты же видишь, как я тут живу.

Я вконец расстроился и сказал, что мне, наверное, уже пора домой.

— Ну вот! — сказал Рамиль. — Какой же ты деятель, если даже на простых вопросах сразу плывешь.

— Да ничего я не плыву! Просто я вижу, что ты не заинтересован, ничего не хочешь.

— Ну так ты заинтересуй, — тихо сказал Рамиль и внимательно так на меня посмотрел.

— Пойми, — сказал я. — Да, возможно, это утопия! Но согласись, красивая.

— А другие участники? — спросил он вдруг. — Ну вот Репин, например? Они-то как настроены?

— Да никак, — беспечно ответил я (вдруг почему-то стало легко, в одну секунду). — Они еще ничего не знают. Но ты-то сам согласен?

Я вышел от него уже в кромешной темноте и сначала немного запутался, куда идти, — «новые дома» представляли из себя довольно сложный конгломерат зданий и дворов, может быть, даже прихотливо выстроенный лабиринт — в темноте светились голубоватым светом стеклянные шахты лифтов, и сами лифты плавно и торжественно поднимались вверх или опускались вниз.

Наконец я понял дорогу, вышел на Шмитовский и задумался.

С чего начать?

Уже поздним вечером я позвонил Фрумкину и спросил, есть ли у него Кастанеда.

— В принципе, есть, — ответил он скучно. — А тебе зачем? Неужели будешь читать?

— Ага! — сказал я.

Моя идея концерта-выставки-лекции Фрумкину совершенно не понравилась, но Кастанеду он дал. Это был слепой ксерокс с чьей-то машинописи, самопальный перевод.

— Понимаешь, — сказал он сухо. — Дело, конечно, благородное, но зачем все мешать в одну кучу?

Была уже совсем глухая ночь, когда я приехал домой (Фрумкин жил на Саянской улице). Но ждать до утра не хотелось, и потом утром мне надо было идти на работу, в редакцию, все слишком откладывалось.

Я налил себе чай и набросился на Кастанеду.

«Ни фига себе. Он что, наркоман, что ли? — думал я, засыпая. — Этого же не может быть!»

Через пару дней я снова поехал к Рамилю, чтобы поговорить с ним про Кастанеду.

— Объясни мне коротко, — сказал я. — Потому что времени читать все эти два тома у меня нет.

— Кастанеда написал штук двадцать книг, — сказал Рамиль. — Я читал только одну. Но в принципе, если хочешь, я тебе коротко расскажу.

Я сел поудобнее, и он начал.

— Короче, Кастанеда был ученый. Антрополог. Он изучал индейцев. Там он встретил своего учителя Хуана. Хуан…

— Хуан — это не Кастанеда? — торопливо переспросил я. — Я думал, это одно и то же лицо.

— Ты ошибся, — терпеливо сказал Рамиль. — Это его учитель, Кастанеды, помогающий, так сказать, познать тайны бытия своим ученикам. Ну он для этого действительно использует свойственные индейцам, в их народной медицине и вообще в жизни, всякие там порошки, травы, грибы, но не это главное. Короче, в итоге он учит их летать.

— Что-что?

— Ну они во сне освобождаются от всего вот этого, — и он брезгливо обвел рукой комнату, — от тела, в первую очередь, и его потребностей, от своего прошлого опыта, от рационального представления о мире, и потом они летают.

— Во сне?

— Да нет! — расстроился Рамиль. — Ты невнимательно слушаешь. Они освобождаются — и становятся частью высшей реальности. Ну, чтобы тебе понятней было, частью космоса, им открывается та высокая энергия, которая стоит вот за всем этим, — и он вновь показал мне на свой комод.

— Но как они летают? — не выдержал я, тоже опасливо глядя на этот самый комод.

— Душа, что ли?

— Ну можешь так называть, если хочешь.

— А ты летал? — опасливо спросил я.

— А при чем тут я? Этому надо учиться. Годами. Понимаешь?

Я встал и подошел к окну. На окне стоял горшок с геранью, старый-престарый, который достался Рамилю, видимо, в наследство от предыдущих хозяев. За окном мальчик возил другого мальчика на санках.

Выпал ранний снег.

Я еще ничего не прочел, никуда особо не вник, а мне уже стало очень страшно. Хотел бы я оказаться там, в этих иных мирах? Да не знаю. Я и в этом-то мире ориентировался с трудом, а уж там я бы точно заблудился.

— Слушай, — осторожно спросил я. — То есть без этих вот трав, грибов и прочих средств народной медицины — все это невозможно?

— Конечно, возможно, — уверенно ответил Рамиль. — Просто Хуан использовал эти средства для убыстрения процесса, чтобы показать ученику — то есть Кастанеде — как скорей избавиться от этой внешней корки, от всего материального, уйти от Стражника.

— А Стражник это кто?

— Слушай, — Рамиль улыбнулся. — Возьми книжку и прочитай. Сам все поймешь.

Проще всего было с Репиным. Он пошел куда-то в угол комнаты, где, прислоненные к стене, стояли его новые работы, вынул одну из них и показал мне.

— Подойдет? — бодро спросил он.

На картине была изображена птица Сирин, ну то есть там была женская голова с кудряшками, очень большой женский бюст, на котором неотчетливо были выведены какие-то ордена и медали, с огромными крыльями и уродливыми лапками, как у вороны.

— Как называется? — спросил я.

— Называется так: «Мама, мне страшно жить». Посвящается двадцать седьмому съезду партии.

— Пойдет, — неуверенно сказал я.

Картина была удобная: пятьдесят на сорок, то есть ее даже в метро было легко везти.

Когда я приехал к Паншину, он был один с маленьким сыном. Сын играл в машинки, а сам Паншин, сидя за кухонным столом в трусах и майке, читал Канта, лениво перелистывая страницы.

— …В общем, с Репиным я договорился, с Рамилем я договорился, — торопливо закончил я свой рассказ.

— Это очень хорошо, — веско сказал Паншин и зевнул. — Извини, поздно сегодня лег. Все это очень хорошо, но ты как-то неуверенно излагаешь концепцию. Культура… — в этот момент глаз его вдруг зажегся, и он изменил позу, поставив одну руку на локоть и устремив на меня длинный указательный палец, — наша культура выходит из своего прежнего герметичного состояния, из всех этих наследственных шкатулок, потайных ящичков, шкафов, она прекращает быть частью катакомбной веры и стремится выйти на улицы. Это будет первое, еще сырое, еще не очень внятное событие, которое тем не менее может опрокинуть всю ситуацию, ведь когда такие же вещи будут проходить повсеместно, в каждой компании, в каждом сообществе, начнется большой сдвиг, понимаешь? Постепенно люди научатся…

Вдруг он оборвал свою речь на полуслове и внезапно замолчал.

— В общем, никакой лекции не будет. Это все мне неинтересно. Кастанеда этот ваш. Но поучаствовать в дискуссии я, конечно, могу. Обратись к Кошкину.

Кошкин жил далеко. В Ново-Переделкино.

— Ну вот, понимаешь, Паншин отказался, — неудачно начал я.

Он пил чай с сушками и молча смотрел на меня.

— Хочешь? — наконец спросил он. — Сушки хорошие, свежие.

Я отрицательно покачал головой.

— Кастанеда тут действительно ни при чем, — сказал Кошкин. — Но про сны поговорить интересно. Человечество может управлять своими снами, я абсолютно уверен. Мы уже сотни лет продвигаемся к этой цели.

— Мы? — переспросил я.

— Ну да, мы. Маги.

— А… — неопределенно ответил я.

— Как у тебя со снами? — деловито спросил Кошкин.

Честно говоря, со снами у меня было очень плохо. Если они мне снились, то все примерно одинаковые и только двух видов: хорошие и мучительные. Никакого разнообразия в них не было. В первых я летал, легко отрываясь от земли, прыгая по деревьям и крышам домов (какая-то опора была все-таки нужна), причем я именно прыгал, хотя и летал тоже, но не на далекие расстояния и очень низко.

А в других, мучительных снах я просто искал дорогу. И не находил.

— Знаешь, Володь, — сказал я. — Мои сны, это совсем другое. Да и снятся они мне очень редко.

— Ну хорошо, — легко ответил Кошкин. — Куда ехать-то надо?

…И вот этот удивительный день наконец настал.

Я не спал всю ночь, а днем, чуть заранее, часа в четыре, мы с Асей приехали на Шмитовский. Мы привезли сыр, печенье, банку варенья от мамы, и все это Ася собиралась красиво выложить на стол, ну и посмотреть, «что там с посудой».

Поскольку программа была большая, решили начать в шесть вечера.

Сначала собралось, кроме нас, устроителей (Рамиль, Ася, я), всего пять человек, и я решил, что будет маленькая камерная компания, от сердца как-то отлегло, то есть с одной стороны, было немного обидно, но с другой — я вдруг понял, что ужасно боюсь слишком большой толпы, но потом подъехал Дима Репин, с ним еще три человека, потом повалили опоздавшие, стало шумно и даже немного весело, все чего-то возбужденно ждали, я вроде собирался сказать вводную речь, но потом передумал. Потом приехал Кошкин с женой Олей, а Репин нашел место для картины (которую привез я) — он просто поставил ее на пол, а сам отодвинулся от нее подальше, сел на пол и внимательно смотрел на реакции зрителей.

Все как бы медленно проходили мимо картины, присаживались на корточки, потом уступали место другим, все это напоминало какой-то хоровод или детскую игру в ручеек.

За окном было уже темно.

— А у тебя другого света нет? — громко спросил Репин.

— Другого? — не понял Рамиль.

— Ну да, другого, другого, ярче! — нетерпеливо сказал Репин.

Началась переноска торшера и поиски подходящей розетки, все это заняло еще какое-то время, тут я вдруг почувствовал какую-то странную вещь, голова не то чтобы кружилась, а как будто отделилась от меня, звуки стали глуше, чуть подкашивались ноги, но тут я сел, окончательно расставшись с идеей произносить вводную речь.

Голова продолжала летать под потолком. Я сидел, тупо уставившись в зимнее окно.

За дверью раздался какой-то шум.

— Здрасьте! — сказал Рамиль каким-то трагическим голосом, обращаясь к соседям, которые вошли в комнату без всякого стука.

Соседка (она была в халате) пыталась вытащить обратно в коридор мужика в пиджаке и тренировочных брюках, он упирался и рычал насчет того, что он тут уже сорок лет живет, и всякого говна ему тут не надо.

Наконец он в последний раз крикнул, глядя на Кошкина:

— Я тут уже сорок лет живу, понял?

— Хорошо! Отлично! — вдруг звонко сказал Кошкин. — Да вы садитесь! Садитесь, пожалуйста!

И указал ему на свободный стул.

Мужик в пиджаке и трениках пошатнулся от возмущения и вышел вон, держась за свою то ли соседку, то ли жену.

Я почувствовал, как все дрожит у меня внутри.

Рамиль сказал, что петь будет «в самом конце» (в конце чего? — захотелось спросить мне, но я промолчал), и тут кто-то из девушек как бы между прочим сказал:

— А лекция будет?

Я пристально посмотрел на Кошкина, а Кошкин на меня.

В этот момент в моем сознании пронеслась абсурдная мысль: «А чего они все приперлись? — вдруг подумал я, глядя на девушек и не только на них. — Ну вот чего они тут ожидали? Чего им дома не сидится? Что это за творческий зуд такой, скажите на милость?»

Мне захотелось высказать все это вслух, отчетливо и громко, но тут Кошкин тихо произнес:

— Понимаете, это не совсем лекция, конечно.

— А что тогда? — переспросила та же девушка, и все опять почему-то рассмеялись.

— Просто я вас научу кое-каким вещам, — сказал Кошкин.

Мгновенно стало тихо, так тихо, что я как будто очнулся. Как будто Дон Хуан с его приколами отступил на шаг за моей спиной и снял руки с моей головы.

— Как известно, — начал Кошкин, — сны отражают нашу реальность, это точный слепок с нее, то есть с именно того, что мы видим и слышим каждый день. Другой вопрос: какую именно реальность они отражают? Ту, что мы хорошо знаем, или другую…

В коридоре раздался истошный женский крик.

— Стой, падла!

— Господи! — воскликнул Рамиль. — Да что же это такое?

Он неохотно поднялся со стула и медленно поплелся в коридор.

— Что тут происходит? — сухо спросил он, открыв дверь, и вдруг бросился туда, как будто увидел что-то невероятное.

Вскоре увидели это и мы.

Давешний мужик в пиджаке и тренировочных брюках лежал в коридоре навзничь. Теперь он, кстати, нацепил какой-то орден на лацкан пиджака, кажется, «Знак Почета» или памятную медаль в честь 100-летия Владимира Ильича Ленина, у моего папы была такая, а может, этот орден или эта медаль и раньше у него висела, я просто не заметил.

Его соседка (та, что пыталась его утихомирить примерно полчаса назад) истошно кричала, причем очень ритмично, как по часам, раз в тридцать секунд:

— Убили! Убили! Убили!

Рамиль приподнял голову и пристально посмотрел мужику в глаза:

— Михаил Иванович! — позвал он. — Михаил Иванович!

Но Михаил Иванович бессмысленно мотал головой и не отвечал.

Выскочили девушки и захлопотали, некоторые побежали на кухню за водой и стали опрыскивать тело.

— Да что ж с ним такое? — наконец спросил я.

— Удар у него! — запричитала соседка. — Не выдержало сердце. Видите, он уже пожилой, больной весь, в орденах…

В этот момент на Михаила Ивановича вылили еще полный рот воды, и он вдруг, пошатываясь, встал и закричал опять почему-то на Кошкина:

— Убью, сука!

(Видимо, Кошкин ему кого-то напоминал, из его далекого прошлого.)

Девушки запричитали, схватили его за руку, и он, сев на корточки, обхватил голову ладонями, жалобно замычал:

— Да что ж такое? Я сорок лет здесь живу! Сорок лет здесь живу!

В этот момент мне стало окончательно ясно, что за прошедшие с его первого появления полчаса он принял еще стакан, а может, и целых два.

Чего он там принял, я, конечно, не знал (водки, скорее всего, но были возможны варианты), но было совершенно очевидно, что ему плохо.

Соседка с девушками (самыми сознательными) отвели Михаила Ивановича в его комнату и вроде бы уложили спать.

Остальные пошли курить на лестничную площадку, чтобы обсудить бурные события сегодняшнего вечера.

Но они еще не кончились.

Когда все расселись по своим местам, Кошкин сказал:

— Да… Так на чем мы остановились? Ах да, сны — это отражение реальности, но какой реальности? Подлинной или мнимой? Той, что мы видим, или той, что мы…

В этот момент в комнату вошли дружинники. Их было двое, с красными повязками.

— Проверка документов, — просто и деловито сказал один из них. — Ничего страшного, не волнуйтесь. Паспорта готовим, иные документы, если имеются, служебные удостоверения, студенческие.

Как ни странно, документы у всех были в наличии. Хотя почему странно — в то время начались повальные андроповские облавы и на улицах, и в магазинах, и в банях, и в кинотеатрах — искали прогульщиков, поэтому выходить на улицу без паспорта стало рискованно, и все ходили с документами. Даже после того, как Андропов умер.

— А что случилось-то? — спросил я, когда дело уже шло к концу.

— Да вот, соседи на вас жалуются, — скупо объяснил один из дружинников, — говорят, шумно тут у вас. А какова цель мероприятия? — вдруг перешел он на другую тему.

— У нас день рождения, — бодро сказала одна из девушек.

— А! Понял! — сказал дружинник. — И кто именинник?

Рамиль молча поднял руку.

— Поздравляю, — сказал дружинник.

— Ну вроде вы ребята хорошие, — сказал другой. — Просто говорите потише. Мы думали, тут наркоманы собрались, музыку громкую слушают. Уже наряд вызывать хотели.

Дружинники стояли, озираясь, и поглядывая на девушек. Уходить им явно не хотелось. На улице дул сильный ветер, это было слышно даже из-за двойной рамы.

— Мы спиртные напитки не употребляем, — сказал вдруг Репин.

Они переглянулись.

— Ничего страшного, — сказал тот, что помоложе. — Сейчас у Михал Иваныча одолжимся.

Он ушел и вернулся с початой бутылкой водки.

— Как он? — спросил я.

— Да ничего, спит вроде, — пожал плечами дружинник помоложе. — Это у него часто, вы не переживайте.

Разлили желающим по глоточку.

— За здоровье Михал Иваныча, — сказал тот, что постарше. — Он у нас все же герой труда, ветеран всех войн. Передовик производства.

Мы коротко обсудили с ними картину Димы Репина.

— Я считаю, — убежденно сказал тот, что постарше, — что эти старперы не дают дороги вам, молодым художникам. Ведь это же крутая работа, сюрреализм!

— Чего? — тихо переспросил тот, что помоложе.

— Не важно! — отмахнулся от лишних вопросов его товарищ. — Талантливая работа!

— Ну я вижу, вижу…

Потом они увидели гитару и попросили спеть.

— Я пока не буду, — аккуратно сказал Рамиль. — Я в конце.

Мне пришлось взять гитару и спеть песню Булата Окуджавы «Надежды маленький оркестрик».

Девушки тихо подпевали.

— Ну да, это я знаю, — уважительно сказал тот, что постарше.

— Так, ладно, мы пойдем, — сказал тот, что помладше, немного заскучав. — Нам вроде пора.

— Ну вроде пора, — сказал тот, что постарше.

— Спой свое, — вдруг произнес кто-то тихо, я даже не понял, кто именно.

Рамиль задумался, быстро перенастроил гитару и начал петь.

Коммунальный быт.
Сапожное братство людей.
Легкий дым обид.
Слабый вкус коридорных вестей.
Из зажатых ран
Все ж течет голубая вода.
Это светит там
Для тебя не пожар, не звезда,
а пирог со свечами…
пирог со свечами…
пирог со свечами…

Потом пили чай с сыром, печеньем и вареньем. Кошкин добродушно сказал, что прочтет лекцию в следующий раз, когда все соберутся.

Все было очень хорошо.

Когда мы всей толпой вышли в коридор, чтобы одеваться, вдруг вновь появился Михаил Иванович с вилкой или отверткой в руке, я не разглядел точно, и с криком «Убью, сука!» вновь бросился на Кошкина, но дружинники слегка вывернули ему руку и положили на пол.

«Пусти, пусти!» — жалобно хрипел он.

И мне действительно стало его жалко.

Увидев столько незнакомых людей у себя в родной квартире, Михаил Иванович, наверное, решил защищать ее, приняв нас за своих врагов.

Хотя мы не были его врагами. Мне кажется, нет, не были.

На улице дул сильный ветер, как я и предполагал. Снег летел прямо в лицо. Взявшись за руки, мы с Асей побрели к метро «Улица 1905 года».

— Давай по скверу пройдем, — сказал я.

В сквере в этот час было уже пусто. Сквозь ветки деревьев маячил мой старый дом, где я когда-то жил, в детстве.

В том времени.

Снег повалил еще сильнее, ветер гнал его навстречу нашим лицам, фигурам, которые брели, согнувшись, — брели куда-то туда, где сияли огоньки метро «Улица 1905 года».

(Ася ругает меня за то, что я пускаю слезу почти в каждом своем рассказе, но я не нарочно, оно само так получается.)

«Я как-то раз говорил тебе: наше человеческое предназначение — учиться, учиться ради добра или ради зла, — ответил он. — Я научился видеть и говорю, что все одинаково незначительно. Теперь твой черед. Может, однажды ты увидишь и тогда узнаешь, есть ли в вещах смысл или нет. Для меня значения нет ни в чем, но, возможно, для тебя оно будет во всем», — писал Кастанеда