Многие сейчас недоумевают, наблюдая за культурой внутренней отмены. Как могло случиться, что ничтожный «я-русский» Шаман замещает великую певицу Пугачеву, в афишах чудом сохранившихся спектаклей вместо Туминаса и Крымова пишут «Режиссер. Режиссер», Чулпан Хаматова играет где-то между Ригой и Берлином, великий БГ* — невъездной, а какой-нибудь Никита Кологривый из московской тусовки обещает порвать Голливуд. Ведь этого не может быть? Но есть.

Как это можно объяснить? Роковой случайностью? «Товарищ Сталин, произошла чудовищная ошибка»? Или нет ошибки, а есть непонятная логика, которую мы не умеем разгадать?

Пока идейным фронтом и культурной матрицей управлял постмодернист Сурков, такой вопрос не возникал: всем было ясно, что верховный идеолог подражал Петруше Верховенскому, венчал карнавалом мистерию, выворачивал суть наизнанку и превращал культуру в балаган. Его задачей было все перемешать и спутать, лишить изначального смысла и ввергнуть в хаос; натравливая «Наших» на Лимонова, поддерживая Гребенщикова и Серебренникова, гнобя Сорокина и Десятникова, возвышая Гордона, Сурков решал одну и ту же идеологическую задачу: размывал границы разумного. Знаки не имеют значения; значение имеет государство, оно единственный распорядитель ценностей и смыслов. В лице Владислава Суркова.

Задача в целом была решена. Примерно к 2014 году. А затем была поставлена совсем другая цель. Причем поставлена задолго до того, как наступил «Февраль. Достать чернил и плакать». А именно: культурная политика должна распространиться вширь, соединить «элитарное» с «народным», стать единой. Одинаковой для Лепса и Курентзиса. Позволяя государству демонстрировать свое всесилие, контролировать сознание, формировать жизненные практики и внедряться в личную жизнь. Кто готов на это поработать, от попсы до поповства, милости просим.

Главное — забыть о «сложном человеке», на которого ставил Сурков. Если не готов забыть, хотя бы бойся. Потому что пуля — дура, а от судьбы никуда не уйдешь.

Этой сменившейся целью объясняется многое. Если не все. Почему «пусси» получили «двушечку» (сегодня было бы лет семь или восемь), во имя чего затевалось «театральное дело», почему вся сила карающей мощи обрушилась на Светлану Петрийчук и Женю Беркович, а многолетние сроки — на поэтов-лириков Камардина и Штовбу. Живи и бойся. Бойся и живи. И помни, что спрятаться некуда. Нет стороны, безопасной во время обстрела.

Не случайно мы видим немыслимые перепады уровней. То разворачивается грандиозная битва за рублевскую «Троицу», то происходит управленчески серьезный перехват Союза театральных деятелей, то идеологически значимое слияние и поглощение «Золотой маски», а то скандал на фоне «голой вечеринки», когда за носок, прикрывший причиндалы, полагается кутузка и отправка в военкомат. А само участие в полуголом шоу за плотно закрытыми дверями приравнивается к измене родине.

Казалось бы, ничто ни с чем не связано. Музейные (и даже министерские) скрипят зубами, потому что и великая конкретная икона, и сама гарантия сохранности культурного наследия поставлены под климатический удар. Театральные готовятся к худшему. А шоумены ползут на коленях, перечисляют деньги на «Святую Русь», владелец злополучного заведения откупается фальшивыми мощами, телеканалы идут на убытки и переснимают новогодние эфиры. Где «Троица», где СТД, где «Золотая маска», где салат оливье и Киркоров, а где правоверный носок?

Но мы же понимаем, что приказ о перемонтаже общенародного эфира руководители телеканалов получали с самого верха. Оттуда же, откуда Минкульту спустили распоряжение — отдать святыню. А СТД — поставить твердокаменного Машкова на место газообразного Калягина. Так что — имеется жесткая связь между верхом и низом, серьезным и трагикомичным, между судьбой рублевского наследия и покаянной участью Ивлеевой.

К закрытым механизмам управления и к основам новой культурной политики, в рамках которой равным весом обладают символ векового русского искусства, управленческий конструкт и недопустимая телесность. Не потому, что (как во времена Суркова) ценности — вторичны, а потому, что это культурная политика всеобщего захвата. Она претендует на все — и на меньшее не соглашается. «Все куплю», — сказало злато; «Все возьму», — сказал булат».

Один из самых характерных эпизодов в рамках этой политики — битва за институт философии РАН. Начало скучное, продолжение интересное, финал в духе Нибелунгов. В далеком 2021-м и.о. директора был назначен Анатолий Черняев, не путать с легендарным помощником Горбачева. Бывший либерал, ставший крайним консерватором; так в истории случается нередко. Институт восстал, и удивительным образом победил, хотя за Черняевым стояли всесильные структуры Константина Малофеева. Последовала месть; кого-то из черняевских супостатов признали «иноагентом», кого-то назвали врагом народа, но главное, что институт (отнюдь не центр свободомыслия, просто пример нормальности) удержался.

Верные дугинцы затаились, выждали время, и на излете 2023-го перешли в контратаку — во главе с вдовой философа Зиновьева. Сотрудников института требуют проверить на полиграфе, верны ли они стране и народу. Тут важна не трагикомическая реальность, а соотношение цели и средств. За институт бились и раньше, задолго до всякого Черняева, когда на лакомое здание положил глаз Пушкинский музей во главе с Ириной Антоновой. Строился музейный городок; мотив понятный в эпоху триединой формулы «Православие, самодержавие, доходность». Но сегодня все иначе; никакого материального интереса нет и быть не может. Вопрос о перехвате маленькой академической институции — и только. Зачем? Ради тотального контроля над всем, от телевизора до храма, от диспута до вечеринки, от профессорской шапочки до пресловутого носка.

При этом на вершине пирамиды подчинения через культуру — теперь не лояльный Музей, а покорная Церковь. Которая (возможно) думает, что победила в конкуренции с музейными интеллигентами. Но на самом деле получила временный ярлык; в любой момент может прозвучать заветное слово «стоп», мы передумали. Свято место отныне не церковь, а какой-нибудь парк «Патриот». Или исторические аттракционы «Россия — моя история».

Театр больше не игра как таковая, иллюзорное счастье и воздушный замок, но инструмент общественного воспитания. Поэтому им важно заниматься в ежедневном режиме, как Министерство просвещения занимается школами. В школе уроки о важном, а в театре спектакли о главном. В школе дают образование, в театре — картину мира. Да, мы все прекрасно понимаем, что самый лояльный артист — прежде всего хочет играть, а самый послушный режиссер придумывать и ставить. Воспитывать и проповедовать — готов, но заодно, попутно. Однако речь о другом; о единой задаче, а не о едином итоге; о том, что между судьбой «Троицы» и «Золотой маски» есть смысловая связь, а не о том, что хорошим спектаклям приходит всеобщий конец.

Третьей лишней в этом ряду кажется «голая вечеринка». Она взорвала ситуацию случайно, никто заранее не планировал атаку на Ивлееву и ее обнаженных друзей. В отличие от передачи «Троицы» и перехвата «Маски». Но порох держали сухим, наганы — на взводе. Не в этот раз, так в следующий, не с этими фигурантами, так с другими нечто подобное должно было случиться. Потому что — «решает проблему». До злосчастной вечеринки имелась «звездная оппозиция», по большей части уехавшая и открыто антипутинская. Народный Галкин*, гуманистический мистик БГ, лирический Макаревич*, Лева* и Шура Би-2… Была «полузвездная поддержка» в лице Долиной, Газманова и др. Но сохранялась плотная сердцевина, выбиравшая нейтралитет. Гонорары — да, протесты и поддержка — нет.

Больше никакой нейтральной сердцевины не осталось. Новая культурная политика сложилась. Модель ее универсальна, захватывает верх и низ, логична и в то же время произвольна, каждый производитель, каждый потребитель культуры должен жить и помнить: тебя посчитали. И тебя. И тебя. И тебя.

История не признает лобовых параллелей и навязчивых сопоставлений. Она предпочитает рифмы, легкие созвучия; ничто и никогда не повторяется, не воспроизводится, просто многое звучит в унисон. Позволим и мы оглянуться — не на перестройку, не на застой, а на довоенный Советский Союз.

Если не вникать в подробности, может показаться, что культурная политика большевиков складывалась по наитию, стихийно. То вожди впадали в раж, то внезапно мягчели, то по некоему политическому произволу снова погружались в мрачность… Проблемы, которыми они пытались управлять, тоже были разноуровневыми и разнородными, несводимыми в единую систему. То нужно сформулировать задачи футуристам то шерстят театральный репертуар, то увлекаются запретом рождественских елок, то внедрением их новогодней версии, то мелочно внедряются в дела эстрады, то формируют бытовые нравы, резко разворачиваясь от практик свободной любви Коллонтай к уголовному преследованию однополой страсти, и все это без всякой логики, мешая высокое и низкое, важное и второстепенное…

На самом деле логика — имелась. Культурная политика была удобным треком для перехода от «лихих десятых» к «стабильным тридцатым» через «авторитарные 20-е». (В первой половине 20-х помягче, потом посуровей.) Да, большевики никогда не славились сентиментальностью; разогнав Учредительное собрание, ввели красный террор, убили царскую семью, залили кровью Гражданскую войну, подавили антоновский мятеж. Но что касается идеологии, искусства и науки, то до поры до времени большевики чередовали кнут и пряник, они закручивали гайки медленно — и поэтапно. Даже терпели вольных философов с их свободными академиями и университетами.

А тем, кто подвергся арестам, довольно долго позволяли без публичных покаяний вернуться в легальное поле.

Чтобы понять, почему система как бы вихлялась и в одних случаях терпела разные оттенки красного, в других вставала на дыбы, нужно вспомнить, чем революционное насилие отличается от полноценного тоталитаризма. Тем же, чем коллективный подход — от персонального. Революционная диктатура контролирует институты и группы людей, она преследует по классовому признаку (религиозному, контрреволюционному, философскому — нужное подчеркнуть), тогда как тоталитаризму этого мало, он претендует на личность полностью и без остатка. И поэтому внедряется и в голову, и в сердце, и, простите, в пах. Делай, как мы, думай, как мы, спи с теми и так, как мы скажем, питайся правильной и вкусной пищей, она же недоступная роскошь, и не мечтай уклониться. И если завтра мы решим, что отныне думать полагается иначе, не задавай вопросов. Просто меняйся — и все. Почему? Потому что. Зачем? Затем, чтобы.

И тогда становится понятно, почему культурная политика порою возносилась в идеологические небеса, а порой спускалась в область материально-телесного низа. Чтобы выстроить модель всеобщего захвата и тотальной перепайки человеческого материала, нужно было заниматься сразу всем. И масштабным, и мелким. Интеллектом и инстинктами. Совершать внезапные броски к музыке вместо сумбура, излишествам в архитектуре и так далее. Аккуратно распространяясь вширь. Претендуя на каждую личность в отдельности и на общество в целом. Но никуда не спеша.

Часть интеллигенции решила, что это даже хорошо, зачистка профессуры перед появлением красных профессоров произошла, и на этом первоначальный сталинизм замрет. Что было наивно, однако некоторые основания так думать — были. Да, тамбовское крестьянство уже выкашивают пулеметами, да, «Смоленская нынче именинница», но не бывает дыма без огня, Гумилев же сам охотно подставлялся. А более уклончивым писателям и режиссерам по-прежнему многое разрешали. Сохранялись вполне легальные возможности передавать рукописи за границу — вплоть до скандала с Замятиным диалог с эмиграцией не пресекался, можно было заступаться за гонимых и даже огрызаться на претензии вождей.

В 1923-м в атаку на Корнея Чуковского пошел создатель Красной Армии и вербовщик футуристов Троцкий:

И тут же, в 23-м, Лев Давидович нарвался на встречный выпад, в котором слились демонстративный лоялизм, страх перед «солдатами» кривоного и хромого командира, и тотальная издевка:

Не сделав должных выводов из этой успешной контратаки, в 1928-м тов. Крупская тоном злобной училки написала о «Крокодиле»:

Казалось бы, где советский сказочник Чуковский, а где всесильная (в рамках педагогики, образования и детской литературы) вдова Ленина. Но Корней Иванович резко поставил ее на место:

Конечно, Крупской обидно. Но пришлось ей потерпеть. Советская власть умело игралась с сословием интеллектуалов в кошки-мышки, усыпляя бдительность и заманивая их в ловушку добровольного подчинения власти. Причем гораздо остроумней, чем Сурков. Тот же Сталин в случае с Чуковским отказался от лобовых наездов, просто перекодировал смысл «Тараканища» и выстроил ассоциацию: «тараканища — правая оппозиция», а усатый вождь — спасительный воробышек.

В речи на XVI съезде он сказал:

Но одной рукой стеля писателям соломку, большевики другой брали их за шкирку и переносили в центры напряжения. Чтобы мастера культуры помнили, кто настоящий благодетель и защитник. И сами готовы были попроситься в объятия власти. Так, от Российской ассоциации пролетарских писателей, вскормленной большевиками, на стену лезли все. И Пастернак, и Маяковский в равной мере: всех довели до белого каления, и попутчиков, и опору режима. А в 1932-м ЦК ВКП(б) принял постановление

Нужно ли уточнять, что слова, выделенные курсивом, были вписаны Сталиным лично? И что встречено это было с энтузиазмом? И что вмешательство в культурные процессы лишь усилилось в сравнении со временами РАППа? И никто уже не протестовал против перехвата жанровых полномочий и против того, что литература становится способом «формовки» человека; все что угодно, лишь бы не РАПП. Так, Постановление ЦК от 9 сентября 1933 года реабилитировало детскую сказку, и тот факт, что партия решает, какие жанры годятся, какие нет, померк в сравнении с открывшимися возможностями… Алексей Толстой немедленно вспоминает свою берлинскую переделку сказки Коллоди и тут же подписывает с «ДЕТГИЗом» договор на книжку о герое, который потом получит имя Буратино. Никаких отбрыкиваний и выпадов, как было когда-то у Чуковского и Троцкого, а также Крупской; все всё поняли и построились в шеренги.

В 1934 году, ровно 90 лет назад, состоялся Первый съезд советских писателей. Министерство литературы учредилось. За ним возник тогдашний СТД (Союз театральных деятелей), Сталинские премии в области искусства; в 1943 году будет переучреждена Православная церковь, а в конце 40-х погромы в культуре доберутся до эстрадных жанров, в частности — джаза. Не «голая вечеринка», конечно, но все же.

А что до съезда советских писателей… Никого особо заставлять и не пришлось. Как говорит герой Никиты Михалкова в фильме Эльдара Рязанова, «сама, сама, сама».

* Признан Минюстом РФ «иноагентами».