На излете выборной кампании 2024 года мы стали свидетелями внезапно ожившей традиции, когда борьба за право матери похоронить сына, где она считает нужным, сама собой превратилась в борьбу за право несогласной части общества прощаться с тем, кого оно уважает. Если бы власти действовали без оглядки на вековой опыт, они бы стояли на своем до конца. Тело — собственность государства, похороны неугодных — компетенция державы, позвольте вам не позволить. Но власти почему-то оглянулись. Изначальное решение переменили. Тело Навального выдали, отпевание согласовали, возложение цветов состоялось.

Что стоит за этим? Гуманизация системы? Скорее всего, нечто иное. Сила национальной традиции публичных похорон. Не при нас сложилось, не нам и прекращать — такова логика власти.

Само по себе появление этой традиции ни о чем особенно хорошем не говорит. Там, где прекращается или отсутствует публичная политика, политикой становится всё. В том числе гулянья, юбилеи, открытия памятников, похороны неугодных. Из частного полусемейного события они превращаются в общественный факт. Открытие опекушинского памятника Пушкину в 1880 году не только завершает процесс пушкинской канонизации в качестве национального гения, но и становится фактом большой политики — вся Россия примирилась перед лицом поэта, как недавно ссорилась перед лицом царя. Наоборот, литературный юбилей Крылова (1838) превратил его из главного русского писателя в первого детского поэта — именно потому, что организаторы втянули государство в это торжество. Царь прислал малолетних племянников, для которых Вяземский сочинил кантату, где 17 раз повторялось «Здравствуй, с внуками своими, / Здравствуй, дедушка Крылов». Что касается похорон, то они вошли в публичный обиход гораздо раньше, хотя не сразу превратились в суррогат политики.

Официальные прощания с царями — не в счет; это внутреннее дело дворца, обмен жесткими репликами среди элит, а не самодеятельное выражение народных чувств. Так, после убийства Павла Петровича, вдовствующая императрица Мария Федоровна велела выставить в часовне Воспитательного дома икону с надписями, в которых можно было усмотреть намеки на цареубийц. Александр Первый, вольный или невольный соучастник преступления, сразу понял, что к чему, и явился к матери в Павловск, а на следующий день выслал руководителя заговора Палена в остзейские губернии.

Во дворце все всё поняли, но общество не шелохнулось. Одно из первых исключений, после которого многое изменилось, — прощание с фельдмаршалом Суворовым, состоявшееся 24 мая 1800 года. О чем Гаврила Романович Державин написал великие поминальные стихи:

Что ты заводишь песню военну
Флейте подобно, милый снигирь?
С кем мы пойдем войной на Гиену?
Кто теперь вождь наш? Кто богатырь?
Сильный где, храбрый, быстрый Суворов?
Северны громы в гробе лежат.

Суворов воевал успешно и жестоко, исполнял имперский долг не за страх, а за совесть, но после возвращения в столицу не был принят государем и вместо наград и благодарностей получил выволочку за нарушение иерархической дисциплины. Прижизненное недовольство государя обернулось посмертным скандалом. Когда опальный Суворов скончался, никаких публичных объявлений о времени и месте похорон сделано не было. Люди тем не менее узнали и явились к дому полководца. И по-настоящему обиделись, когда император не дождался начала похоронной процессии (гроб не проходил по размерам, его пришлось спускать через окно) и ускакал вперед.

Мы не знаем, что там думал царь; вполне возможно — ничего не думал, просто лошадь под ним застоялась. Но если люди недовольны государем, всякое лыко будет в строку: зачем Суворова хоронят не по чину генералиссимуса, а «всего лишь» по фельдмаршальскому чину; отчего спускают гроб из квартиры на тросах, неужели нельзя ограничиться лестницей — Суворов сухонький старичок?

Так прощание с генералиссимусом превращается в прощание с изгнанником и отщепенцем, а смысл события меняется на противоположный, мы пришли не для того, чтобы почтить память героя, а прежде всего для того, чтобы выразить неприязнь к императору. И намекнуть на его слабость и ничтожество: «Где теперь вождь наш, где богатырь?»

С тех пор общественно значимые похоронные процессии будут пронизаны именно этим пафосом:

При этом власть неизменно и неизбежно попадала в ловушку: запретишь публичное прощание, породишь недовольство, разрешишь — дашь недовольству выплеснуться, позволишь выплеснуться, придется подавлять, подавишь — пожнешь бурю. Иной раз приходилось действовать двусмысленно и унизительно — «уходить огородами»: так, начальство разрешило отпевание Пушкина в просторном Исаакиевском соборе и даже выпустило оповещение. Но (как сказано в письме Карамзиной) «в течение трех дней, в которые его тело оставалось в доме, множество людей всех возрастов и всякого звания беспрерывно теснились пестрою толпою вокруг его гроба. Женщины, старики, дети, ученики, простолюдины в тулупах, а иные даже в лохмотьях, приходили поклониться праху любимого народного поэта».

Следуя принципу как бы чего не вышло, полиция перенесла отпевание в тесную Конюшенную церковь, о чем объявлять уже не стали. За гробом в квартиру поэта явились жандармы. «В минуту выноса, на который собрались не более десяти ближайших друзей, жандармы заполнили ту горницу, где мы молились об умершем. Нас оцепили, и мы, так сказать, под стражей, проводили тело до церкви» (жаловался Жуковский Бенкендорфу). В результате люди все равно узнали, где совершается отпевание, все свободное пространство перед Конюшенной церковью было заполнено, и прилива верноподданнических чувств это не вызвало. Хуже того, подпортило царю репутацию в веках: все его расчеты и расклады навсегда остались с ним — и только с ним, а со следующими поколениями осталось стихотворение Цветаевой:

Нет, бил барабан
перед смутным полком,
Когда мы вождя хоронили:
То зубы царевы над мертвым певцом
Почетную дробь выводили.
Кого ж это так — точно воры вора
Пристреленного — выносили?
Изменника? Нет. С проходного двора —
Умнейшего мужа России.

Что было дальше — знает каждый выпускник средней школы. Ночью гроб с телом Пушкина из покойницкого подвала перенесли в телегу, заключили в специальный ящик, накрыли рогожей — и отправили в Святогорский монастырь…

Повторимся: это ситуация цугцванга;

И чем решительнее ты поведешь себя сегодня, тем выше вероятность, что завтра не сможешь управлять процессом — вообще. Поэтому разрешить проще, чем запретить. И в этом смысле год за годом ситуация будет выходить из-под полицейского контроля. Отказать Пушкину в массовом народном поминовении в 1837 году было технически возможно. Спустя 40 лет, когда страна провожала Некрасова, запретить похоронную манифестацию стало немыслимо. Это привело бы к катастрофе; толпа разнесла бы столицу.

Прощание состоялось 30 декабря 1877 года; Достоевский писал: «Петербург еще никогда не видел ничего подобного. Вынос начался в 9 часов утра, а… огромная толпа разошлась только в сумерки». И шествие само собой переросло в прощальный митинг, в самом точном политическом смысле слова. То есть в агитацию и пропаганду, в спор разных «партий». Короленко вспоминал: «Я стоял на остроконечной жестяной крыше ограды, держась за ветки какого-то дерева, и слышал все. Достоевский говорил тихо, но очень выразительно и проникновенно.

…Когда он поставил имя Некрасова вслед за Пушкиным и Лермонтовым,

— Он выше их, — крикнул кто-то, и два-три голоса поддержали его…»

Пройдет совсем немного времени, и в феврале 1881-го столица Российской империи придет провожать самого Достоевского; издатель и типограф Михаил Александров свидетельствовал: «Вперед!» — раздались голоса; венки поднялись, толпа заколыхалась, и через две-три минуты процессия тронулась. На колокольне Владимирской церкви загудел колокол, и почти вслед за первым ударом рядом с нами раздалось торжественное «Святый Боже»: пел университетский хор, подкрепленный десятками голосов из окружающей, движущейся толпы». В процессии приняло участие около 10 000 человек, и толпа по пути к Александро-Невской лавре разрослась настолько, а шествие, соответственно, настолько замедлилось, что отпевание пришлось переносить на следующий день.

Более того, она пережила эпоху, ее породившую, — и легко проскочила в советское время. Мы удивляемся: как сусловская идеологическая машина допустила массовые похороны Высоцкого летом 1980 года? Страна воюет; груз 200 из Афгана доставляют; все, что может быть пережато — придавлено. А тут стихийные неподконтрольные события, которые в любой момент могут привести к бунту почище Новочеркасского. Вся территория, прилегающая к Театру на Таганке, битком набита; сохранились фотографии, где люди стоят на табачных киосках и киосках союзпечати; лозунгов и плакатов нет, но совершенно очевидно, что никаких добрых чувств собравшиеся не испытывают. Как не испытывали их петербуржцы, пришедшие прощаться с Суворовым в 1800 году, оплакивавшие смерть Пушкина в 1837-м, Некрасова в 1877-м и Достоевского зимой 1881-го.

Так что с точки зрения прагматики разрешить прощание с Высоцким не могли. С точки зрения традиции — не могли не позволить.

…Когда подняты слишком серьезные темы, иногда полезно снизить пафос. Череда похорон тридцатых годов, при всем своем трагизме, породила ряд окололитературных баек, одна из которых связана с революционным поэтом Михаилом Рудерманом, автором знаменитой песни времен Гражданской войны о тачанке-ростовчанке: «Эх, тачанка-ростовчанка, наша гордость и краса». В 1930-е, расставшись с героическим прошлым, Рудерман занялся бытовым обустройством. Однажды он пошел покупать диван — именно пошел, а не поехал; магазин располагался на противоположной стороне Садового кольца. Пока оформляли покупку, пока договаривались с грузчиками, кольцо перекрыла милиция: ждали похоронную процессию, провожавшую в последний путь кого-то из вождей. Чуть ли не Серго Орджоникидзе.

Грузчики были недовольны: им никто не собирался оплачивать простой. Тогда Рудерман подошел к милиционеру и, смущаясь, представился: «Я писатель Рудерман. — Подумал, и случайно добавил в рифму: — Я купил себе диван».

«Что?!» — милиционер почуял неладное. Песенник перепугался и поспешил исправить положение: «Рудерман я. Михаил. Я диван себе купил».

Милиционер решил, что над ним издеваются, подозвал начальника. Тот козырнул: «В чем дело, гражданин?» — «Мне со всеми по пути, — окончательно растерялся поэт, а когда он терялся, его всегда затягивало в рифменный поток. — Только площадь перейти».

Тут его и приняли.

Но вернемся в политическую плоскость. Традиции — это бывшие новации. Они возникают, превращаются в привычные институты, действуют в автономном режиме, иногда живут веками, иногда сами собой исчезают. Разрешенное прощание с несогласными — стало в России долгосрочным институтом; нет принципиальной разницы между шествием памяти гонимого Суворова и шествием памяти убитого Немцова, меняются эпохи, институт остается. А прощание с главными начальниками — оказалось институтом быстротечным. Одно дело энтузиастические похороны Ленина в 1924-м, совсем другое — мартовские похороны Сталина в 1953-м, завершившиеся смертоубийственной давкой, третье — сдержанное, как бы сквозь зубы, прощание с отставленным Хрущевым. Превратившееся в нечто среднее между похоронами диссидента и вождя.

И когда в начале восьмидесятых брежневское Политбюро, как это часто бывает при несменяемой власти, стало одномоментно дряхлеть, опереться властным сценаристам было не на что, им пришлось изобретать традицию с нуля. Первым в вечный путь (19 января 1982-го) отправился зампред КГБ Цвигун; о нем ни слова в прессе не было — когда с собой кончает знатный чекист, никаких утечек допускать нельзя. Но сразу же за Цвигуном последовал всесильный идеолог партии Суслов (25 января). На радио отменили все текущие программы и включили надежную классическую музыку, но придумывать церемонию не пришлось. Член Политбюро — не генсек; с ним прощаются куда скромнее, достаточно обеспечить плотный информационный шлейф, а о шествии и митинге можно не особенно тревожиться.

И тут случилось то, чего все ожидали — и к чему никто не был готов. Пришел черед Брежнева. Умерший в ноябре 82-го, он открыл гонки на лафетах — и был похоронен у Кремлевской стены. За Брежневым последовал Андропов (1983), за Андроповым министр обороны Устинов (1984), за Устиновым Черненко (1985). Именно тогда родился знаменитый анекдот:

Но в связи с нашим сюжетом значение имеет только одно: традицию публичного прощания с опальным полководцем, поэтом, политиком перепридумывать не нужно, она живет, и она сильнее, чем решение властителей. А традицию «царских» похорон ни сохранить, ни переформатировать не удалось, сценарий поломался на прощании с Черненко. Когда новопришедший Горбачев на поминальном митинге блеснул очками и произнес знаменитые слова о том, что нас развратило наше богатство, но завершается эпоха чванства и пустозвонства.

Так и получилось, что одна — гонимая — традиция жива, с ней приходится считаться из десятилетия в десятилетие, из века в век. А разрешенная мертва. Выводы делать не будем. Разве повторим великую банальность: истина сильнее царя.