Долгое время цензура, запрещенная в Российской Федерации, на книжки смотрела сквозь пальцы. Тиражи небольшие, влияние дробное, аудитории разные, на бой кровавый, святой и правый, словесность повести не сможет; пусть живет. Такое положение сохранялось сравнительно долго; уже с головой накрыло театральных, постучались к киношным, прописали «двушечку» панк-группе и приступили к уличным перформансам, а инженеров человеческих держали про запас. И если трогали, то по другим причинам, не литературным.

Отравление Дмитрия Быкова* стоит особняком в истории новейшей российской словесности; Олег Сенцов был приговорен к 20 годам, но книги в приговоре не упоминались; молодых поэтов Штовбу и Камардина, схваченных у памятника Маяковскому, приняли жестко до садизма, но прессовали их не как поэтов, а как левых оппонентов власти. Что ничуть не лучше, но — другое.

Возможно, первый слом описанной модели (у режиссера заболит, у музыканта заболит, а у писателя пройдет) был связан с делом Петрийчук и Беркович (внесены Росфинмониторингом в перечень террористов и экстремистов). По форме дело вполне театральное, пришли за конкретным спектаклем, но по сути поэтическое, потому что никто не скрывал, что настоящая причина — стихотворение Жени Беркович; «да» и «нет» не говорите, черное и белое на называйте, образ деда вслух не поминаем. Затем литературных «иноагентов» стали подводить под уголовные статьи, но тоже — как бы за латентный экстремизм, а не за фантасмагорическую прозу, историческую публицистику и ретроспективные детективы. Сверхпопулярный Глуховский*, ориентир для следующих поколений Зыгарь*, выдающийся многостаночник Акунин*, в одном ряду с брутальным журналистом Невзоровым* и другими бойцами словесного фронта — попали в запретные списки. Их спектакли отменяли, гонорары не платили, книги стали изымать в библиотеках и ограничивать продажи в магазинах. Хотя 25 октября 2024 года (день, когда эта статья отправляется в печать) я своими глазами видел на прилавке книжку «Империя должна умереть», но это исключение из правил.

Цензура, запрещенная в РФ, решилась; она стремительно полезла под обложки, как под юбки; издателям пришлось освоить навыки классической эпохи и вспомнить рассказ Маяковского о судьбе «Облака в штанах»: «Облако вышло перистое. Цензура в него дула. Страниц шесть сплошных точек» («Я сам»).

И все равно это пробный заход, а не кардинальная перемена участи.

Дальше — продолжение сюжета, с очень медленным, но постоянным усилением. Начинаются мелкие битвы с титанами; доносы на Владимира Сорокина ведут к приостановке тиражей (возможно, что со стороны редакции это был умный тактический ход, демонстрация покорности с немедленным возобновлением продаж, по принципу шаг назад, два вперед). Книгу Ивана Филиппова* с розовой мышью на обложке выдавливают из книжных магазинов.

Пока что гадаем. Переживаем радости мутного времени. И не спешим с окончательным диагнозом.

Потому что никуда не исчезают лучшие издательства России, от Corpus и РЕШ до НЛО, «Альпины», «Самоката» и Ивана Лимбаха… тут ставим многоточие; всех, кто продолжает выпускать отличные честные книги, перечислить нереально. Вспыхивают новые проекты в эмиграции, и они не противопоставлены внутрироссийским; некоторые западно-русские коллеги ухитряются работать на два фронта, заниматься книгой там, а печатать и вести торговлю здесь — за рубли. Так что, если попытаться дать оценку, на каком же уровне провала и промера мы находимся сию секунду, вряд ли можно говорить о катастрофе, скорей о балансировании на краю. Что снижает тиражи и резко осложняет жизнь писателям-издателям, но дает возможность видеть в обе стороны, соединять уехавших и оставшихся, перепрыгнувших на другую льдину — и оставшихся на этой.

Не об этом ли опасном и полезном опыте, о балансировании на краю, думал Борис Пастернак, завершивший работу над романом «Доктор Живаго»? Романом, который был задуман (среди прочего) как некий духовный таран, пробивающий железный занавес. И Пастернак его «распределил» между польским журналом Opinie, альманахом «Литературная Москва», журналом «Новый мир» и миланским издательством «Фельтринелли». То есть стер границы между Восточной Европой, Советским Союзом и Западом, заплатив за это личной катастрофой. Слово «баланс» не из пастернаковского словаря, но именно этого он добивался; так что нынешнее положение вещей показалось бы ему не запредельным. В сравнении с 1956–1957 годами.

Но давайте прямо говорить — ситуация опасного, но в каком-то отношении важного баланса, литературного перетока из Москвы в Берлин, оттуда в Тиват, Берн и Петербург — промежуточная. Она неизбежно закончится:

Сегодня можно жить в Нью-Йорке или Ереване, Стамбуле или Берлине, и печататься при этом на два дома, в «Пятой волне» у Максима Осипова и «Знамени» у Натальи Ивановой и Сергея Чупринина. Или жить в Москве, Иванове, Екатеринбурге, а рукописи слать во Freedom Letters или Vidim Books. Завтра, очень может быть, писателей поставят перед выбором — где вы, мастера культуры? Где живете, где печатаетесь, от кого зависите? И публиковаться по обе стороны границы запретят.

• или мы сосредотачиваем силы на рывке туда, потому что настоящая литература сможет развиваться только в эмиграции, не бывает расцвета культуры под гнетом;
• или мы окапываемся здесь, поскольку настоящая литература навсегда прописана в Отечестве и за пределами родной оранжереи она плодоносить не может; что же касается гнета, то освоим эзопов язык.

Это все, конечно же, закономерно, любой писатель хочет сделать правильную ставку и пообещать (даже присудить) себе — победу. Которая одержана заранее, гарантирована тем, что ты на правильной, единственно возможной стороне. И так было и будет всегда.

Что именно было всегда, непонятно; одни цитируют Томаса Манна — «Где я, там немецкая культура», другие Ахматову: «Я была тогда с моим народом». Сделавшие ставку на разрыв, уверены, что в плохие времена дарование нуждается в отъезде, если же писатель остается, талант неизбежно хиреет. Оставшиеся часто повторяют: все, кто бросил землю на растерзание врагам, проиграли; все, кто замыкал свой гордый слух, побеждали.

Мы не станем вглядываться в будущее, а ненадолго обратимся к прошлому: кто в нем выигрывал, кто проигрывал и почему, и какая писательская стратегия оказалась правильной, какая ложной?

Начнем совсем издалека.

• XVI век. Политик Курбский бежит за границу, в Литву, и оттуда пишет первое письмо царю Ивану Грозному. То есть превращается в писателя. Его объявят ренегатом, экстремистом, создателем террористической ячейки — семейного клана Курбских, зато он впишется в историю словесности. Не уехал бы — погиб вместе со своим писательством. Но ему хватило смелости, ума, везения перебраться на другую сторону; однозначно — верное решение.

• XVII столетие. Протопоп Аввакум принимает жизнь как добровольный крест, никуда бежать не собирается, приносит в жертву и себя, и собеседников, и в каком-то смысле семью. Но житие — вот оно. И родиться могло только дома, внутри русского пространства, со всем его ужасом и неизбывностью.
• XVIII век. Начало 90-х. Два писателя почти одновременно выпускают путешествия: Радищев и Карамзин. Одного отправляют в Усть-Илимск, другой благополучно становится придворным историографом. Радищев, вернувшись, кончает с собой; Карамзин ведет здоровый образ жизни, рано встает, совершает прогулки, ужинает печеным яблочком, ложится спать. Было бы лучше Радищеву уехать? Да наверняка.

Тем более нам неизвестно, чем (в литературном отношении) окончился бы пушкинский вояж в Китай, отпусти его царь с великим китаистом и никудышным архимандритом Иакинфом Бичуриным. Скорей всего, сегодня мы читали бы не только жалостливое письмо от крестьянки Ольги Крашенинниковой, родившей от Пушкина сына, но и любовные записки по-китайски. Насчет стихов и прозы есть сомнения.

При этом очевидно, что Николай Тургенев написал «Записки русского» только потому, что не вернулся из Парижа, а Герцен создал «Былое и думы» исключительно потому, что вовремя уехал…

Но все это было «давно и неправда», как говорили при советской власти. А давнее не слишком убеждает. На космической скорости проскочим начало XX века, революцию, первую эмиграцию.

Победил Пастернак или проиграл? Хорошо он сделал, вернувшись из Берлина в советскую Россию? Для личной биографии — не нам судить, для биографии литературной — однозначно хорошо. Как набоковский «Дар» мог быть написан только в эмиграции, так «Доктор Живаго» нуждался в опыте России. Да, преждевременная смерть была расплатой за его прорыв. «Но пораженье от победы ты сам не должен отличать».

Еще один скачок во времени, и мы в 1970-х. Не берем в рассмотрение особый диссидентский опыт, не обращаем внимания на тех, кто сидел на двух стульях, как Вадим Андреев, сын Леонида Андреева, живший в Женеве, но печатавшийся в СССР; не погружаемся в хитросплетения великих судеб, как Тарковский, который долго балансировал на краю. Или Высоцкий, который тоже балансировал, но по-другому. Вспомним простые, понятные случаи. Уехал Бродский, остался Кушнер; остался Трифонов, уехал Аксенов; уехал Губерман, остался Липкин; уехали Войнович, Солженицын, Виктор Некрасов, Саша Соколов, Горенштейн, остались Самойлов, Шукшин, Окуджава, Фазиль Искандер, Кривулин…

При поездках за границу — заговор молчания. Унизительная трусость. Есть воспоминания о том, как Трифонов выступал в американских университетах: открывал книгу своих интервью, читал с листа («Корреспондент. А как вы оцениваете… Трифонов. Считаю, что…»). Но при этом грандиозная аудитория.

Есть ли те, кто выиграл свою литературную судьбу, покинув «империю зла»? И отказавшись от легального читателя по советскую сторону границы? Несомненно. Бродский задохнулся бы, исчерпав свой запас кислорода. И не совершил бы поэтический рывок. «Москва 2042» не была бы, скорее всего, написана, если бы Войнович в 1980-м — не решился. Вполне возможно, Солженицын не довел бы до ума «Красное колесо», не окажись он в штате Вермонт. И Георгий Владимов не дошел бы до «Генерала и его армии», останься он жителем московского района Аэропорт.

Есть ли те, кто в эмиграции понизил планку? Конечно. Анатолий Гладилин лучшие свои книги написал и выпустил в подневольном СССР. Хвостенко дошел до стадии полураспада.

Были те, кто недовоплотил грандиозное дарование — по эту сторону? Возможно, Кушнер. А те, кто именно в подневольном Советском Союзе полностью раскрылся? И создал то, что мог создать только он (она) — и только здесь? Вернемся к Трифонову. Осторожный до предела, он решился полностью пересмотреть свой опыт и не просто выбрался из тупика конъюнктурных «Студентов», но и написал — и выпустил, и много раз переиздал — московские повести, полные литературной свободы. И стал автором главного романа 1970-х, «Дом на набережной». (Вопреки всем слухам, роман прошел через цензурные барьеры относительно легко.)

Что из этого следует? Чему поучимся, братья и сестры, на печальных примерах прошлых поколений? Прежде всего, тому, как не принижать чужой опыт. Во-вторых, как не тешить себя иллюзиями;

Можно состояться, будучи придавленным плитой, можно полностью обезголосеть на свободе, можно повредить талант на бедной родине, можно преумножить его на счастливой чужбине. Нет правильной формулы.

Кроме одной.

У Пушкина есть незавершенное стихотворение, в котором историческая память и любовь к отечеству названы «животворящей святыней». Но важны они не сами по себе, а только потому, что

На них основано от века
По воле Бога самого
Самостоянье человека,
Залог величия его.

Где пришел к самостоянью, там и одержал победу. За пределами или в пределах. И то, и другое возможно.

Из чего не следует, что с обстоятельствами нужно смиряться, принимать как данность и благословлять. Но это другая статья. Во всех имеющихся смыслах.

* Признаны властями РФ «иноагентами».