Наши язык и мышление засорены искаженными, ложными словами и понятиями, которые застят нам суть вещей; а любой вооруженный конфликт в большом количестве производит такие мысленные ловушки и сам ими стимулируется. Одна из них — идея «коллективной ответственности», зазвучавшая уже с 2014 года по обе стороны границы, постепенно превращавшейся в линию фронта. Смысл ее менялся — от призыва к покаянию и/или действию со стороны граждан России до обоснования санкций против них (визовых и прочих). Чаще всего ее вспоминают в социальных сетях, и это важно: техническая обстановка, где происходят дискуссии, влияет на их содержание, на то, что в них удается и не удается высказывать. Бранчливая сетевая среда позволяет бесплатно и безопасно пререкаться друг с другом, стремясь не убедить, а подавить оппонента. В таких спорах никогда не родится истина.

И все же, как ни дурно поставлен вопрос о коллективной ответственности, как ни искажен он страхом и гневом, это не значит, что он сам по себе ложен. В последнее время его обсуждают русские философы, пытаясь выяснить истинный смысл понятия (в частности, Мария Секацкая и Михаил Немцев). Правильно ли они поступают, стоит ли во время кровавого конфликта рассуждать о смысловых нюансах, о точном толковании абстрактных категорий? Да, стоит, и даже особенно необходимо: в обычное время люди более или менее обходятся привычным, приблизительно интуитивным пониманием ответственности, а сейчас она стала тяжелым вопросом для общественной совести. У многих болит душа от происходящего, однако боль — плохая советчица для ума: она будоражит, но и слепит, мешает ясно различать вещи. Тем более обязаны интеллектуалы делать свою работу — разбираться в смысловой путанице, устранять понятия-обманки; только так станет видно, насколько и как разрешимы проблемы, с которыми мы столкнулись.

Я не философ, но давно интересуюсь проблемой ответственности, писал о ней раньше как историк идей; попробую здесь развить некоторые свои соображения. Придется заходить издалека и говорить длинно; удобных, всем приятных и конкретно-практических выводов не обещаю.

Оборотная сторона свободы

В «коллективной ответственности» сразу оба слова — подменные: говорят «ответственность», а думают чаще всего о «вине» или «возмездии», говорят «коллективная», а имеют в виду, более конкретно, «национальную». О национальной ответственности речь пойдет ниже, а прежде всего надо провести различие между ответственностью и ее кажущимися синонимами. Вероятно, всякая вина влечет за собой какую-то ответственность виновника, но обратное неверно — ответственность возникает не только у того, кто виноват. Можно отвечать и за других людей, за чужую вину: скажем, если ребенок попортил чужое имущество, его родители должны возместить ущерб, даже если сами никак не повинны в случившемся. Что же касается возмездия, то оно не обязательно носит моральный характер, нередко оно вообще исходит не от человеческого или божественного субъекта, а от безличных материальных сил: неосторожно наступив на грабли, можно получить возмездие в виде удара в лоб; глобальное потепление, судя по всему, — наше общее возмездие за бездумный разгон энергопотребляющей экономики. Напротив того, ответственность обязательно подразумевает моральные отношения субъектов: «отвечать» в буквальном смысле слова можно только «кому-то». Этим и различаются ситуации возмездия и ответственности: возмездие бывает всегда за что-то, но не обязательно от кого-то, а ответственность — всегда перед кем-то, но не обязательно за что-то конкретное.

Последнее следует объяснить подробнее. Некоторые считают, что личная ответственность наступает вследствие некоего события — иногда нашего собственного поступка, а иногда и чего-то такого, в чем мы сами не принимали участия. Пример Михаила Немцева: человек идет по улице, видит, что произошел несчастный случай, — это возлагает на него моральную ответственность за помощь пострадавшим, хотя все случилось еще до его прихода. Так же и с войной: если ты хоть как-то к ней причастен — например, просто живешь в развязавшей ее стране — ты так или иначе за нее в ответе.

Это рассуждение основано на повествовательной логике: одно событие (внешнее) влечет за собой другое (внутреннее), они выстраиваются в линейную цепь. Известно, однако, что логика повествования — иллюзорная, она искусственно упрощает, вытягивает в один ряд действительную причинность, которая всегда зависит от многих факторов. Обычно при этом замалчиваются, упускаются из виду некоторые, казалось бы, очевидные, но важные условия.

Прохожий на улице стал свидетелем несчастного случая: вытекает ли отсюда какая-то его ответственность, если он неразумный младенец? или если он слепой, неспособный разглядеть происходящее? или если он арестант, которого ведут в наручниках полицейские? Мы, скорее всего, скажем «нет, не вытекает». Чтобы нести ответственность, нужно быть самостоятельным, компетентным, свободным в своих действиях… то есть, попросту говоря, ответственным человеком — мы ведь именно так и говорим. Это значит, что ответственность не возникает вследствие события, а предшествует ему, она всегда уже является качеством или состоянием субъекта и лишь актуализируется в событиях, которые с ним происходят; они есть не причина, а только повод к реализации. Событие налагает на нас моральный долг перед окружающими, но он зависит не от одной, а от двух посылок, объективной и субъективной, — от самого события и от нашей готовности на него реагировать. Понимаемая таким образом — как личный долг, а не как механическое возмездие — ответственность направлена не в прошлое (подобно вине за что-то уже содеянное), а в будущее, на еще не совершенные поступки.

Такую ответственность мы берем на себя добровольно и можем даже снимать с себя, что не обязательно является аморальным, «безответственным» поступком. Например, врач вправе сказать пациенту: я отвечаю за ваше лечение, но если вы не будете соблюдать мои предписания, станете вести нездоровый образ жизни, то я за вас уже не отвечаю. То есть моральную ответственность допустимо отозвать из-за чужих поступков.

Дело тут вот в чем: разбирая предыдущий пример, я не случайно упомянул в качестве не-ответственного субъекта конвоируемого арестанта. Действительно, любая ответственность — моральная, гражданская, уголовная — необходимо предполагает одно важное условие: свободу индивида, она является оборотной стороной свободы. Поэтому она и заканчивается там, где заканчивается моя свобода, — а именно там, где начинается свобода другого человека (вместе с его собственной ответственностью). Я, конечно, могу убеждать его, иногда я даже должен попытаться это сделать — скажем, предостеречь, если он совершает что-то безрассудное, — но он не обязан следовать моему предупреждению, в конечном счете он сам отвечает за себя. Оставаясь ответственным человеком, я не в ответе за чужие поступки, которым не волен был помешать.

То, что ответственность неотъемлема от свободы, доказывается очевидным обстоятельством: она применима только к живым людям. Тех, кто умер, чьи дела остались в прошлом, мы можем чтить за их заслуги и свершения и/или осуждать за ошибки и преступления — ни то, ни другое, вообще говоря, не забывается, — но нельзя сказать, что они перед нами за что-то «отвечают». Об умершем мы судим иначе, чем о живых, потому что он лишен свободы, утратил ее вместе с жизнью, а значит, исчезли и его отношения ответственности с теми, кто его пережил.

Итак, ответственный субъект возникает еще до ответственных поступков — но как? Во многих специальных случаях это оформляется особыми актами и ритуалами, такими как клятва или присяга: воинская, супружеская, президентская и т.д. Солдат отвечает за выполнение приказов, даже если он их еще не получал; свидетель отвечает за свои показания, даже если он еще не давал их: дав присягу, они взяли на себя определенный долг, связали себя ответственностью перед законом, обществом, народом. Другие виды ответственности — скажем, за посильную помощь ближнему — возникают вместе с основными социальными обязанностями человека благодаря его взрослению, которое тоже может обозначаться ритуалами инициации, существующими в традиционных, да отчасти и в современных обществах (бар-мицва, выдача аттестата зрелости и т.п.). Само многообразие таких ритуалов показывает, насколько общество озабочено определением, ограничением ответственности своих членов; как будто ответственность — это некая самовластная стихия, которая возникает сама собой, подобно растению, вырастающему из зерна. В самом деле, как определить точку, где она начинается? Ведь даже ребенок, казалось бы, образцово безответственное существо, в чем-то уже свободен и за что-то уже отвечает — хотя бы за то, чтобы делать уроки или не мучить животных…

Эта странная неопределенность подводит к заключению, что есть два уровня ответственности: относительная и абсолютная. Первая из них — ограниченная (ср. правовое понятие «общество с ограниченной ответственностью»), она более или менее регламентирована, заключена в рамки общественных обязанностей индивида; а вторая носит внеситуативный, ничем не ограниченный характер, она бывает не перед конкретными людьми или институциями, а перед целым светом, и не за конкретные действия, а за все происходящее вокруг. Эта универсальная моральная ответственность заставляет нас стыдиться за глупости и преступления, совершаемые чужими людьми, иногда требует вмешиваться в дела, которые «нас не касаются». Об абсолютной ответственности, подчиняющей себе ответственность относительную, не раз размышляли философы-экзистенциалисты. Карл Ясперс, осмысляя катастрофический опыт нацистской Германии, сближал ее с виновностью и называл «метафизической виной»: по его словам, это «солидарность между людьми как таковыми, которая делает каждого тоже ответственным за всякое зло, за всякую несправедливость в мире». Жан-Поль Сартр выводил подобную солидарность людей из свободы, на которую «обречен» каждый из нас и которая заставляет нас, просто «живя», тем самым утверждать некоторые ценности, значимые для всех: «Выбирая себя, я выбираю человека вообще». Эмманюэль Левинас пошел еще дальше, говоря о «предначальной ответственности», которая «предшествует преднамеренности» и «превосходит свободу». Человек как сознательное существо «предначально», уже в момент своего возникновения, находится перед лицом других, сам является для кого-то другим (книга Левинаса так и называется «Гуманизм другого человека»), и потому он облечен ответственностью даже не просто «перед другими», а «за других» или «для других» (французский предлог pour допускает разные переводы).

Абсолютную ответственность не могут возложить на меня люди, она «от бога». И сам я могу не столько «взять» ее на себя извне, сколько осознать, ввести в горизонт своей мысли то, что уже было во мне неосознанным. Для абсолютной ответственности свобода есть уже не предварительное условие, как для относительной ответственности, — они сливаются воедино, образуя непременные и солидарные условия человеческого существования. Ответственность свободно возникает в человеке, и она сама порождает свободу.

Инфраструктура ответственности

Так обстоит дело с индивидуальной ответственностью, а какое это имеет отношение к ответственности коллективной — и вообще, существует ли она? Да, существует — по крайней мере как относительная, социально определенная ответственность. Из сказанного выше ясно, чем именно она определяется: свободой коллективного выбора и согласия. Я не отвечаю за других, если только мы с ними не договорились иначе. Коллективную ответственность, «круговую поруку» разделяют члены супружеской четы, рабочей артели, политической партии, даже уголовной банды — потому что все они добровольно вступили в это сообщество, распространили свою личную свободу и ответственность друг на друга. С меньшей точностью можно говорить о коллективной ответственности некоторых элитарных групп — профессиональных корпораций, бизнес-сообщества или интеллигенции — их члены тоже сознательно выбирали свое поприще, но связанные с ним обязанности, а стало быть, и ответственность за их исполнение, не столь четко определены (у кого-то есть коллективная хартия вроде клятвы Гиппократа у врачей, другие же обходятся без нее). Ни в коем случае нельзя считать «коллективно ответственными» членов стихийно сложившихся и наследственно воспроизводимых социальных групп или классов — скажем, помещиков или крестьян; одна лишь политическая демагогия могла обосновывать репрессии против них идеей ответственности (за многовековое угнетение народа, за срыв хлебозаготовок в период реконструкции). Где нет свободного выбора, там может иметь место разве что безличное, внеморальное «историческое возмездие», которым охотно злоупотребляют политики, оправдывая свой произвол.

Особенно сложно обстоит дело с нацией, которую сегодня реально имеют в виду, толкуя о «коллективной ответственности». С одной стороны, современные нации — не этнические, а гражданские — основаны не на общности крови, а на сознании своего единства, на «ясно выраженном желании продолжать общую жизнь» (Эрнест Ренан), у них всегда есть коллективная идентичность, убежденность, что «мы — оттуда-то, такие-то».

Но, с другой стороны, нация почти никогда не комплектуется из добровольцев; не случайно атрибутом большинства новоевропейских наций, едва ли не их идеальной моделью стала призывная не-добровольческая армия. За исключением немногих граждан, натурализовавшихся в ней по зрелому решению, подавляющее большинство членов нации стали таковыми по рождению, и им даже при желании не так-то просто это изменить, перейдя в другое гражданство. Отношения человека со своей нацией не совсем свободны, он не столько выбирает свою «национальность», сколько пассивно, по привычке соглашается с нею. В этом вся двойственность национального чувства и национальной ответственности.

Конфликты и войны между нациями, точнее, между представляющими их государствами, трудно объяснять логикой ответственности. Станет ли кто-то утверждать, что жители Хиросимы «понесли ответственность» за агрессивную политику их правительства? Да, к сожалению, сегодня приходится встречать и такое печальное смешение понятий. На самом же деле разрушение Хиросимы или Дрездена в 1945 году могло обосновываться различными резонами — возмездием, мщением, стратегической необходимостью (подавить сопротивление противника), «сопутствующим ущербом», но в большинстве своем их граждане погибали за не сделанный ими свободный выбор — какой выбор делали дети Хиросимы? — что исключало для них и отношение «ответа».

Каждый человек вправе сам принимать на себя вину за дурные дела своего государства (стыдиться за других — нормально, вытекает из нашей абсолютной ответственности), но это нельзя решать за него, объявляя виновной его нацию. Индивиду довольно часто вменяют, например по суду, конкретно-социальную ответственность — постольку-поскольку известна степень его свободы и поддаются точному определению его обязанности, иные из которых даже зафиксированы в корпоративных правилах, библейских заповедях или уголовном кодексе. В отношении же целой нации такое вменение неправомерно.

Государственные решения, принимаемые от ее имени, обычно отражают мнение лишь какой-то ее части, а то и просто навязываются ей силой (в тоталитарных государствах); винить за них справедливо только тех, кто непосредственно, в ходе свободно выбранной карьеры участвовал в их принятии. Иными словами, понятие коллективной ответственности плохо работает для нации, потому что не поддается убедительному описанию тот «коллектив», к которому ее пытаются применить.

Его удается как-то помыслить лишь постольку, поскольку мы рассматриваем его абстрактно («немцы», «евреи», «россияне»), отказываясь вникать в его конкретный состав. Стоит начать оценивать индивидуальную ответственность его членов за какое-нибудь преступное деяние государства — как он рассыпается, из него приходится исключать одну за другой большие категории населения, которые не за что винить, — детей, экспатриантов, заключенных, больных…

На этом пути трудно остановиться, и философы, пытаясь заключить идею национальной ответственности в какие-то разумные рамки, вынуждены вводить все более изощренные, трудно проверяемые условия (Мария Секацкая: за преступления государства в ответе те, кто допустил их, сознавая последствия своей пассивности; кто был волен, не становясь героем, отказаться в них соучаствовать и т.д.).

Коллективная идентичность нации, сколь бы сильно она ни переживалась людьми, слаба этой своей абстрактностью. Нация может совершать героические подвиги, а может — бывает, даже одновременно — пассивно вручать свою судьбу какому-нибудь тирану. «Воображаемые сообщества» (Бенедикт Андерсон), недостаточно объединенные сознательным решением своих участников, демонстрируют сплоченность, пока дела идут хорошо, пока «отвечать» приходится за победы и достижения; зато при неудачах сплоченность может вдруг исчезнуть, а сообщество распасться — как распалась в 1991 году искусственно сконструированная гражданская нация, «новая историческая общность — советский народ». Составлявшие ее народы не захотели брать на себя ответственность за экономическое разорение страны и поражение в холодной войне. Возможно, что такова вообще долгосрочная тенденция развития: нации и национальные государства, которые возникли исторически недавно (двести-триста лет назад), могут и исчезнуть, уступив место каким-то иным, постнациональным формам человеческого общежития.

Так обстоит дело с ответственностью относительной, конкретно определенной; а применимо ли к национальному сообществу понятие абсолютной, универсальной ответственности? Может показаться, что оно даже ближе ее коллективному сознанию, чем сознанию индивида, потому что нация охотнее отдельных своих членов считает себя участницей глобальных процессов, признает за собой если не мировую миссию (опасное самообольщение!), то, по крайней мере, законное место в мире, из которого вытекает и нравственный долг (пусть и часто нарушаемый). Вспомним, однако: ответственным может быть только живое существо, нация «живет» иначе, чем индивид, у нее другой способ существования. Человек за все отвечает своей жизнью — расплачивается если не целым, то какой-то частью этого уникального и конечного капитала; а жизнь нации не ограничена биологическим пределом, и ее состав полностью обновляется со временем. Оттого и ответственность, которую она способна нести, все-таки относительная, образуется не по универсальному закону, а в силу переменчивых исторических условий, на которые возможно влиять лишь отчасти.

В принципе, нация может выступать как коллективный субъект, признавая свою ответственность или даже вину, — например, может каяться перед другим народом за причиненное ему зло. Но чтобы это стало национальным консенсусом, который никем, по крайней мере публично, не оспаривается в обществе, нужны сложные предпосылки, и в истории такие случаи очень редки; многим народам есть за что покаяться перед другими, а они так и живут нераскаянными. Дело в том, что ответственность неотделима от свободы — а для коллективной ответственности не обойтись без свободы коллективной.

Индивидуально покаяться исходя из своей абсолютной ответственности способен каждый — и ребенок (опять ребенок!), и слуга, и арестант; а чтобы сделать это всем вместе, требуется согласное, свободно принятое решение. Вынужденное принятие ответственности ничего не стоит — можно заставить в чем-то каяться обитателей тюремной камеры (сегодня так нередко делают), но кто же им поверит? Для коллективного раскаяния нужны воля и сила, это, в терминах Фридриха Ницше, господский, а не рабский жест. Это жертва символического капитала, которую могут позволить себе не все, потому что капитал сначала необходимо накопить. Чтобы вместе покаяться, надо, чтобы вас уважали — именно так, не наоборот.

Например, Германии для осознания своей национальной ответственности за нацизм потребовалась не просто смена поколений, но и «экономическое чудо» 50-х годов, и вступление в НАТО и Европейское экономическое сообщество — вообще, возвращение страны в число ведущих и уважаемых держав. Преодолев послевоенное унижение и ресентимент (рабское чувство), можно было заняться национальной самокритикой в масштабе всего народа, а не только отдельных, наиболее сознательных его представителей. Коллективная совесть опирается на коллективный успех, а разгромленная и нищая страна не могла покаяться всерьез. Так же бывает и в успешных странах, не проходивших через военное поражение и иностранную оккупацию: например, Соединенные Штаты в ХХ веке развернули мощное движение за равные права, и оно привело к признанию, на моральном и институциональном уровне, ответственности нации за историческую несправедливость в отношении ранее угнетенных рас и народов.

Нашей стране, чтобы критически переосмыслить свою нынешнюю историю, тоже предстоит пройти долгий путь. Нужно будет восстановить себя как сознательную нацию — а сегодня политическое сознание в ней порушено во многом заботами ее же правительства. Нужно будет выйти из обидчивой замкнутости на себе, найти значимого Другого, перед которым можно было бы всерьез отвечать; таким Другим могла бы стать, например, ее нынешняя противница, сколь бы странным и даже диким это ни казалось сейчас. И нужно будет добиться настоящего, признанного успеха — экономического, научного или еще какого (упаси только бог от военного). Выполнять все эти условия будет долго и сложно, и это лишь необходимые, а не достаточные условия — так сказать, инфраструктура ответственности, на которой еще предстоит ее строить. Удастся ли построить — неизвестно.

В заботе о будущем

Выше уже говорилось, что ответственность — это не вина, а долг. Долг перед своей страной обычно называют гражданским или (скомпрометированное сегодня слово) патриотическим. Но что такое патриотизм? Считать его «любовью к отечеству» — недобросовестная ошибка, восходящая к романтической мифологии национализма. Из такого понятия нельзя вывести никакого долга, потому что любовь — чувство, которое нельзя никому вменять в обязанность; об этом знали еще драматурги классицизма, показывая неизбежные конфликты страсти с долгом. Как всякое чувство, любовь к отечеству переменчива, то усиливается, то утомляется, порой даже вообще иссякает, и патриоты разбредаются кто куда; а отечество (государство), со своей стороны, не всегда заслуживает любви, иногда оно ведет себя недостойно, даже преступно, любить его в таком состоянии — нездоровое чувство. И не надо ссылаться на его мистическую сущность, которая-де выше отдельных недостатков и пороков: это тоже обветшалый романтический миф. У нации, как и у отдельного человека, нет высшей сущности, она то, что сама из себя делает вольными усилиями всех, кто к ней принадлежит.

Истинная суть гражданского патриотизма не в любви, а опять-таки в свободно принимаемой ответственности; верно говорят, что он проявляется не столько в гордости за достижения своего государства (это-то легко!), сколько в стыде за его ошибки и злодейства и в готовности их исправлять и искупать. Патриот отвечает за свою нацию — но он стремится и к тому, чтобы она сама умела отвечать за себя, не уклоняясь от этой ответственности, не перекладывая ее на кого-то другого, на свои или чужие правительства. Или то же самое другими словами: патриотический долг всегда включал в себя борьбу за свободу своей страны — но не только от внешних врагов, а также и от ее собственных грехов и заблуждений. Единственный путь к подлинной коллективной ответственности пролегает через восстановление ее достоинства.

И, разумеется, прежде всего — через прекращение идущих с 2014 года военных действий.

Сергей Зенкин