Прибежали в избу дети,
Второпях зовут отца:
«Обманул нас Фукуяма —
Нет истории конца!»

Современный российский фольклор

В нынешние времена, собственно, с февраля 2022 года, событий на исторической сцене столько, что кажется, тот некогда популярнейший тезис профессора Фукуямы о «конце истории» не стоит и вспоминать.

Событий не просто много — они по преимуществу носят характер радикальный, катастрофический, меняют судьбы и дислокации целых социальных групп. Но прежде всего эти события несут в себе много смертей — столько, сколько цивилизация не видела со времен последней большой войны.

Однако можно ли утверждать, что все происходящее свидетельствует о «возврате» истории? Что человеческий мир наконец-то вышел из затянувшегося инерционного периода и стал подвижным? И вообще, является ли активация событийности и подвижность — синонимом исторического? Такие вопросы неизбежно приводят к еще одному определяющему: а что для нас, для самосознания европейской цивилизации, есть историческое?

* * *

Если следовать классике и вспоминать Вольтера, Канта или Гегеля, то, вероятно, история определяется наличием поступательного движения к некоей универсальной утопической цели. В сторону идеального образа, еще не имеющего аналогов в известной картине реальности. Этот образ есть, по словам Вольтера, «достоверная идея человека», по сравнению с которой окружающая реальность является хоть и очевидной, но не полноценной. Реальность требует исправления и дополнения. По сути, история и есть процесс исправления и дополнения человека.

* * *

История начинается там, где очевидное перестает быть единственным ориентиром. Где начинается движение к неочевидному. По крайней мере, неочевидное выступает для исторического события главным мотивом. История там, где начинается движение к тому, чего еще не было. А потому историческое — это в первую очередь нечто уникальное и экспериментальное. Антициклическое. Антиконсервативное. Антиреалполитик.

Историческое время — всегда время качественных трансформаций, неповторяемости, эволюционного непостоянства. Это касается и отношения к политическому устройству, к институту власти: исторически правильным считается такое, где в основе — возможность перемен, возможность сменяемости правителей.

Отсюда тот известный европейский снобизм, идущий еще с античных времен: народы, которые знали лишь несменяемую, деспотическую форму правления, — такие народы воспринимались как варварские, находящиеся на периферии исторического бытия. Неисторические народы.

* * *

Разумеется, историческое не определяется демократической идеей. Ибо и при регулярной сменяемости властей вполне возможна обессмысливающая консервация, рутинизация общественной и частной жизни, что весьма заметно на примере западной цивилизации наших времен.

Тем не менее с идеей выбора историческое измерение связано напрямую. Или, скажем так, историческое — это всегда про выбор. Но выбор, понимаемый как нечто экзистенциальное, погранично-сущностное, а не только лишь политическое или социальное.

Историческое — развилка, на которой совершается выбор судьбы. Выбор как вызов, который человек бросает судьбе и миру, а судьба и мир — человеку.

Историческое в античности, у греков и римлян, где оно, собственно, и зарождается, связано в первую очередь с драмой личной судьбы. Герой античной истории — это нарушитель власти и воли превосходящих его сил, будь то слепой фатум, боги, цари или народные собрания. С одной стороны — чистый вызов. Выбор своей уникальности перед лицом объективного антагонизма обстоятельств. И несмотря на практически всегда летальные для этой уникальности последствия. С другой стороны — драма личной судьбы прямо связана и с универсумом, с этикой, с идеями добродетели.

У греков — arete, у римлян — virtus.

Историческое и этическое почти всегда идут рядом: поступки людей и события либо раскрывают природу добродетели — либо подчеркивают то плачевное положение, в котором человек и мир оказываются без нее. Именно так построены «Истории» Геродота, Плутарха, Светония Транквилла.

Кроме того, античное историческое знает и чисто универсальное, проективно-утопическое измерение. Это ойкуменизм — главная цивилизационная миссия греков, а потом римлян. В ее основе — мысль философов о синкретическом единстве вселенной, управляемой разумом. Донести эту мысль греки и римляне желали до всех встречающихся народов, видели в этом свое «бремя античного человека». Первые — преимущественно через культуру, вторые — через правовой порядок. И разумеется, те и другие — с помощью силы оружия. Завоевание и просвещение.

С тех времен историческое много раз меняло свои формы и свои цели. Оно получило радикальное обновление в христианстве, а затем глобально обновилось в период Ренессанса и Нового времени. Однако суть его оставалась такой же, как в античности, когда оно делало свои первые шаги. Эта суть в том, что, когда личная свободная воля и критический взгляд на устоявшиеся вещи сочетаются с универсальной идеей, выходящей за рамки известной реальности, тогда наступают исторические времена, и «достоверная идея человека» приходит в активность.

Все значимые события происходят лишь по инициативе и через прямое участие крайне незначительного числа индивидов, а большинство всегда лишь присоединяется.

Но без глобальной идеи, без утопии, способной указать и новый прекрасный образ, и направление к нему, неуживчивость сведется лишь к взаимоистреблению ее носителей. Впрочем, если найдется талант, что сможет описать такую схватку с точки зрения высокой трагедии, — мы все же получим историю. Трагическую историю.

* * *

И обратное. Если личное начало подавлено, а сомнения в существующем порядке вещей пресекаются в зачатии; если настоящая картина реальности превозносится и преподносится как единственно возможная, а в обозримом будущем не разглядеть ничего, что не повторяло бы настоящего, — такое положение дел считается неисторическим. По крайней мере, греки или римляне назвали бы это варварством, состоянием неразвитых душ и умов.

Оглядываясь сегодня вокруг, можем ли мы сказать, что живем в историческое время? В общем-то вопрос риторический. Не сейчас, не вдруг — но вот уже последние тридцать лет, если говорить только про наглядную российскую жизнь, — неисторическое постепенно охватывало все сферы деятельности и сознания, становилось обыденностью. Оно, по сути, и есть обыденность: ничего, кроме забот о сегодняшнем дне, никаких утопий, но повсеместное приспособление к тому, что есть.

Весьма известное название для сегодняшнего неисторического — постмодернизм. С одной стороны, так именуют отвлеченную интеллектуальную концепцию, с другой — непосредственно повседневную и рутинную реальность общественной и частной жизни. И по большому счету они совпадают. Хотя бы в том, что провозглашают отказ от истории, говорят о своей «усталости» от истории.

Если историю созидает личность, активный субъект, то постмодернизм утверждает «смерть субъекта, смерть автора». Если история совершается через волю к трансцензусу, к утопии и идее, то постмодернизм объявляет конец всех «метанарративов», всех «больших рассказов».

Поначалу, в девяностых и нулевых годах прошлого века, когда постмодернизм только вошел в силу, эффект его выразился в том, что все сосредоточилось на самых нижних этажах пирамиды Маслоу: выживание, успешное выживание и признание, получаемое как бонус за особо успешное выживание. И никаких идеальных проекций будущего: «Мы устали от несбыточных надежд!» А под «выживанием» всеми и однозначно понималась финансовая стабильность. Политика, культура, образование — все те сферы, что прежде, в исторические времена, были стартовыми площадками для субъекта с его утопиями — сделались площадками для сопровождающих услуг, ориентированных, опять же, на ценности выживания.

Такое состояние умов закрепилось и стало считаться естественным. На том месте, где прежде находились «несбыточные надежды», — взамен не образовалось ничего. Пустота. И пустота стала считаться естественной. Ведь главное — успешное «выживание».

Однако продержалось все это недолго. Отдельный вопрос, почему нарушился, казалось бы, «естественный» порядок вещей, — но он радикально и бесповоротно нарушился. Пустующее место стало заполняться вещами, казалось бы, давно и навсегда изжитыми в цивилизации. Пространство постмодернизма стало на глазах превращаться в пространство идеологического и политического деспотизма, а реалполитичные «эффективные менеджеры» — в полноценных диктаторов.

* * *

Вернулась ли история, когда постмодернизм «выживания» сменился на диктатуру и практику завоевания? Стоит ли в очередной раз упрекать Фрэнсиса Фукуяму в том, что он сильно промахнулся со своим «концом истории»? Нет, не стоит. Если Фукуяма и промахнулся, то лишь в том, что увидел конец исторического как спокойное и размеренное угасание, — а он пришел как насилие и эскалация.

История не вернулась, если под ее основами мы понимаем неуживчивую, критическую личность и утопическую идею будущего. Напротив, эти основы оказались принципиально отвергнуты и вытеснены диктатурами. Вместо активного субъекта — лояльный исполнитель в гражданской или военной униформе; вместо идеи будущего — ностальгическая реставрация «традиционных ценностей». Диктатуры реставраторов.

Постмодернизм, т.е. то, что после модернизма, понимаемого в целом как направленность к обновлению, — это не сверхмодернизм. Это внемодернизм и, как оказалось, по большей части — домодернизм.

* * *

Да, сегодняшние времена производят невероятное количество инфоповодов. Диктатуры реставраторов весьма плодородны на события. Поскольку же их основной метод, подаваемый как «традиционный», — это насилие и репрессия, то практически все события носят характер трагедии. Но даже наличие трагедии, катастрофы еще не означает, что историческое измерение вернулось. Поскольку события-трагедии идут потоком, не оставляя времени на рефлексию, на полноценное в них вчувствование, то они рано или поздно начинают восприниматься как рутинные. А историческое измерение, когда оно является, — сметает со своего пути все рутинное.

Сегодняшняя рутинизация трагического свидетельствует о том, что настоящая история еще и не началась. Жизнь и сознание подавляющего большинства пребывают все в том же непрерывном и крепком сне повседневности, в каком находились и десять, и двадцать лет назад. Но даже у тех, для кого трагедия — это трагедия, основным чувством становится если не полная апатия и разочарование, то близкий к апатии и, по сути, антиисторический фатализм: «Происходящее аморально и неприемлемо, но что с этим можно поделать…»

* * *

Но сказать — даже при известном положении вещей, что история закончилась, — было бы непозволительно одномерно. Это значило бы отказать человеческой природе в способности к переменам. А если мы, вслед за немалым числом уважаемых мыслителей, вспомним, что в основаниях человеческой природы лежит свобода, — то можно ли отказать свободе в способности изменять известные правила, в непредсказуемости?

Очевидно, что проявления исторического не линейны. Не будучи мейнстримом, оно не исчезает совершенно, а становится маргинальным, андеграундным явлением. И если в наши дни историческое где-то и есть, то оно не в маневрах вооруженных подразделений и не в призывах вождей «отдать жизнь за великое дело» — такое было и в доисторические времена, когда роды и племена яростно сражались вокруг своих пещер. Историческое сейчас созревает в оппозиции к происходящему. В личностях, которые не растворяются в лояльном большинстве. В тех зачатках идей, что определят новые горизонты утопического.